* * *
Тюремная надзирательница Аделаида Симоне тишком передала Мале крохотную записочку.
- Это вам… из Марселя, - шепнула она. Гидаль сообщал, что Наполеон, кажется, задумывает войну с Россией, а в Марселе все готово: "Наши дела идут успешно. Только что я получил известие из Германии (порабощенной Наполеоном), что и там имеем верных союзников. Я укрепляю наши позиции в Италии…" Прекрасно! Россия останется нерушима, а Италия с Испанией скоро обретут свободу от корсиканского деспотизма. Только бы не случилось беды с Гидалем: он слишком горяч, особенно когда заглянет в большую бутылку…
Однажды ночью майор Мишо де Бюгонь был разбужен по тревоге: в камере генерала Мале слышны чьи-то голоса. Накинув халат, ветеран поспешил в башню. Сомнений не было - Мале с кем-то разговаривал. "Неужели и правда спятил?.." Майор откинул шторку и в ужасе закричал:
- Боккеямпе! Вы-то как сюда попали?
Пока он возился с ключами, отпирая засовы, случилось чудесное превращение: мирно похрапывал Мале, а больше никого в камере не было. Комендант кинулся бежать на другой этаж, он открыл камеру корсиканца - тот дрыхнул, словно окаянный.
- Что за чертовщина! - перепугался майор… Утром он нанял трубочиста, которого и спустил в дымовую трубу. Но трубочист объявился лишь на следующий день - он вылез из подвала соседнего дома, отказавшись рассказывать что-либо. Очевидно, генерал Мале хорошо владел тайнами старинного замка. Майор даже не осмелился сделать ему выговор:
- Боже мой! Что еще вы задумали на мою седую голову?
Мале - благодушный и спокойный - сидел перед ним, раскладывая пасьянс на стареньких картах времен революции. В его колоде не было ни королей, ни дам, ни валетов - их заменяли яркие символы Свободы, Гения и Равенства.
- Что еще? - спросил он. - Скоро вы получите письмо с набережной Малакке, в котором будет говориться обо мне…
- Да? - вполголоса откликнулся де Бюгонь.
- Конечно! Без меня ведь никак не обойдется, - рассмеялся Мале, ловко тасуя картишки.
- Вы еще можете смеяться?
- И будет сказано, - пророчил Мале, - что я готовлю побег с целью перебраться под знамена России, которой уже многие служат… Но вы, майор, не верьте этому. Русская армия справится с нашим императором и без моих услуг. Вы меня поняли?
Майор вернулся на свою квартиру и выразительно покрутил перед женою пальцем возле своего виска. Она его поняла:
- Ну и пусть его заберут от нас… куда надо!
* * *
Всю зиму узник держал начальство в постоянном напряжении; по тюрьме ходили упорные слухи, будто по ночам генерал Мале вылезает гулять на крышу; караульные, простояв на посту в его башне с неделю, оказывались уже негодными - он успевал их распропагандировать, и приходилось менять их как перчатки.
- Сударь, - не раз упрекал де Бюгонь генерала, - за вашу судьбу я спокоен. Но, прошу, пожалейте хоть свою нежную супругу, которая так много лет страдает!
Мале отделывался шутками. Однако комендант не оценил юмора арестанта, приписывая его легкомыслие некоторой расстроенности разума. Он укрепился в этом мнении, когда Мале куском мела разрисовал стену своей камеры, точно воспроизведя на память план улиц Парижа. На месте же площадей с их казармами и правительственными учреждениями он изобразил головы собак, кабанов, шакалов и всяких гадов. Непонятные стрелы рассекали кошмарный чертеж, расходясь почему-то (тогда на это не обратили внимания!) от казарм Десятой когорты Национальной гвардии, размещенных на улице Попинкур.
- Я придумал новую игру, - пояснил Мале коменданту. - И сейчас ознакомлю вас с ее несложными правилами…
- Сотрите все! - велел де Бюгонь, не дослушав. - Сегодня к вам придет жена, а у вас не стена, а бред взбесившегося топографа. Лучше я велю приготовить для вас букет цветов.
Разрешая свидание мадам Мале с мужем, добряк де Бюгонь осторожно намекнул ей:
- Вы не сердитесь, мадам, на старого солдата, но мне кажется, что ваш почтенный супруг уже… Сами понимаете: он не всегда здраво располагает собой и своими поступками.
Жена генерала, еще моложавая женщина, в черных траурных одеждах, бегущих от плеч до полу, стояла перед ним - робкая и печальная, как олицетворение вечной скорби. Кажется, в этот момент они отлично поняли друг друга.
- Может, вы и правы, - произнесла жена генерала. - Но… что мы можем сделать для здоровья моего мужа?
- Я подумаю, - решил майор, сердечно жалея женщину.
Наступила зима. Поздним вечером во двор Ла-Форса въехал полицейский фургон, из него вывели генерала Гидаля… Увидев Мале, он сразу начал ругать префекта Тибодо:
- Эта сволочь все-таки допекла министра своими доносами, и вот я здесь… Но ты не волнуйся, Мале: Прованс начнет и без меня, когда начнется в Париже…
* * *
Мале шел навстречу обстоятельствам, а обстоятельства складывались в его пользу. Не только жена, он и сам ходатайствовал, чтобы его перевели в клинику доктора Дебюиссона. "Там, - писал он министру полиции, - я согласен ждать в менее неприятных условиях справедливости его величества…"
При свидании с мадам Мале герцог Ровиго сказал ей:
- Утешьтесь! Я не вижу особых причин, препятствующих перемещению вашего супруга в тюремную клинику…
Комендант тюрьмы до конца точно не знал, насколько он прав в своих догадках, но рехнувшихся, считал он, совсем незачем томить в тюрьмах. В рапортах он так и отписывал на набережную Малакке, что генералу Мале надо поправить мозги, а жена майора подзуживала его поскорее избавиться от генерала:
- Ты и так, бедный Мишо, бережешь этого Мале лучше яйца. Спятил он или не спятил, но без него нам будет спокойнее…
Действительно, с двумя остальными генералами в Ла-Форсе комендант управился бы: Лагори терпеливо выжидал перемен к лучшему, а воинственный Гидаль, поджидая сурового суда, напивался по вечерам, в минуты же ангельского смирения он вырезал ножницами из бумаги силуэты прекрасных женщин.
- Ты права, душа моя, - соглашался де Бюгонь с женою, - мы должны избавиться от этого шального якобинца. А то не только он, но скоро и мы с тобою окажемся в бедламе…
Собрался консилиум врачей, и генерала Мале было решено перевести из казематов Ла-Форса в пансион для умалишенных знаменитого психиатра доктора Дебюиссона.
- Там будет вам лучше, - сказал де Бюгонь.
- И я так думаю, - ответил Мале. - Благодарю вас за все. Наверное, я был слишком беспокойным постояльцем в вашей чудесной бесплатной гостинице для избранных.
- Ну что вы! - смутился старый драбант. - Извините меня тоже. Иногда я вмешивался в ваши дела не совсем кстати. Но у меня, поверьте, нет иных доходов, кроме этой проклятущей службы на благо нашего великого императора. Желаю вам как можно скорее поправиться, генерал!
Мале ответил майору учтивым поклоном:
- Я освобождаю камеру… Знаете, для кого?
- Для кого? - спросил майор.
- Для министра полиции Савари, герцога Ровиго… Вот тут бедный майор, кажется, окончательно поверил в "сумасшествие" генерала. Мале, покидая Ла-Форс, громким голосом обратился к окнам мрачной цитадели:
- Прощайте, мои друзья! И ты - Боккеямпе, и ты - Гидаль, и ты - Лагори! Прощайте все… скоро мы встретимся!
За углом улицы Паве карета замедлила ход, на подножку ее вскочила мадам Мале. Генерал подхватил ее в свои объятия.
- Сними перчатки, - сказал он жене, - и дай мне свои нежные руки… Любовь моя! Вспомни наше свадебное путешествие во Франшконте - мы не разнимали тогда рук всю дорогу…
Скоро карета вкатилась на улицу Святого Антония.
- Сейчас мы снова расстанемся, Клод.
- Да, милая Мадо. Но уже ненадолго…
* * *
Доктор Дебюиссон был психиатром новейшего, гуманного толка. Он отвергал варварские приемы лечения, практикуя обращение с больными мягкое и добросердечное.
Генерала Мале по прибытии в больницу лишь заставили окатиться ледяною водой, и он предстал перед Дебюиссоном нагишом, накинув на плечи только чистую простыню.
- Сбросьте ее, - велел Дебюиссон.
Простыня упала к ногам генерала, и Дебюиссон невольно вздрогнул. На груди пациента красовалась четкая татуировка: голова Людовика XVI, прижатая к плахе ножом гильотины.
Врач нацепил очки, попросил Мале подойти ближе.
- Что это у вас, генерал, за странный натюрморт? - спросил он. - Судя по тяжелой челюсти, это лицо из династии Бурбонов, а ножик отнюдь не для разрезания дичи.
- О да! - охотно отозвался Мале. - Изо всех способов народной медицины, чтобы избавиться от перхоти в голове, самый удачный пока придуман только один - это гильотина…
Дебюиссон властно поднял ладонь, сказав:
- Довольно! Я сразу разгадал вашу болезнь, Мале: вы - отчаянный якобинец. Так и запишем… для истории. Генерал Мале признательно склонил голову.
- Лучшей болезни, - отвечал он, - вы просто не могли бы придумать. Любопытно - каков же будет ваш диагноз? На грифельной дощечке Дебюиссон начертал крупно:
ГЕНЕРАЛ МАЛЕ - ОСТРОЕ ПОМЕШАТЕЛЬСТВО - Вот мой диагноз для каждого из якобинцев, - закончил он веско. - Можете повесить это на дверях своей комнаты.
- Благодарю вас, доктор. Теперь я спокоен: смерть от почтенного благоразумия мне, во всяком случае, отныне не угрожает.
Итак, генерал Мале сделался официальным сумасшедшим великой Французской империи. Пятого числа каждого месяца в пять часов вечера он на пять минут обращал свои взоры к заходящему солнцу: "О великое светило! Что я сделал на благо свободы?.."
"Мои любезные сумасшедшие"
Республика сняла оковы не только с узников Бастилии, но и с умалишенных знаменитого Бисетра. До падения королевского режима во Франции (впрочем, как и в других странах) психические больные считались опасными для общества, наравне с бандитами, и сажались на цепи в тюрьмы - с той лишь разницей, что охраняли их не солдаты, а капуцины. Дебюиссон считал себя учеником великого гуманиста Филиппа Пинеля, но пансион его скорее напоминал убежище для пройдох и авантюристов всякого рода, нежели клинику для умалишенных. Солидный "Maison de Sante", в котором только решетки на окнах свидетельствовали о лишении свободы, был окружен старинным садом; тихая улочка Святого Антония упиралась в глухое предместье Парижа, и тучи голубей вечно кружили над крышею пансиона.
Невольные (или слишком вольные) пациенты доктора Дебюиссона имели хороший стол, каждый - отдельную комнату и свободный доступ к ним родных и приятелей. "Сумасшедшие" же здесь пребывали особые, и с ума они сходили каждый на свой лад: так, например, чиновники проворовывались, генералы терпели поражения на полях битв, роялисты пламенно желали восстановления прежней династии, а придворные не умели угодить императору.
Это были настоящие "сумасшедшие" - не чета тем орущим дуракам, которых без лишних слов вяжут в смирительные рубахи!
Все эти люди, чтобы не сидеть в тюрьмах, предпочитали "лечиться" от подобных "сумасшествий" в пансионе доброго доктора Дебюиссона, стремительно богатевшего от наплыва великосветских гонораров. И министр полиции Фуше, конечно, догадывался об истинном значении пансиона. Почем знать! - может быть, он и сам рассчитывал когда-нибудь… подлечиться; всего ведь не предугадаешь, времена тяжелые. Так что лавочка эта не была прихлопнута и Савари, который требовал от больничной администрации одного: удерживать пациентов в пределах высокого забора, окружавшего этот странный бедлам эпохи Наполеона.
- Все-таки вы следите, - наказывал Ровиго врачам. - Не все же здесь хорошие симулянты. Наверное, бывают ведь и тяжелые случаи душевных заболеваний…
Из числа старых знакомцев Мале встретил здесь своих заклятых врагов роялистов, которые волею судеб отныне признавали его своим единомышленником. Это был чудовищный парадокс того безобразного времени, когда граф Жюль де Полиньяк приветствовал якобинца Мале радостным возгласом:
- А-а, вот мы и в одном "комплоте", мой любезный дегенерат! Не пора ли для начала составить партию в триктрак?
Маркиз де Пюивер, сидевший еще в тюрьмах Конвента, тоже был несказанно рад видеть генерала Мале.
- Я имею все основания, - заметил он кляузно, - быть недоволен вами: когда-то вы сажали меня, теперь сами выглядываете на мир через щелку. Учитесь же, генерал, логике событий…
Маркиз де Пюивер, братья Полиньяки, Бертье де Совиньи, испанский священник Каамано - они, как знойные мухи, кружились вокруг генерала. Их привлекало в нем мужество и стойкость убеждений, какими сами они не обладали. И он оказался снисходителен к роялистам - играл в триктрак, распивал по вечерам шамбертень, но оставался по-прежнему малодоступным и гордым. Вот он снова появился на дорожках больничного сада - быстроглазый, с ухмылкой на тонких губах; он ни перед кем не заискивал, первым разговора не начинал, одним кивком головы одинаково отвечая на приветствия маркизов и полупьяных могильщиков.
Иногда Мале присаживался к старенькому клавесину, тихо распевая давно забытый романс:
Они прошли, этих праздников дни,
И не вернутся уже они.
У вас было то для ваших побед,
У вас было то, чего больше нет…
Свистнув, он подзывал больничного пуделя, гулял с собакой по саду, размышляя о чем-то в своем одиночестве. Тут однажды к нему подошел аббат Лафон, сказавший:
- Генерал, наши цели, кажется, совпадают? И мне и вам одинаково мешает жить один человек - император Наполеон, он же и генерал Бонапарт…
Скоро Мале уединился в своей комнате, и среди пансионеров "Maison de Sante" возникли слухи, будто генерал занят историей войн из эпохи Французской республики.
- Войн? - удивился маркиз Полиньяк. - Вот уж никогда не поверю… Не войн, господа, а демагогии, столь любезной его якобинскому сердцу. В дымящемся навозе революции он, как петух, будет выкапывать зерна, давно уже сгнившие.
Сплетни великосветских "идиотов" доходили до генерала, но он не придавал им значения. Мале трудился над книгой, которую ему хотелось бы назвать "ХРЕСТОМАТИЕЙ РЕВОЛЮЦИИ". Обращаясь к потомству, Мале хотел заранее предостеречь Революцию Будущего от скорбных ошибок великой Революции Прошлого:
- К сожалению, многие из нас считали революцию завершенной, когда они дорвались до высшей власти… Не в этом ли и таится печальная развязка нашей революции?
И вот однажды, фланируя по коридорам клиники, де Пюивер заметил краешек бумаги, торчавший из-под дверей комнаты Мале. Маркиз не отличался особой щепетильностью в вопросах чести и, потянув бумажку к себе, вытащил наружу всю страницу рукописи. С удивлением он прочел:
"Люди не хотят повиноваться прежним деспотам. Но, единожды вдохнув дурмана свободы, они уже забывают о мерах предосторожности. Скоро замешивают новую квашню из лести и славословий, чтобы слепить для себя из этого зловонного теста нового Идола. И власть этого искусственно созданного Идола бывает для нации гораздо опаснее, нежели примитивный деспотизм эпох, уже разрушенных Революцией…" В этих словах Мале разоблачал культ Наполеона!
Маркиз де Пюивер ворвался в комнату генерала.
- Поздравляю! - кричал он, размахивая листом бумаги. - И вы прозрели, мой генерал! Только побывав в море революций, мы поняли, как покоен был бережок старой монархии…
Мале вырвал из рук маркиза свою страницу и грубо отшвырнул от себя чересчур восторженного гостя.
- Убирайтесь вон! - зарычал он в бешенстве. - Вы ничего не поняли, светлейший скудоумец, и никогда меня не поймете…
Вечером того же дня Мале снова повстречался в саду с Лафоном; элегантный толстяк аббат носил под сутаной короткие штаны-culottes - из черной сверкающей парчи.
- Что-то вас давно не видно, - улыбнулся он генералу.
- Давно, - согласился Мале. - Но когда черт стареет, он всегда становится немножко отшельником…
Оба они, по уверению Паскье, "придумали себе душевные болезни и добились перевода в клинику". Генерал еще в тюрьме Ла-Форса обнаружил в соседе по камере изворотливый гибкий ум. Мале почему-то сразу решил, что аббату наверняка недостает личной храбрости, но зато Лафону нельзя было отказать в разумности. До ареста он был скромным кюре в приходе Бордо. Надо полагать, пастырь он был далеко не мирный, ибо радел больше всего о папе Пие VII, нежели о нуждах своей паствы. Римского папу из заточения Фонтенбло он не выручил (папа и не знал, что у него есть такой заступник), зато сам Лафон угодил под сень гостеприимного пансиона для сумасшедших.
- Здесь мне хорошо, - признался аббат со вздохом, - а мыслям моим просторно, как арабу в пустыне…
Вскоре к их обществу присоединился испанский священник Каамано. Три различных по духу человека, они ненавидели Наполеона в трех ипостасях: генерал Мале - как республиканец узурпатора, аббат Лафон - как страдалец за главу унижаемой церкви, а испанец Каамано - как патриот, родина которого была растоптана сапогами наполеоновской гвардии.
- Главное - выждать, - убеждал Лафон. - Наполеон тоже не вечен, когда-нибудь сдохнет. Даже одна случайная пуля может решить судьбу его самого, его империи и нас с вами!
- Значит, - вставил Мале, ухмыльнувшись, - дело только за императором? Надеюсь, я верно вас понял?
- Безусловно. Какие могут быть сомнения, генерал? Лафон, опытный прохиндей, и сам не заметил, как попался в ловко расставленные перед ним сети.
- Хорошо, аббат, - со значением намекнул Мале, - когда-нибудь я напомню вам об этом милом разговоре…
Рукопись "Хрестоматии Революции" на столе генерала медленно разбухала. Исписывая страницы безобразным почерком, Мале все перестрадал заново: победы и поражения, предательства и благородство, опьянение торжеством и даже нищенство в заброшенных гарнизонах возмущенной Вандеи.
- До каллиграфии мне очень далеко, - как-то сказал Мале аббату. - Нет ли у вас знакомого переписчика?
- А что вы сочиняете, коварный якобинец? - Лафон шутливо погрозил генералу пухлым пальцем. - В вашем возрасте писание любовных мадригалов для дам уже сомнительно.
- Согласен, что возраст критический для якобинца, а для поэта и подавно! В мои пятьдесят восемь лет неплохо бы качать на коленях сопливого внука или строить амуры с молоденькой кухаркой. Однако… - Тут генерал шлепнул ладонью по неряшливой рукописи. - Вот, разрешаю взглянуть…
Аббат раскрыл "Хрестоматию Революции" с удивительной поспешностью, словно только и ждал этого момента, но - странное дело! - начал с последней страницы. Дважды прочел ее.
- Ну? - спросил его генерал.
Медленным жестом аббат снял с переносицы очки.
- Но это же не конец! - сказал он. - Я думал, что вы пойдете много далее в разъяснении своих принципов. Если бы ваши идеалы, как и мои, оказались завершены, то вы (простите великодушно) не сидели бы здесь на правах помешанного!
Мале понял аббата с первых же слов.
- Я продолжу, - заявил он.