Император Александр также обратил особенное свое внимание на княжну Туркестанову, особенно после возвращения ее из-за границы. Он всегда любил общество женщин, но после грозы 1812 года, вступив на путь мистических исканий истины и отрешась от легкомысленных увлечений молодости, он любил беседовать с женщинами серьезными, умевшими проникнуть в его внутренний мир, действовать на его настроение. Княжна Туркестанова, со всем обаянием женственности, обладала твердостью мужчины, и эта черта особенно привлекала к ней Александра, страдавшего от внутренних противоречий и нерешительности. Два раза в неделю Александр проводил у нее несколько вечерних часов, отдыхая от тяжести своих занятий в непринужденной беседе с княжной и извлекая от нее сведения, какие обыкновенно редко доходят до высоты престола. Руководители совести императора Александра, Кошелев и князь А. Н. Голицын в своих религиозных наставлениях советовали ему избегать женского общества, "car, - говорили они, - cette manière de voir quantité de femmes toutes pour l'ordinaire bavardes ne menait à rien qu’à des commérages". Но и с этой стороны княжна была неуязвима: она не была причастна ни к каким интригам.
Апартаменты княжны Туркестановой состояли из трех комнат, и приемная, в которой она принимала государя, обитая зеленым штофом, блистала свежестью и чистотою, привлекавшей взоры. В любимом уголке княжны стояло вольтеровское кресло пред маленьким столиком красного дерева, рядом с которым находилась этажерка с книгами; в другом кресле у столика садился обыкновенно государь в тени, отбрасываемой абажуром лампы.
На этот раз государь, поцеловав у княжны руку, не сел в предложенное ему кресло. Вглядываясь в лицо княжны, он сказал тихим голосом:
- У вас нездоровый вид, княжна. Хорошо ли вы себя чувствуете?
- Ваше величество, - отвечала княжна - вы знаете, что со времени своего путешествия я испытываю упадок сил и расстройство нервов.
- Нет, нет, княжна, - продолжал ласково государь: - у вас, должно быть, какое-либо горе, вы от меня не скроетесь. Скажите мне правду: вы ведь знаете, что я ваш друг и навсегда?
- Ах, государь, - возразила княжна - я ли этого не знаю, я ли не чувствую этого постоянно? Но, государь, я в отчаянии от всего, что связано с вашей милостью ко мне. Иногда я плачу по целым ночам. Вечно чувствую я себя рабою, прозябаю во дворцах вместо того, чтобы жить в тишине и спокойствии. Я замечаю по отношению к себе зависть, против меня, быть может, затеваются интриги; наконец, мне приписывают то, в чем я совершенно не причастна, и закрывают глаза на те добрые качества, которые во мне есть. Вот среда, в которой я живу, и из которой я не могу выйти, пока Господу угодно будет продлить мое существование. О другой стороны, куда пойду я, если оставлю двор? Чем буду жить? Увы, у меня нет состояния. Быть приживалкой у кого-либо? Ни за что в мире я этого не сделаю. Разве не ужасно это будущее, государь? - заключила княжна, сжимая руки и смотря на Александра взглядом, полным отчаяния.
- О, как я вас понимаю, - вскричал Александр. - Я сам пережил многое, что вы сейчас сказали… Но, дорогая княжна, я не тиран, который думает только о своем удовольствии, чтобы быть с вами! Мы сделаем все, что вы захотите. Я устрою все, уезжайте путешествовать, возьмите с собою кого хотите… Бедная, - прибавил он, целуя у княжны руку - сколько вы должны были перестрадать, чтобы решиться высказать это мне! Но я польщен, глубоко тронут вашим доверием, и докажу вам это. Наконец, положитесь на Бога, на Провидение, которое не оставит вас, если вы не забудете о нем, - продолжал государь, обращаясь к иконе, висевшей в любимом княжною уголке.
Туркестанова тихо заплакала, перекрестилась и сквозь слезы сказала:
- Знаете ли, что более всего меня мучит?.. Это недостаток во мне покорности воле Божией. Если мне предопределено было занимать положение, в котором я нахожусь, разве я подчиняюсь этому безропотно, без вечного смутного недовольства? Когда я размышляю об этом, я плачу неудержимо. Что бы ни случилось, государь, будьте уверены, что я далека от счастья, как я его понимаю.
Александр старался успокоить княжну, рисуя ей будущее светлыми красками и обещая ей поддержать ее всей своей дружбой, на какую только он способен, и затем несколькими вопросами перевел разговор на события, которые совершались при дворе и в обществе. Княжна, успокоившись несколько, сообщила государю, что графиня София Толстая выходит замуж и графиня Остерман, ее тетка, "подарила ей по этому случаю 1030 душ крестьян".
- Боже! - вскричал Александр - у меня сердце сжимается всякий раз, как я слышу, что дарят подобных себе, как мебель! - и, увлекаясь, начал рассказывать Туркестановой, каким образом он надеется добиться уничтожения рабства в России и какие совершаются злоупотребления помещичьей властью. Княжна слушала его сочувственно, но возразила, что есть же и добрые помещики в России, и рассказала при этом, что только что на днях крестьяне Прасковьи Ивановны Мятлевой к празднику Пасхи поднесли своей помещице жемчужное ожерелье ценою в 50 000 руб. - то самое, которое император Павел подарил княгине Гагариной и которое они купили у ее мужа для этой цели.
- Не верьте, что они сделали это по собственному побуждению, - возразил с тонкой улыбкой император. - Это сделал муж ее, Мятлев, который приказал крестьянам купить это колье, объявив им, что это пустяки для них сложиться по десяти рублей на душу, а между тем такой подарок для их госпожи будет приятен. Вы представьте себе, - заключил Александр - что крестьян заставили купить эти жемчуга помимо их воли.
Затем император долгое время говорил о беспорядках, совершавшихся в Западной Европы, об усиливающейся в Германии агитации революционеров, о только что свершившемся убийстве Зандом русского агента Коцебу, но разговор не вязался: княжна, погруженная в свои размышления, только подавала реплики, едва слушая государя. Ей пришла на ум известная в то время песенка:
Qu’on se batte, qu’on se déchire,
Pen m’importe: ç’est un délire.
Но государь уже заметил утомление княжны и, обещая ей прислать доктора своего Крейтона, простился и тихо пошел по фрейлинскому коридору.
II
"Как он добр! - подумала Туркестанова по уходе императора. - И почему я не сказала ему всей правды? Нет, нет, у меня не хватило бы на это решимости, нет, этого я не могу… Я не могу и потому, что я не верю в его сердечность, не люблю этой маккиавеллистической улыбки, с какой он говорит о людях, о их слабостях, не понимаю его слов, которые редко переходят в дело. И, Боже мой, что он подумает обо мне, когда узнает все!" с отчаянием говорила себе княжна, садясь в свое вольтеровское кресло и закрывая себе глаза руками…
Но пробило шесть часов, и Варвара Ильинична поспешила встать. Стареющая графиня Дивен иногда скучала и не знала, как убить свое время. Императрица Мария Феодоровна возложила тогда на княжну Туркестанову и графиню Самойлову, помимо фрейлинских обязанностей, нелегкую задачу занимать старую статс-даму: графиня Самойлова, еще совсем молодая девушка, должна была ходить к Дивен, жившей также во дворце, по утрам играть с ней в пикет, а княжна Туркестанова - по вечерам для игры в дураки по копейке за партию. Эта "douraquerie" с Дивен была тем тягостнее для Варвары Ильиничны, что по состоянию своего здоровья она не могла долго сидеть, но она не хотела огорчать старую графиню, которую искренно уважала, и должна была сидеть у ней по три часа. Лишь в девять часов возвратилась домой Туркестанова, но у себя она застала доктора Крейтона, присланного государем. С видимою неохотою встретила княжна доктора, но он недолго ее беспокоил: предложив ей несколько вопросов, доктор объяснил, что самое важное для нее - успокоить нервы и чаще пользоваться свежим воздухом и что она будет чувствовать себя совсем хорошо, если примет прописанные ими лекарства. Прощаясь, он просил позволения навестить ее и на следующий день. После его визита княжна едва успела добраться до своей кушетки и скоро погрузилась в глубокий сон.
Между тем доктор Крейтон уже делал доклад свой государю о болезни княжны Туркестановой, но чем далее говорил, стараясь обращать внимание государя на медицинские термины, тем менее понимал его Александр. Но намеки доктора становились явственнее и определеннее, так что император воскликнул наконец с нетерпением:
- Или я сошел с ума, или вы говорите гнусную чепуху!
Но доктор не устрашился высочайшего гнева и снова повел длинный доклад. Император слушал его внимательно, и только по временам улыбка, которую княжна называла маккиавеллистической, озаряла его доброе, благостное лицо. И доктор, снабженный инструкциями, давно уже ушел из кабинета государя, а Александр все еще стоял у своего письменного стола и повторял: "Но это невозможно, как это могло случиться?" И многое вспомнил он из последней беседы с княжною.
Чрез несколько дней по фрейлинскому коридору распространилась весть, что княжна Туркестанова заболела холерой и что, по высочайшему повелению, ее поместили в Эрмитаже, в тех комнатах, которые летом еще занимал король прусский. Доступ к больной, по требованию доктора Крейтона, был воспрещен всем, кроме него и избранной им сиделки. Но обитатели дворца и сами уже обегали Эрмитаж, как чумное место. Друзья и знакомые Туркестановой могли получить сведения о ней только от Крейтона. Императрица и графиня Ливен долгое время не могли успокоиться, узнав о болезни своей любимицы, и часто спрашивали о ней Крейтона. Но тот отвечал отрывисто и однословно: он известен был своею несловоохотливостью.
Что же произошло с Туркестановой и в чем заключалось ее горе?
III
Долгое время блистала княжна Варвара Ильинична при дворе, заглушая те чувства, которые она с таким красноречием выразила в беседе с императором Александром. Мужчины пред ней преклонялись, но руки ее не искали: всем было известно, что у нее за душой было всего двенадцать тысяч рублей казенного фрейлинского приданого. Да она и держала себя слишком высоко над низменною толпою придворных ловцов счастья: удивлялись ее уму, образованию и называли Афиной-Палладой. Быть может, она сумела бы состариться в этом мифологическом ореоле, привыкла бы к пустоте и этикету будничной придворной жизни и даже обратила бы ее в потребность своего серенького существования, если бы не посещала часто дома приятельницы своей, княгини Анны Александровны Голицыной. Брат ее мужа, флигель-адъютант, князь Владимир Сергеевич, сын знаменитой племянницы Потемкина, Варвары Васильевны, был почти на двадцать лет моложе княжны Туркестановой. Это был человек легкомысленный, но веселый, остроумный собеседник, хороший товарищ и отличный музыкант. Это и сблизило его с княжною, которая, посещая дом Голицыных, обыкновенно играла с ним в четыре руки. Мало-помалу сближение на этой почве перешло у Туркестановой в тихое, ровное чувство привязанности к своему партнеру. Иначе отнесся к этому князь Владимир Сергеевич. Ему льстила мысль, что его отличила княжна Туркестанова, этот кумир двора и общества, и он ни на минуту не сомневался в том, что она влюбилась в него по уши. Его товарищи, офицеры, часто поддразнивали его, поздравляя с победой над перезревшей княжной, но уверяли, что девственная Афина-Паллада не допустит дальнейшего сближения с нею. Голицын сначала отшучивался, но однажды, на товарищеской пирушке, когда все были уже в пьяном угаре, вышел из себя и стал хвастаться своей победой над княжной.
- Афина-Паллада будет моей Венерой, когда я этого захочу! - закончил он, разбивая бокал о стол.
- Полно врать, Голицын, - смеясь, сказал ему белокурый немчик, ротмистр Дершау - хочешь пари?
- Идет, идет, милейший! Против твоего жеребца, как его, Османа, что ли, своего Ветра ставлю, - кричал Голицын.
- Даю тебе полгода сроку, а мало - еще прибавлю, - продолжал смеяться Дершау.
- Право, господа, - вмешался толстый полковник Дружинин, отличавшийся ровным, спокойным характером - для пари вы выбрали бы какой-либо другой предмет… Ей-Богу, не стоит. И ты, князь, я скажу тебе по совести, ты, конечно, добрый малый и товарищ, дай я тебя поцелую, но очень большая свинья, когда так говоришь о хорошей, почтенной женщине. Ей-Богу, нехорошо, - повторил он, стараясь отвести Голицына в сторону.
Как ни были пьяны офицеры, но слова Дружинина, пользовавшегося среди товарищей большим уважением, произвели на них впечатление. Многие замолкли, а Дершау, готовясь уйти, стал пристегивать саблю. Но Голицын вырвался из рук Дружинина и, бросившись к Дершау, крикнул:
- Так идет?
- Идет, отвяжись ты от меня, - отвечал Дершау, уходя - никогда я не думал, что ты такой… хвастунишка… Делай, как знаешь.
Вслед за Дершау ушел и Голицын, сопровождаемый вечным своим спутником, юным поручиком Аверьяновым, которого в полку звали не иначе, как Ваничкой.
После их ухода среди присутствовавших офицеров водворилась тишина.
- Да, господа, - прервал вдруг молчание полковник Муравьев-Апостол, бледное, энергическое лицо которого удивительно напоминало собою портреты Наполеона - вот вам наши баре, наша высшая аристократия! И это еще не худший экземпляр. Вырос среди ужасов крепостного разврата и, развращенный с младенчества, даже о порядочной, уважаемой женщине говорит, как о крепостной своей наложнице! Если бы не боязнь скандала, который покроет позором имя княжны и сделает ее басней города, - я его проучил бы, как скверного мальчишку.
- Никто, милейший Сергей Иванович, его и не оправдывает, - примирительно заговорил Дружинин после некоторого молчания. - Не он первый и не он последний однако, даже в нашей офицерской среде. Я помню, что до двенадцатого года почти все мы такие были. Правда, нехорошо, что и говорить, очень нехорошо наш князинька изволил говорить… Венера, Осман… Ей-Богу, нехорошо!
И, сказав это, Дружинин беззвучно рассмеялся, заглядывая в пасмурное лицо Муравьева-Апостола.
- Но проучить его все-таки нужно, - вскрикнул ротмистр, князь Гагарин: - он марает наш мундир, наше общество. Я предложил бы не подавать ему руки и заставить его выйти из полка!
- Наш мундир! - медленно проговорил Муравьев: - слишком много, князь, придаете вы значения лоскуткам одежды. Скажите лучше, что Голицын унижает человеческое достоинство. Кто только не носил нашего мундира, чуть ли не сам Аракчеев, а ведь их не гнали из полка, а напротив… Даже теперь ему поклоняются, пред ним гнут спину. С Голицыным мы можем вообще обращаться как с паршивой овцой, но пока, щадя княжну Туркестанову, оставим его в покое. Ну, а мне пора надевать свои "глупости", как говорил некогда наш почтенный Алексей Петрович Ермолов, - добавил, смеясь, Муравьев, отыскивая в углу свою саблю, и затем простился с товарищами.
- Тоже чуден, его и не поймешь, - сказал Дружинин - а мы, господа, скинем-ка наши мундиры, о которых так непочтительно изъяснился Сергей Иванович, да соорудим банчишко. Муравьев его не любит: наверно, пошел болтать к Рылееву. Ох, не доведет его это до добра!
IV
Лето 1818 года в Петербурге было на редкость теплое и приятное. В то время конного передвижения немногие из петербургского общества уезжали на лето в деревню или за границу, и дачная жизнь в окрестностях столицы была чрезвычайно развита: почти не было вельможи, который не жил бы на своей собственной даче, где удобства деревенской усадьбы причудливо соединялись с затейливыми ухищрениями итальянских вилл и английских садов. Но наиболее населены были летом невские острова, особенно Каменный, где наслаждался летним отдыхом император Александр со своей супругой, и Елагин с прилегающей к нему Старой деревней, так как в Елагинском дворце подолгу живала вдовствующая императрица Мария Феодоровна. Разумеется, что поэтому и придворная знать любила жить на этих островах или вблизи их. Сюда же стекалась по праздникам и петербургская беднота, чтобы провести день на свежем воздухе и посмотреть вблизи на императорскую фамилию.
На Каменном острове жила летом 1818 года на своей даче и друг княжны Туркестановой, княгиня Анна Александровна Голицына, невестка князя Владимира Сергеевича. Сопровождая императрицу Марию Феодоровну в Елагинский дворец, княжна Варвара Ильинична считала себя счастливой, что могла по соседству часто навещать свою подругу в свободное от придворных своих обязанностей время, а когда императрица уезжала погостить в любимый свой Павловск, то обыкновенно оставляла свою фрейлину у Голицыной, зная, какое удовольствие она доставляет этим Варваре Ильиничне. Но и князь Владимир Сергеевич также жил у своей невестки, ссылаясь на частые дежурства свои у государя в Каменноостровском дворце. Все лица, являвшиеся во дворец и бывшие знакомыми с княгиней Анной Александровной, из дворца обыкновенно заезжали к ней и проводили у нее на даче день, а иногда и два. Оттого у Голицыной всегда можно было застать многочисленное и избранное общество, каждый день у нее был сплошной праздник. Жизнь мирно, но шумно протекала в саду, в парке или во всевозможных parties de plaisir. К услугам гостей была большая конюшня и красивая флотилия у дачной пристани на Малой Невке. Иногда в залитой огнями даче давали музыкальные и танцевальные вечера. Но никто не стеснял свободы гостей: все проводили время, как кто хотел. Все обязаны были только являться по удару колокола к завтраку и обеду.