Все взоры устремились в ту сторону. Далекий столб дыма поднимался выше и выше. Среди солдат произошло замешательство. Дым напоминал им, что, может быть, сегодня же их ожидает в сражении смерть от варварского топора, мучительные раны. Кузнецы тоже опустили молоты и, задрав головы, смотрели на пожар.
Столб дыма, отклоненный ветром, таял в воздухе. Было в этом видении что-то страшное, как предвестие о гибели. Глухой ропот голосов прошел по рядам солдат: они бормотали заклятия, купленные за динарий у бродячего астролога. Окруженный всадниками Цессий Лонг стоял на холме. Он трепал танцевавшего в нетерпении коня рукой и спокойно смотрел на пожар. За его спиной было тридцать лет службы Риму. Он добился всего, о чем мог мечтать. Смерть не ужасала его.
В полдень легион благополучно перевалил через холмы. Одна за другой когорты спустились в широкую долину, и Цессий Лонг вздохнул с облегчением: он опасался внезапного нападения в пересеченной, сжатой со всех сторон холмами местности. Теперь он мог в случае надобности развернуть легион. Неприятель все еще не был обнаружен разведкой, но его присутствие чувствовалось в воздухе. Цессий Лонг нюхом старого солдата чуял его на расстоянии дневного перехода.
Черный столб дыма, поднявшийся над Аррабоной, так же внезапно пропал. Теперь надо было решить, как поступить. Основной принцип римской военной науки требовал: легионы двигаются порознь, сражаются вместе. С другой стороны, Цессию Лонгу не хотелось делить лавры с Салерном, который мог самостоятельно захватить Аррабону. Почти никогда он не советовался с подчиненными, но теперь решил, что, пожалуй, надо спросить Корнелина: трибун читает Фукидида и Арриана и, может быть, знает подходящие примеры в истории. Аламанский всадник сказал трибуну первой когорты Тиберию Агенобарбу Корнелину, что его желает видеть легат. Корнелин ударил коня плетью.
Селения, попадавшиеся по дороге, были разграблены варварами. Следы варварского нашествия были видны повсюду. Во многих местах дома были сожжены, поля вытоптаны, виноградники вырублены. Можно было удивляться, с какой быстротой варвары произвели разгром. В одном селении всадники Ация обнаружили несколько трупов, изуродованных, потерпевших надругание. Перед сельским святилищем на траве валялась в конском навозе обезглавленная статуя Помоны. На ее алтаре варвары сделали мерзость.
Цессий Лонг в сопровождении Корнелина подъехал к святилищу.
– Если верить поэтам, – сказал трибун, – то вот так будет когда-нибудь разрушен и Рим.
И он показал рукою на поверженную богиню, все еще прижимавшую к чреву мраморный рог изобилия, полный плодов и виноградных гроздей.
Цессий Лонг нахмурил брови.
– Мало ли чего не напишут стихотворцы! Стишки не мое дело.
– Как-никак, а мы, в самом деле, изнемогаем, – продолжал Корнелин, – и сколько надо будет усилий, чтобы вновь насадить эти лозы...
Но Цессий Лонг не был расположен вести разговор в этом духе. Писавший с грамматическими ошибками, никогда не державший в руках путной книги, он, конечно, кое-чему подучился с тех пор, как получил сенаторскую пурпуровую полосу на тунику. Во время пирушек, на которые его приглашали по положению, он слышал иногда, пожирая кусок вепря, как декламировали отрывок какого-нибудь поэта. Но в глубине души он полагал, что ни стихи, ни туманные рассуждения не стоят выеденного яйца. Слова Корнелина о гибели Рима он также почитал неприличной для солдата философией. Поэтому, процедив сквозь зубы крепкое солдатское словцо, отъехал прочь.
Мимо проходили когорты. В глазах легата мелькнуло что-то похожее на нежность. О, он прекрасно знал, что это за люди. Каждый из них не упустил бы при случае стянуть все, что плохо лежит, готов был в любую минуту спустить до последнего динария годовое жалованье в первом попавшемся на пути кабачке или проиграть в кости, упиться вином, облапать каждую смазливую девчонку. Но Лонг знал также, что в опасности, в беде каждый из них закроет грудью товарища, поделится с ним последней коркой хлеба, не бросит орлы в сражении.
Посоветовавшись с Корнелином, Цессий Лонг решил рискнуть и, не дожидаясь инструкций от Агриппы, попытаться выбить варваров из Аррабоны. Передовые алы уже вошли в соприкосновение с противником. От спрятавшегося в глухом месте пастуха римляне узнали, что варвары сожгли Аррабону, разграбили город, а жителей, которым не удалось бежать, перебили или увели за Дунай. Перепуганный насмерть пастух передавал фантастические слухи со слов бежавших мимо его хижины аррабонцев. Якобы первые отряды варваров появились совершенно неожиданно, переправившись через Дунай по дну с длинными палками тростника во рту, через которые они дышали, высовывая тростник над водой. Другие переправились через реку на грубо сколоченных плотах, держа на поводу плывущих за плотами коней, воспользовавшись тем обстоятельством, что галеры дунайской флотилии находились в Понте и не могли помешать переправе.
Легион двигался теперь по открытой равнине. Цессий Лонг перестроил его в классический "квадратный строй" – четыре когорты впереди, карробаллисты и повозки в середине, по две когорты по бокам, две в замке. Так в минуту опасности легче было перестроиться в каре, в так называемый "орбис". Цессий Лонг в данном случае следовал указаниям Корнелина, который был начинен схемами великих сражений и тактическими примерами из Цезаря и Арриана. На горизонте было заметно какое-то движение.
– Агенобарб Корнелин, завернуть когорты! – торжественно сказал Цессий Лонг, – мы начинаем игру!
Он искал маленькими зоркими глазами место на широком поле, где бы можно было зацепиться за неровности почвы. Конница под командой Ация была впереди. Кони и люди были утомлены переходами, но все-таки 800 всадников Ация еще представляли собою внушительную силу. Императоры африканского происхождения, с нумидийскими традициями, ведя непрерывные войны на Востоке, обращали большое внимание на развитие и организацию конного дела.
Аций получил приказание, отнюдь не доводя дела до столкновения с противником, привлечь на себя удар варваров и отойти, скользя по фронту легиона на левый фланг, который и прикрывать. Увлеченные преследованием варвары при таком маневре должны были очутиться перед развернутым строем легиона, а лобовой удар был самым приемлемым в данном положении. Цессий Лонг имел основания надеяться на стойкость своих когорт. Правый фланг легиона упирался в непроходимые овраги. Еще правее блестела река, один из притоков Дуная.
Трубачи подняли к небесам медные трубы. Долину огласили тягучие римские сигналы. Солдаты сняли со щитов кожаные чехлы, предохранявшие металл от ржавчины в дурную погоду. Строй блеснул медью. Уже конница Ация склонялась на левый фланг. Земля гудела под копытами варварских орд.
– Мужайтесь, мужи! – призывал Цессий Лонг, объезжая фронт.
Легионеры переговаривались:
– Не зевай, товарищ! Ставь крепче ногу!
– Будем живы, угощаю массилийским...
– Хо-хо! Гудит!..
– Юст? Живем? Крепись, товарищ...
Со времен Адриана римская тактика претерпела большие изменения. Уже не было больше манипулярного строя, когда легионы выстраивались в шахматном порядке. Строй упростили и превратили в фалангу, в восемь рядов глубины. Позади этой неповоротливой, но несокрушимой линии ставились лучники и передвигавшиеся на колесах метательные машины. Особенность новой тактики состояла в том, что до соприкосновения с противником на него можно было обрушить град метательных снарядов, стрел и копий. Только метнув копья, которые обыкновенно вонзались в щиты неприятельского строя, легионарии обнажали страшные короткие мечи. Раны, наносимые этим оружием, были ужасны.
Легион замер. Четыре тысячи солдатских сердец бились как одно. Позади строя неподвижно застыли орлы. Птицы хищно вонзили когти в серебряные шары – символ власти над всем миром. Корнелин распоряжался около карробаллист.
– Агенобарб! Баллисты! – крикнул Цессий Лонг.
Но Корнелин сам считал мгновения. В нужный момент он махнул рукой. Солдаты отпустили рычаги. Тетивы из туго накрученных бараньих кишок швырнули через головы фаланги тучи стрел, а также фаларики – зажигательные снаряды, которые наводили ужас на варварских коней. За фалариками полетели, фыркая в воздухе, камни онагров, метательных машин, построенных по принципу пращи. Четыре катапульты бросили с ужасным грохотом тяжкие камни. Раздался резкий короткий звук трубы, и тогда тысячи дротиков, как по мановению руки, обрушились на лаву дико орущих варваров.
Солдаты с взволнованными лицами ждали, когда опрокинется на них это страшное бедствие. Было видно, как падали друг на друга пронзенные копьями кони и давили под собою людей. Но задние ряды напирали, и варвары налетели, как бурное море на утес. Сарматы в кожаных колпаках, геты в железных шлемах с бычьими рогами, полуголые карпы, еще какие-то дикие люди, размахивая дубинками и топорами, обрушились на римлян. Тогда легионеры привычным движением, как один, обнажили мечи.
Стараясь перекричать грохот сражения, клики и стоны, Корнелин кричал на ухо легату:
– Легат! Они обходят Ация...
Аций уже принял конный бой. Легат поскакал туда, и его шерстяной плащ развевался, как крылья огромной птицы. Фаланга стоически выдерживала удар. Но в одном месте конь варвара, пронзенный стрелой, уже мертвый, по инерции сделал несколько скачков и тяжело упал на легионариев. Фаланга была прорвана. В брешь ворвались варвары, но отборные ветераны, участвовавшие в сражении под Лугдунумом, были брошены в опасное место и восстановили положение.
– Римские мужи!.. – взывал к ним Корнелин.
У него пересохло в горле. Впереди уже мелькали искаженные боевым пылом звероподобные рожи ветеранов, оскаленные лошадиные морды, окованные железом дубины, странные клобуки сарматов, длинные мечи, весь тот хаос, который вдруг вырвался из страшной тьмы германских и сарматских лесов и обрушился на Рим. Когорты держались. Легион был укомплектован потомками римских колонистов в паннонских областях, дакийцами и гетами. Все это были мужественные люди – римские мужи.
Но варварам опять удалось прорвать фронт, и до пятидесяти разъяренных людей в овечьих шкурах кинулись к машинам. Около баллист завязалась горячая схватка. Сам Цессий Лонг принужден был обнажить меч. Варваров перебили, ряды вновь сомкнулись. По всему было видно, что дело приближалось к концу. Люди дышали, как выброшенные на песок рыбы. Раненых затаптывали в прах. В воздухе пахло кровью. Впервые закачался над строем орел, знаменосец которого упал, пораженный стрелой.
– Товарищи, издыхаю! – хрипел он и пытался вырвать из груди сломанную стрелу. – Будьте все прокляты! Издыхаю! Ааа...
– Орел! Орел! – взывали вокруг.
Орел был подхвачен соседом. Но шваркнуло копье, и легионарий упал на товарища. В его паху торчало вошедшее на две пяди копье. Старые солдаты знали, что от таких ран нет спасения. Но третий солдат бросился к знамени.
– Ооо... – выл солдат.
Над равниной стоял страшный гул сражения. Вовсю работали римские мечи. Плащ Цессия Лонга носился над строем как видение. Варвары наседали уже не с таким бешенством, как в первые моменты битвы. Многие из них лежали перед фалангой. Дикие кони, лишившись всадников, убегали из этого ада и носились далеко в поле с тревожным ржанием. Раненые выли под ногами, слали последние проклятия, хулили богов, но их безжалостно добивали, если они попадались под руку.
– Держитесь, товарищи, – кричал Корнелин, и голос его походил на рычание раненого зверя.
Цессий Лонг сказал:
– Теперь они выдохнутся...
– Не пустить ли в дело пять запасных центурий?
– Ну, что ж, – ответил легат.
Трибун подскакал к ветеранам, которые, опершись на копья, единственные не выпущенные копья в легионе, спокойно ждали, когда придет их очередь.
– Ветераны! Легат желает прибегнуть к вашей доблести!
Легионарии, почти все старики, с розовыми шрамами на лицах, с выбитыми в схватках зубами, знавшие, что такое хороший удар, поплевали на руки...
Утреннее море сияло. "Фортуна Кальпурния" приближалась к берегам Италии. Виргилиан, нагибаясь в низенькой дверце, вышел на палубу из каморы, и от беспредельности горизонта у него закружилась голова.
Ночью Виргилиану снились странные волнистые горы, похожие на те холмы в лозах, среди которых прошло невеселое виргилианское детство, в Кампании, в десяти миллиях от города Кум. Потом ему казалось во сне, что он идет по улицам незнакомого города, и, может быть, в Риме, и на ступеньках портика стоит сенатор Кассий Дион, внук Диона Хризостома. Сенатор развертывал длинный свиток, и ветер развевал его белую тогу. Затем появились легионарии, однообразно вооруженные, как на колонне Трояна, и блеснула река, и Грациана Секунда показалась под сенью туманных варварских дубов. А потом все исчезло...
Виргилиан проснулся, и на него пахнуло запахом моря, корабельной смолой. Корабль скрипел и разрезал море, как плуг землю. В снастях свистел ветер. Все было как вчера: овечья шкура, свиток "Тимея" Платона, который он перечитывал в десятый раз. На палубе раздавались голоса корабельщиков.
На огромном четырехугольном парусе "Фортуны" была изображена волчица, питающая сосцами близнецов – знак того, что корабль принадлежал римскому гражданину. На мачте сияла золоченая статуэтка богини. На корме кормчий, не отрывая глаз от прекрасной, но коварнейшей в мироздании стихии, держали в мозолистых руках кормовые весла. Море переливалось за бортом, и дельфин, напоминая о прелестной Киприде, описывал в воздухе грациозную кривую и плюхался в воду. Наварх, чернобородый Трифон, родом из Аквилеи, стоял на помосте.
– Радуйся, – сказал он Виргилиану, – боги послали нам благоприятный ветер. Смотри, вот Италия...
Виргилиан посмотрел в ту сторону, куда показывал загорелой рукой Трифон, но ничего не увидел. Надо было обладать божественным зрением морехода, чтобы различить впереди берега Италии.
Пять дней тому назад они покинули Лаодикию, Трифон доставил в антиохийские конторы Юлии Мезы груз кож, получил товары для Рима и поспешил отплыть, чтобы захватить хорошую погоду. Это был последний рейс "Фортуны" до закрытия навигации.
И вот в далекой дымке лежала страна пенатов. Виргилиан волновался при одной мысли, что скоро будет ходить по улицам Рима, увидит друзей, любезного сердцу Скрибония Флорина, Минуция Феликса, Филострата. Вероятно, они по-прежнему собираются в книжной лавке Прокопия, у храма Мира, спорят о стихах, перебирают на прилавках новинки книжного рынка. Едва ли что изменилось в Риме за три года.
Ветер отогнал последние туманы Морфея. Каждое утреннее пробуждение казалось Виргилиану началом новой жизни. Жизнь стала такой хрупкой. Одно неосторожное движение, глупая случайность, и ее можно было разбить, как вазу. "Как горшок", – мысленно поправился Виргилиан, который не позволял высоких сравнений по поводу собственной особы.
Все вокруг было радостно, как в дни "Одиссеи". Корабельщики стали укреплять парус. Трифон обругал неловкого "ослицей".
– Прекрасный корабль, – сказал Виргилиан.
Трифон окинул взором судно. Так с любовью озирают поселяне свое жилище или возделанные руками предков виноградники. На этом корабле он возил в Босфор Киммерийский железо, кожи в Азию, пряности в Рим, доставлял на римский эмпорий из Африки оливковое масло из Массилии вино, из Иллирии шерсть и баранов, из Сицилии прекрасных, как боги, серых и белых быков. Сенатор П. Кальпурний Месала, дядя Виргилиана, умел соединять с государственными заботами свои торговые делишки, и "Фортуна" плавала шесть месяцев в году. Трифон служил в императорском мизенском флоте, плавал по Понту Эвксинскому, два раза ходил в океан, в Британию, один раз с машинами для британских легионов, в другой – за свинцом каледонских рудников. Выйдя в отставку, он приобрел в окрестностях Аквилеи кусок земли, думая заняться на старости лет земледелием, но не выдержал разлуки с морем и поступил на службу к сенатору. Иногда вместе с ним плавал племянник сенатора Виргилиан, исполнявший различные поручения своего дяди. Трифон слышал, что Виргилиан пишет стихи, но считал это занятие пустым и бесполезным. Впрочем, Виргилиан нравился ему своей простотой в обхождении и интересом к морскому делу.
Теофраст, раб Виргилиана, плут и воришка, но расторопный каппадокиец, зачерпнул сосудом на веревке воды, чтобы господин мог совершить утреннее омовение. Потом он принес еду: круглый черствый хлебец, оливки в деревянной чашке, гроздь винограда и немного воды, смешанной с вином. Трифон еще раз окинул взглядом корабль и сказал:
– Он построен, как должны строиться либурны: из отборных кипарисов и сосен, срубленных в осеннее равноденствие. Весь на медных гвоздях, которые лучше сопротивляются ржавчине. Снасти его сделаны из скифской конопли и выдержат любой ветер. Да хранят нас морские боги!
Виргилиан любил беседовать с простыми людьми, с корабельщиками, с уличными торговцами, с бродягами и посетителями придорожных кабачков. От них он узнавал любопытные вещи о ценах на хлеб, об игре в кости, о любовных приключениях с трактирной служанкой. Как все было просто у этих людей! Ни сомнений, ни разочарований! Родиться, есть, пить, любить и потом умереть. Но как бессмысленно, бесцельно.
Виргилиан ел хлеб и оливки и перечитывал на восковых табличках записи, которые он сделал вчера, пользуясь тихой погодой. Это были черновые наброски для будущей книги, посвященной императору Антонину. Виргилиану хотелось рассказать о своих путешествиях, о встречах с августом и многими примечательными людьми. Книга казалась ему лишней надеждой оставить после себя какой-то след, напомнить о своем существовании на земле друзьям, римскому народу.
Аврелий Кальпурний Виргилиан родился в сельском доме, в Оливиуме, небольшом поместье около Кум, вскоре после того, как умер от чумы в Виндобоне благочестивый император Марк Аврелий, в смутные дни маркоманской войны. Отец Виргилиана, отличавшийся слабым здоровьем и обладавший небольшими средствами, почти всю жизнь провел в этом спокойном и живописном уголке на самом берегу Тирренского моря, среди лоз и оливковых деревьев. Мать, Летиция Тацита, из рода Тацитов, умерла, когда Виргилиан был пятилетним ребенком. Он только смутно помнил склоненное над ним лицо матери, ласковые руки и тихий сладостный голос, певший ему песенку о воробье, подслушавшем разговор двух мальчишек о том, что на форуме торговцы рассыпали мешок с пшеницей. Но это было так смутно.