- Мой бывший муж. Теперь мы в разводе. Но сразу он умел овладеть моей душой. По его словам, он был одним из самых приближенных к русскому императору лиц, его любимый флигель-адъютант, полковник гвардии, богатого баронского рода. Я тем более слыхала как-то подобную фамилию от лорда Гарриса. Молодой, красивый, он быстро сумел добиться от меня согласия: мы повенчались. Первые дни муж был ненасытен в ласках, внимателен, нежен. Казалось, судьба послала мне желанную пристань. Но сразу поразило меня одно: обстановка, в которой находился мой супруг. Такой важный дипломат, приехавший в Лондон, по его словам, с секретным поручением императора к самому принцу-регенту, - занимал довольно скромные две комнаты в гостинице средней руки. Он заметил впечатление и поспешил пояснить эту странность. "Я здесь инкогнито, дорогая! - оказал он. - Иначе и мне грозит опасность, и не удастся выполнить великой задачи, возложенной на меня…" Конечно, я поверила. Но еще не истек и полный медовый месяц нашей страсти, как муж очень обстоятельно начал осведомляться, чем обеспечил меня лорд покровитель, о котором я, правда, говорила до свадьбы мужу, но в общих чертах. Мне казалось лучше, если я не открою богатому русскому вельможе, что живу на деньги, вырученные от продажи последних драгоценностей, что мои туалеты - единственное, что осталось блестящего и дорогого от всей былой роскоши в замке сэра Гарриса… Теперь же скрывать нельзя было дольше. Я шутя сказала ему: "Милый, ты взял бедную девушку. Но я не прихотлива. Авось твоих курляндских и русских поместий хватит, чтобы прокормить и одеть такую маленькую женщину, как я…" Никогда не забуду, как потемнели, засверкали скрытым гневом, злобой его глаза, как он побледнел и со стиснутыми зубами, сжимая кулаки, пробормотал: "Вот какая это вышла штука!" И сейчас же вышел из спальной. Переживая душою прошлое, Жозефина умолкла.
- Он вас оставил? - спросил Пижель, теребя свою густую вьющуюся бороду.
- Да, и очень скоро, дней через десять. "Фифина, - сказал он как-то вечером, - сегодня я получил приказ моего императора: немедленно ехать в Петербург, дать отчет в миссии моей и получить новые указания… Я скоро вернусь. Оставайся, жди меня, будь умницей!" Холодно поцеловал меня в лоб и уехал, не оставив почти никаких средств.
- Как, ничего?
- Да. Он объяснил, что сейчас сам сидит без денег, что на дорогу надо захватить почти всю наличность, но что его банкир здесь, в Лондоне, через неделю вручит мне тысячи две фунтов на всякие расходы… Вы улыбаетесь. Конечно, все это была ложь… Ни его, ни денег я больше не видала… Он, очевидно, сам рассчитывал на мои воображаемые средства, обманулся и бросил меня, как надоевшую, стесняющую в пути болонку оставляют где-нибудь в гостинице, полагая, что ее подберут добрые люди… Но…. в Лондоне мало добрых людей… Да и я не сразу поняла всю величину моего несчастия. Мне и в голову не приходило: до чего нагло, чудовищно была я обманута моим мужем! Ожидая его, я берегла каждый сантим, продала до последнего, что еще оставалось ценного в моей шкатулке… Ни вестей, ни его самого нет как нет. Я решилась на последнее: явилась в посольство, стала спрашивать о бароне Фридериксе. Такого здесь не знали. Но я еще не образумилась. Думала, что тайна, связанная с поручением, данным моему мужу, заставляет чиновников обманывать и меня… Продав последние безделушки, более дорогие туалеты, я собрала столько, что могла на парусном коммерческом судне доехать до Петербурга. Да и то в пути немало натерпелась от ухаживаний, даже от грубых приставаний чуть ли не всего экипажа этого корабля, начиная капитаном и кончая молоденьким голубоглазым мичманом, который усердно изображал моего пажа… Слишком суровой, резкой и непреклонной я опасалась даже казаться, одинокая, беззащитная женщина, на корабле, затерянном среди необъятного моря. Вы понимаете, каким испытаниям подвергалась моя добродетель, моя печаль…
- О, прекрасно понимаю.
- Но наконец я очутилась в Петербурге. После томительных розысков, усилий и трудов я узнала… что мой муж не барон… не богач… не полковник… не флигель-адъютант государя, а простой фельдъегерь, дипломатический курьер из эстонских немцев… Был в Лондоне с депешами. Теперь снова услан на Кавказ, вернется не скоро… Я едва устояла на ногах, шатаясь вышла из приемной, где получила эти ужасные известия, и как полоумная, долго бродила по улицам незнакомого, мрачного города, почти готовая покончить с собой. Но молодость и жажда жизни взяли свое. И, признаюсь, какая-то надежда, безумная, детская, тлела в моей душе. Я еще верила в человеческое благородство… Не допускала, чтобы можно было так подло надругаться над слабой женщиной, взять у нее все и кинуть в пропасть нищеты, отчаяния, позора! Чтобы окончательно убедиться, я пошла по адресу, данному мне в канцелярии… Нашла казармы, где жили товарищи моего дипломата мужа! Его кровать стояла в ряду других солдатских коек… Товарищи описали его… Это был он, мой муж… Мой господин, законный супруг… Все возмутилось во мне от такого обмана, бесчеловечного, низкого! Я решила отомстить. Но надо было дождаться возвращения супруга. А средств никаких, кроме молодости и привлекательной наружности… Как пришлось мне существовать несколько времени, лучше не буду вспоминать. Душа содрогалась, тело трепетало от отвращения… Но мы, хрупкие на вид женщины, бываем порою несокрушимы, как сталь… Наконец судьба или сам Бог сжалился надо мною… На Невском я увидела хорошо одетую даму, черты которой показались мне так знакомы. Приглядываюсь и вдруг крикнула: "Графиня де Террей! Мадам Пьеретта!.." - "Фифина!" - таким же радостным, громким окликом ответила мне дама. Я не выдержала и тут же залилась слезами, сжимая ее руку, едва сдерживаясь, чтобы при всех не упасть на шею к этой благородной чудной женщине… Вы можете себе представить, что я испытала в этот счастливый миг!..
- О, да, я понимаю, сударыня…
- С этой минуты я уже была не одинока, я перестала быть так несчастна. Графиня, и в Петербурге имеющая свой магазин, взяла меня к себе. Потом приехал мой муж… Мы встретились… Он… вы знаете, он, наглец, даже не очень смутился, увидя меня. А когда я стала осыпать его упреками, бранью, проклятиями, он почти спокойно возразил: "Не понимаю, из-за чего ты так напустилась на меня. Ведь я из-за любви к тебе решился на обман… Да, правду сказать, и не думал, чтобы от твоего лорда ты не приберегла копеечки на черный день… А если потом не вернулся к тебе, как обещал, - так моя ли вина? Знаешь, служба не свой брат, да еще военная…" И он привлек меня в свои объятия… Я… я не оттолкнула его. Молодость, жажда своего угла, семьи… Он снял небольшую квартирку и мы зажили снова, как муж и жена… Но тут оказалось, что он и пьяница, и картежник, и грязный волокита. Начался семейный ад… Это было в конце 1805 года. В начале следующего мадам де Террей переехала в Москву, где надеялась поправить свои дела. И я уехала с ней… Муж остался в Петербурге и не очень упрашивал меня не покидать семьи… Но в Москве я недолго жила покойно. До мужа как-то успели дойти вести, что я живу привольно, весело, даже делаю сбережения из своих заработков. И он стал требовать, чтобы я вернулась к нему, угрожая, что силой закона восстановит свои права. Ясно, он ждал, что я откуплюсь от его притязаний, надеялся иметь во мне легкую и выгодную статью дохода. Но я не захотела стать рабыней, вещью этого негодяя немца, грубого, злого, невежественного, который кроме своей тяжелой речи даже не умел говорить ни на каком ином языке и был совсем необразован… Однажды в маскараде, куда я часто являлась по своей любви к веселью, к живому общению с людьми, - там увидала я цесаревича Константина, о котором все говорили, как о человеке очень добром, о настоящем рыцаре старых времен, особенно по отношению к молодым недурным собою женщинам. Французские актрисы, клиентки мадам де Террей, обожали его и часто кутили с ним в компании вместе с товарищами-актерами. Все дало мне смелости… Я подошла… заговорила… Должно быть, звук моего голоса, моя искренняя растерянность, робость подкупили его, избалованного женщинами, пресыщенного и маскарадными, и всякими другими приключениями и интригами. Он стал меня слушать… Отвечал… Когда же узнал, что не веселье, а горе приводит меня к нему, сказал: "Здесь неудобно толковать о серьезных вещах. Если доверяете мне, поедемте к одному моему приятелю, по соседству…" Я молча взяла его под руку. Мы очутились скоро вдвоем в холостой квартире одного из приближенных к нему офицеров… Я все рассказала Константину… Просила защиты от мужа… Разрыдалась… Он стал меня утешать все нежнее, все горячее… Сильный, юный, окруженный ореолом своего сана, решительный и страстный… Я сначала сопротивлялась, молила… но скоро последние вздохи моих рыданий слились с первыми вздохами страсти… Вы не осудите меня, Пижель?
- О, сударыня…
- Да, да… Я вижу, я знаю: вы такой добрый, сердечный и умный… Вот так это и началось… И тянется до сих пор… Может быть, все бы кончилось тогда же, как мимолетная вспышка с его стороны. Но в пылу признательности за участие, за обещанную помощь я отдалась сразу так горячо, беззаветно, что тогда же забеременела. Сказала ему… Этот благородный принц был тронут, успокоил меня… Обещал устроить мою судьбу - сдержал слово… Особенно, когда я родила сына. Надо было видеть, с какою любовью, нежностью, как осторожно до смешного брал на руки этот большой, грузный, не совсем ловкий в жизни человек малютку Поля и как нянчил, ласкал его, повторяя: "Мой сын! Мой наследник! Я перещеголял своего брата-императора: у меня есть сын!" Это было и трогательно, и забавно, вместе с тем… Поль очень сблизил нас с Константином… И годы потянулись за годами. Муж должен был тогда же дать мне развод, конечно, получив приличное вознаграждение за свою уступчивость… Десять лет прошло почти безоблачно. Но года два тому назад я стала хворать… Правда, прежних страстных ласк не было уже давно между нами. Как всякие приличные супруги, привыкшие друг к другу! Мы делились нежностью без прежних бурных ее проявлений… Я порой сквозь пальцы смотрела на мимолетные связи Константина, зная, что Поль - моя лучшая, самая надежная защита в глазах отца… Но вот… с недавних пор… особенно, с переезда сюда, в эту проклятую Варшаву, где столько беспутных женщин… Где каждый продажный полячишка готов подложить князю свою жену, дочь, сестру, только бы добиться влияния и набрать больше денег… Здесь Константин совсем охладел ко мне… Очевидно, и я как женщина стала совсем непривлекательна для него…
- О, что вы… Может ли быть, - невольно делая движение со стулом ближе к ней, искренно возразил Пижель.
- Оно так есть, дорогой друг. Сначала я была вне себя, наделала массу глупостей, устраивала ему сцены, грозила убить себя, его, сына… Это, пожалуй, еще больше оттолкнуло моего друга. Он так любит в семье покой, уют, тишину… В этом отношении - он самый образцовый семьянин, даже с мещанским оттенком наших земляков-французов… Что бы ни было за стенами дома, а в семье - мир и тишина, показная добродетель и порядок самый строгий… А я не хотела помнить этого, не в силах владеть собою… И вот… развязка близка… Я чую последнее горе… последний удар… Но, надеюсь, что недолго проживу после всех испытаний моей бурной жизни… Мое сердце… этот изнурительный кашель…
- О нем скажу я как ваш врач, о вашем сердце. Пока все еще в порядке. Правда, замечалась повышенная нервная возбудимость. Но теперь, когда вы сказали… мне понятно все. Постоянный страх, слезы, может быть, бессонные ночи…
- О, сколько бессонных ночей… Особенно за последнее время… Знаете, ведь вот уже месяца три-четыре, как мы совсем чужие друг другу… Понимаете… А я…
- А вы молодая, пылкая по темпераменту женщина, - вдруг заглушённым, взволнованным голосом заметил Пижель, - знаю… Но я не думал… Теперь мне понятно многое… И эти припадки, и все… Значит, вы?..
- Но как же иначе? Если бы я и захотела изменить ему, как решиться? Я окружена врагами… Ищут случая избавиться от меня… не только он сам, и другие… Я это вижу, понимаю. Тут надо быть очень осторожной… если бы и нравился мне человек… Я не смею быть женщиной…
Жозефина сказала это без всякой посторонней мысли. Но Пижель, очевидно, понял иначе. Он вдруг решительно заговорил:
- Теперь я знаю, как вас лечить и вылечу скоро совершенно… Позвольте еще теперь выслушать легкие… Хотите здесь? Хорошо. Вот еще подушка… Повернитесь спиной… Впрочем позвольте, чтобы не помешали…
Он быстро встал, прикрыл плотно дверь, ведущую в спальню Жозефины, а вторую в соседние покои, даже закрыл на задвижку, вернулся к пациентке и, нагнувшись, стал слушать дыхание.
- Так… хорошо… Теперь - дыхание чистое… все в порядке. Послушаем сердце… Расстегните пеньюар… Еще немного… Так, спокойно… Откиньтесь больше на подушку. Совсем спокойно… руки вдоль тела… Так, дышите ровно… хорошо… сердце в порядке… Теперь - посмотрим…
Рука врача распахнула пеньюар шире, чем бы это, казалось, нужно было для осмотра и выслушивания. Жозефина почувствовала, что он делает что-то совсем необычайное, миг - и она оказалась как скована его сильным объятием.
Негромкий крик, который успела она издать, пораженная, оцепенелая от неожиданности, был заглушён у нее на губах горячим прикосновением его пунцовых полных губ… Эти губы скользнули ниже, прильнули к ее еще красивой и упругой груди с долгим поцелуем вампира, от которого овальное, кровавое пятнышко сразу проступило на нежной атласистой коже. Она хотела бороться, кликнуть, но было поздно. И на второй поцелуй ее губы невольно, в порыве налетевшей страсти ответили долгим поцелуем, полуподавленные вздохи блаженства слились с его бурным порывистым страстным дыханием.
Через несколько минут, бледная, томная, но успокоенная, словно возрожденная после такой неожиданной и сильной ласки, она сидела на кушетке, по-прежнему кутая ноги в шаль, и слушала, как он ей говорил еще не успокоившимся голосом, но с обычной почтительно-дружеской миной преданного врача.
- Вы скоро будете совсем здоровы… Я навещать вас буду раза два в неделю… Не возражайте, - остановил он голосом слабое движение, которое сделала было, протестуя, его "пациентка", - я, врач, говорю и вы должны меня слушать… Конечно, если все пойдет у вас хорошо… Если ваша семейная жизнь устроится нормально, вы скорее поправитесь… и моя помощь понадобится вам реже… Только не волнуйтесь. Вы понимаете, как я вам предан… Фраз я не люблю. Увидите на деле. Помните: что бы вам ни понадобилось, - я ваш верный слуга и друг… Пока продолжайте тот же режим, как и до сих пор: вода, прогулки… То питье, которое я прописал…
Он, продолжая говорить, подошел, отодвинул задвижку, затем приоткрыл вторую дверь в спальню, как бы желая убедиться сам и успокоить Жозефину, что там нет камеристки. Затем вернулся к кушетке.
- Теперь я оставлю вас. Доброй ночи, сударыня… Верьте, вы скоро понравитесь совершенно…
Взяв руку Жозефины, бессильно лежащую у талии, он почтительно прикоснулся к ней губами и спокойно, словно давая наставление о лечении, проговорил:
- Последствий не опасайтесь… Помните: я врач… всегда можно предупредить, если явится что-либо нежелательное… Успокойтесь! Храни вас Бог!
И он ровными широкими шагами вышел из покоя, словно здесь ничего не произошло пять минут тому назад.
Неподвижная, словно изваяние, продолжала сидеть Жозефина.
Глаза ее были устремлены на предкаминный экран, из-за которого поблескивали красные отсветы пламени все слабее и слабее.
Мысли сейчас с трудом, лениво проходили в голове. В теле чувствовалась приятная усталость. В общем ею овладело какое-то непонятное ей самой настроение, не веселое, не горькое, как раньше, а какое-то спокойно-грустное, не совсем уловимое, спутанное, как тучи весной.
Мелькнула было мысль: не подослан ли Пижель ее врагами? Но сейчас же она отогнала нелепое подозрение. Он тогда поступил бы иначе… Что же это такое? Порыв неодолимой любви, которую он скрывал от нее до сих пор? Или просто взрыв необузданной чувственности со стороны сильного, ловкого и отважного не в меру мужчины, который, к тому же, в качестве врача привык к бесцеремонному обращению с самыми порядочными, безупречными с виду дамами, во избежание лишней огласки выбирающими любовников преимущественно среди патеров и своих врачей?
Долго думать над этим вопросом Жозефина не стала. Мелькнуло новое соображение: что же будет дальше?
Он, правда, сказал так решительно, спокойно, словно дело шло о самой незначительной вещи, о пустой формальности, что будет "визитировать" ее раза два в неделю.
Он с ума сошел. Разве она позволит допустить так рисковать ее положением? Раз-другой может еще пройти безнаказанно, урывками, при особых благоприятствующих обстоятельствах… Но вести такую интригу, иметь прочную связь, подвергаться опасности изо дня в день?! Да ни за что на свете. Лучше совсем не знать мужской ласки. Ее темперамент, правда, необузданный, слишком пылкий в молодые годы, теперь значительно успокоился… Она перетерпит. Только бы дожить спокойно под крылом у Константина, подле своего мальчика.
Такое решение сложилось у нее в душе. Но все мысли и все решения сейчас были подернуты у нее какой-то давно позабытой легкой грустью, щемящей и отрадной в одно и то же время.
Пробило одиннадцать, потом половину двенадцатого… А Жозефина все сидела, погруженная в думы. Ее камеристка, полька, болтающая и по-французски, бледная, белокурая панна Ядвига даже осторожно из спальной заглянула через дверь в будуар, увидала, что барыня сидит, словно спит наяву, с открытыми глазами, покачала в недоумении головой и снова ушла в свою комнату, неподалеку от спальни Жозефины.
Вдруг в дальних покоях послышалось какое-то движение, шаги.
Среди полной тишины Жозефине показалось, что она услыхала звучный звонок в прихожей, внизу, которым давали знать о прибытии домой цесаревича.
Она не обманулась.
Скоро в соседнем покое раздались тяжелые, грузные, решительные, слишком знакомые ей шаги. Раскрылась сразу последняя дверь, и Константин направился прямо к ней с ласковым выражением и протянутыми руками.
- Здравствуй, Фифин! Еще не спишь?! Вот отлично…
Ее рука потонула в двух широких ладонях, которыми он охватил и поднес к губам холодные бледные пальцы Жозефины.
В этот же момент показалась на пороге спальни Ядвига, которой успела дать звонок барыня, едва убедилась, что сейчас войдет Константин.
Она предчувствовала, с чем сейчас может явиться ее друг, в каком настроении будет, разогретый беседой, может быть, слишком интимной, но все же платонической, с молодой красивой девушкой.