"А мое-то, пожалуй, восстанет", - подумал Хнум, вспомнив о Юбре, и усмехнулся: "Удивительно! Нашли с чем сравнить солнце - с навозным жуком… Ну, да, впрочем, когда хорошо на сердце, и навоз - как солнце, а когда скверно, и солнце - навоз!"
Вспомнил другую молитву умерших:
"Да гуляет душа моя каждый день в саду, у пруда моего; да порхает, как птица, по веткам деревьев моих; да отдыхает в тени сикоморы моей; да восходит на небо и нисходит на землю, ничем не удержана".
"А может быть, все это вздор? - подумал он, как в молодости думывал. - Умрет человек - как пузырь на воде лопнет, - ничего не останется. И хорошо бы так, а то ведь, пожалуй, и там заскучаешь?.."
Видел однажды затмение солнца: только что был ясный день, и вдруг все потемнело, посерело, точно подернулось пеплом, и заскучало, замерло, умерло. Так вот и теперь: "Это от печени, - подумал он, - а также от Юбры…"
- С этим кончить надо, - проговорил вслух. - Ступай, приведи его сюда!
- Кого, господин? - спросил Иниотеф и посмотрел на него с удивленьем.
Нибитуйя тоже подняла глаза с тревогой.
- Юбру, - ответил Хнум.
В это время Дио и Пентаур сошли с крыши летнего дома в сад: Зенра доложила госпоже своей, что Тута прислал за нею лодку.
Когда они проходили мимо беседки у большого пруда, Хнум окликнул их и сказал:
- Буду сейчас судить Юбру, раба моего. Будьте и вы судьями.
Усадил Пентаура рядом с собою, а Дио села на циновку, рядом с Нибитуйей.
Привели Юбру со связанными за спиной руками и поставили на колени перед Хнумом. Это был маленький старичок со сморщенным, темным личиком, похожим на камень или глыбу земли.
- Ну что, Юбра, долго ли будешь в яме сидеть? - спросил Хнум.
- Сколько милости твоей будет угодно, - ответил Юбра, опустив глаза, как показалось Хнуму, с тем же вызовом, с каким давеча, сидя в яме, пел песнь Атону.
- Слушай, старик, я тебя помиловал, под суд не отдал, а знаешь, какая тебе по закону казнь? Закопают живым в землю или бросят в воду с камнем на шее.
- Ну что ж, пусть за правду казнят.
- За какую правду, за какую правду? Толком говори, что тебе тогда попритчилось, за что на святых Ушебти руку поднял?
- Я уж говорил.
- Скажи еще раз, язык не отвалится.
- За душу. Чтобы душу спасти. Здесь раб, а там свободен. Помолчал и потом заговорил вдруг изменившимся голосом:
- Там беззаконные перестают буйствовать, и там отдыхают истощившиеся в силах: узники вместе покоятся и не слышат голоса тюремщика; там малый и великий равны и раб свободен от господина своего!
Опять помолчал и спросил:
- Притчу о бедном и богатом знаешь?
- Какую притчу?
- Хочешь скажу?
- Говори.
- Жили на свете два человека, бедный и богатый. Богатый роскошествовал, а бедный мучился. И умерли оба, и похоронили богатого с почестью, а бедного бросили, как мертвого пса. И предстали оба на суд Озириса. Взвешены были дела богатого, и вот, злых дел его больше, чем добрых. И положили его под дверь, так что дверной крюк вошел ему в глаз и вертелся в нем, когда дверь открывалась и закрывалась. Взвешены были и дела бедного, и вот, добрых дел его больше, чем злых. И облекли его в ризу из белого льна и посадили за вечерю, одесную бога.
- Так-так-так. О ком же притча? О тебе и обо мне, что ли?
- Нет, обо всех. Видел я всякие угнетения, какие совершаются под солнцем, и вот, слезы угнетенных, а утешителя нет; и сила в руке угнетающего, а заступника нет. Сталкивают бедных с дороги, принуждают скрываться всех страдальцев земли; отторгают от сосцов сироту и с нищего берут залог. Из города стоны людей слышны, и вопиет душа убиваемых…
Вдруг поднял глаза к небу, и лицо его точно светом озарилось.
- Благословен Грядущий во имя Господне! Он сойдет, как дождь на скошенный луг и как роса на землю безводную; души убогих спасет и смирит притеснителей. И поклонятся Ему все народы, и будут служить Ему. Вот Он идет!
Хнум слушал со скукой; скука была та же, тот же темный свет в глазах, как при затмении солнца. И это все от Юбры. Позвал его на суд, а вот, как будто не он, господин, судит раба своего, а тот - его.
- Кто идет? Кто идет? - закричал он с внезапною злобою. Юбра ответил не сразу. Глянул на него исподлобья, как будто опять с насмешливым вызовом.
- Второй Озирис, - произнес, наконец, тихо.
- Что ты мелешь, дурак? Один Озирис, второго не будет.
- Нет, будет!
- Это он от Иадов - Пархатых - наслушался об ихнем Мессии, - заметил Иниотеф с презрительной усмешкой.
Юбра молча покосился и потом проговорил еще тише:
- Сына не было; Сын будет!
- Что-о? Сына не было? Ах ты окаянный! Так вот ты на кого руку поднял? - закричал в бешенстве Хнум.
"Печень в голову кидается", - говаривал лечивший его врач о таких внезапных припадках бешенства.
Весь побагровел, тяжело поднялся с кресла, подошел к Юбре, схватил его за плечо и потряс так, что он зашатался, как былинка.
- Вижу, вижу тебя насквозь, бунтовщик! Только смотри у меня, я шутить не люблю…
- Ухо раба на спине его: растянуть бы да выпороть, живо бы дурь соскочила, - поджигал Иниотеф.
Юбра молчал.
- У-у, змея подколодная, вишь, молчит, пришипился! - продолжал Хнум и, вдруг наклонившись еще ниже, заглянул ему в лицо: - Что я тебе сделал? Что я тебе сделал? За что ты на меня злобствуешь?
Если бы Юбра ответил прямо: "За то, что Маиту отнял", - может быть, гнев Хнума погас бы сразу: сердце восстало бы на него и обличило бы, как на Страшном суде. Но Юбра ответил лукаво:
- Я зла на тебя не имею…
И прибавил так тихо, что никто не слышал, кроме Хнума:
- Бог нас с тобой рассудит!
- Да ты что? Что у тебя на уме? - начал Хнум и не кончил; опустил глаза перед рабом - понял, что не так-то легко вынуть мертвую муху из благовонной масти мироварника.
- Ах ты, пес смердящий! - завопил он, уже не помня себя от бешенства: печень кинулась в голову. - Зла на меня не имеешь, а кто донес, кто донес царским сыщикам, что два Амонова лика у меня в гробнице не замазаны? Говори, кто?
- Я не доносил, а если бы и донес, вины моей бы не было: царь велел истреблять Амоновы лики, - ответил Юбра, как показалось Хнуму, уже с наглым вызовом.
- Так вот ты как, сукин сын, грозить мне вздумал? Ну, погоди ж, я тебя!
Поднял палку. Она была толстая, из крепкого, как железо, акацийного дерева: если бы опустил ее на голову Юбры, мог бы его убить. Но Бог спас обоих. Глаза их встретились, и точно Маита глянула на Хнума.
Медленно опустил он палку мимо головы Юбры, зашатался, упал в кресло, закрыл лицо руками и долго сидел так, не двигаясь. Потом отнял их от лица и, не глядя на Юбру, сказал:
- Вон! Чтоб духу твоего здесь не было. Ты мне больше не раб. Развяжите ему руки, пусть идет, и никто не смей его тронуть. Я его простил.
- Может быть, я и ошиблась, - говорила Дио Пентауру, проходя с ним через сад на канал, к Тутиной лодке. - Может быть, вы, египтяне, бунтовать умеете…
- По Юбре судишь? - спросил Пентаур.
- Да. Много у вас таких?
- Много.
- Ну, так не миновать бунта… А как странно, Таур: только что мы с тобой спорили, был Сын или будет, и вот здесь то же…
- То же везде, - ответил Пентаур.
- Из-за этого и бунт? - спросила Дио.
- Из-за этого. А ты рада?
Дио ничего не ответила, как будто задумалась. Пентаур тоже помолчал, подумал и сказал:
- Может быть, из-за этого мир погибнет…
- Пусть, - ответила она, и ему показалось, что огонь бунта уже горит в ее глазах. - Пусть погибнет мир, только бы Он был!
IV
Лодку подали к воротам Хнумова сада, выходившим прямо на Большой канал, которым южная часть города соединилась с северной - Апет-Ойзитом, где находился Престол Мира - Амонов храм.
Дио, узнав, что Тута отложил свидание с нею на несколько часов, решила провести с Пентауром эти, может быть, последние часы: все еще не знала наверное, едет ли завтра. Хотела также проститься с Амоновым храмом: полюбила этот величайший и прекраснейший в мире дом Господень за то, что через него вошла в Египет.
Над необозримым множеством сереньких, низеньких, плоских, точно приплюснутых, слепленных из глины, домиков - ласточкиных гнезд, возвышались, окруженные стенами, три исполинских святилища - Амона, Хонзу и Мут - Отца, Сына и Матери. Тут же, внутри стен, были рощи, сады, пруды, скотные дворы, погреба, житницы, пивоварни, мироварни и прочие службы - целый город в городе - Град Божий в граде человеческом.
С новым царствованием все это запустело: святые ограды были разрушены, сокровищницы разграблены, святилища заперты, жрецы разогнаны и боги поруганы.
Доехав по каналу до священной дороги Овнов, Дио села с кормилицей Зенрой в носилки, а Пентаур пошел рядом.
Завернув направо, на боковую дорогу, к святилищу Мут, вошли в ограду его, через северный вход.
Здесь лунным серпом серебрилось священное озеро бога Хонзу - Озириса Лунного. Розовый гранит обелисков, черный базальт колоссов, желтый песчаник пилонов, зеленые верхушки пальм - все, облитое червонным, уже вечереющим золотом солнца, опрокинулось в воде, как в зеркале, с такою четкостью, что видны были каждое перышко в радужных крыльях Соколов - Солнц на челе пилонов и каждый иероглиф в многоцветной, по желтому песчанику, росписи - россыпи драгоценных камней по золоту: как будто там, внизу, был тот мир, обратно подобный этому, - совсем такой же и совсем другой.
В ямах, вырытых на берегу озера, должно быть, нарочно, чтобы осквернить святые воды, добывали кирпичную глину. Озеро здесь обмелело, тинистое дно обнажилось, и загнивавшая в лужах вода отливала радугой. Тут же повалено было лицом в грязь исполинское, из темно-красного песчаника, изваяние бога Амона, и распряженный буйвол, стоя по колено в воде, чесал облепленный грязью, косматый бок об острый конец одного из двух перьев в божеской тиаре, и от него смердело свинятником.
Рядом с ямами было незапамятно-древнее святилище двух богинь Матерей - Лягушки-Гекит и Туарт-Гиппопотамихи.
При начале мира выползла из первичного ила божественная Лягушка, Повивальная Бабка, и тотчас начала помогать всем родильницам; помогла и рожденью Хонзу-Озириса, сына божьего; помогает и каждому умершему воскреснуть - родиться в вечную жизнь. Так же скоропомощна в родах и Туарт-Гиппопотамиха.
Медные двери святилища были заперты и запечатаны; но в притворе, в двух сводчатых впадинах стен, за драными завесами, скрывались от царских сыщиков обе богини. Огромная, из зеленой яшмы, Лягушка, с круглыми, желтыми стеклянными глазами, добрыми и умными, сидела на своем престолике-кубике. А Гиппопотамиха, из темно-серого обсидиана, в женском парике, с тупым рылом свинухи, со свирепым оскалом зубов, отвислыми сосцами и толстым брюхом беременной женщины, стояла на задних лапах и держала в передних - знак вечной жизни - Крестный Узел.
Двенадцатилетняя беременная девочка, эфиоплянка, обвив шею богини вязью лотосов, упала перед нею на колени и горячо, с детскими слезами, молилась о благополучном разрешении от бремени.
Зенра хотела принести двух горлинок в жертву богиням Матерям за Дио, вечную деву, не-мать, чтобы, наконец, сделалась матерью.
Вошли в притвор. Здесь старушка-жрица, немного похожая лицом на свою богиню Лягушку, купала в медном чане с теплой водой двух священных ихневмонов, водяных зверьков, полукошек, полукрыс, любезных богу наводнений, Хнуму-Ра. После купанья они разбежались, играя: самец погнался за самочкой.
- Пю-пю-пю! - подозвала их жрица тихим чмоканьем и начала кормить из рук размоченной в молоке хлебной мякотью, бормоча молитву о благом разлитьи вод.
Потом, сойдя к озеру, закликала:
- Соб! Соб! Соб!
На другом конце озера забурлила вода, и, высунув из нее глянцевито-черную, как тина, голову, быстро поплыл на зов огромный, локтей в восемь длины, крокодил, зверь бога Собека, Полночного Солнца. На передних лапах его блестели медные, с бубенчиками, кольца, в ушах - серьги, а в толстую кожу черепа вставлено было, вместо похищенного рубина, красное стеклышко. Он был такой ручной, что давал себе чистить зубы акацийным углем.
Выполз из воды на лестницу и растянулся у ног жрицы. Сидя на корточках, она кормила его мясом и медовыми лепешками, принесенными Зенрой, бесстрашно всовывая в разинутую пасть зверя левую руку; от кисти правой оставался только обрубок: ее отгрыз крокодил, когда она была еще девочкой.
- Лучше бы он тогда всю меня съел, - говорила старушка, - не видали бы глаза мои того, что нынче творится…
Не договаривала: "При царе-богоотступнике".
Быть пожранным священным крокодилом почиталось блаженным концом: ни умащать, ни хоронить не надо - прямо из святого чрева в рай.
С материнской нежностью гладила старушка зверя по жестким черепьям спины и называла "Собенькой", "дитяткой", "батюшкой". И чудно было видеть, как свиные глазки чудовища светились ответной лаской.
- Ну что, как тебе понравилась наша крокодилья матушка? - спросил Пентаур Дио, улыбаясь, когда они вышли из притвора, оставив в нем Зенру и отправив носилки вперед.
- Очень понравилась, - ответила Дио, тоже улыбаясь.
- Смеешься?
- Нет. Ваша Мут и наша Ма - одна Небесная Матерь, благословляющая всю земную тварь.
- А как же ты?.. - начал он и не кончил. Но она поняла: "Как же ты убила бога Зверя?"
- По нашей тайной мудрости, - заговорил он, спеша, чтобы скрыть ее и свое смущение, - ближе человека к Богу зверь, ближе зверя злак, ближе злака персть, Мать Земля; и глыба раскаленной персти - солнце, сердце мира - Бог.
- А он этого не знает? - спросила Дио.
- Не знает, - ответил Пентаур, поняв, что она говорит о царе Ахенатоне. - Если бы знал, не ругался бы над Матерью…
"А может быть, и я, вечная дева, не-мать, тоже чего-то не знаю", - подумала Дио.
Шли от святилища Мут к храму Амона по священной дороге Овнов, исполинских, изваянных из черного гранита, уставленных в ряд по обеим сторонам дороги. У каждого на темени, между завитыми книзу рогами, был солнечный диск Амона-Ра, а между поджатыми передними ногами - маленькая, точно детская, мумийка покойного царя Аменхотепа, отца Ахенатонова: бог-зверь обнимал умершего, как будто нес его в вечную жизнь.
Все они, казалось Дио, смотрели на нее так, как будто хотели сказать: "Богоубийца".
Подошли к пилону - огромным, отдельно от храма стоящим вратам, подобью усеченной пирамиды, с радужно-пернатым шаром солнца на челе и высокими для флагов мачтами. По обеим сторонам пилона два гранитных великана, совершенно одинаковых, изображали царя Тутмоза Третьего, Ахенатонова прапрадеда, первого всемирного завоевателя.
В божеских тиарах сидели они на престолах, сложа руки на коленях, в вечном покое, с вечной улыбкой на плоских губах. А над ними ветхие флаги сломанных мачт трепались жалкими отрепьями. Птицы, свившие гнезда в тиарах, громко кричали, точно смеялись, и стекал по черным ликам белыми струями птичий помет.
Пентаур прочел вслух иероглифную надпись пилона - речь бога к царю:
- "Радуйся, сын мой, почтивший меня. Я отдаю тебе землю В долготу и в широту. С радостным сердцем пройди ее всю победителем".
И ответ царя богу:
- "Я вознес Египет во главу народов, ибо вместе со мной почтил он тебя, бога Амона Всевышнего".
По тому, как читал Пентаур, Дио поняла, что он сравнивает великого прадеда с ничтожным правнуком.
Пройдя через пилон и оставив налево дорогу к святилищу Хонзу, вышли на площадь. Здесь люди всякого звания, от рабов и нищих до знатных господ, стояли молча, отдельными кучками, как будто ожидали чего-то, и, когда проходила дозором городская стража, поглядывали на нее издали, угрюмо. Все было тихо, но Дио вдруг вспомнила: "Бунт!"
Кто-то подошел к Пентауру сзади, крадучись. По шерстяному, полосатому ханаанскому плащу сверх египетской белой одежды-рубахи, по рыжим, длинным, висевшим вдоль щек кудрям, рыжей козлиной бороде, оттопыренным ушам, крючковатому носу, толстым губам и слишком горячему блеску глаз Дио сразу узнала израильтянина - по-египетски, Иада - Пархатого. К слову этому так привыкли, что оно перестало быть бранным.
Пентаур что-то шепнул ему на ухо; тот молча кивнул головой, взглянул на Дио и скрылся в толпе.
- Кто это? - спросила Дио.
- Иссахар, сын Хамуила, младший жрец Амона.
- Как же Иад, Пархатый, - жрец?
- По отцу Иад, а по матери египтянин. Ихний пророк Моисей тоже был жрецом в Гелиополе.
- А отчего же не брит?
Дио знала, что все египетские жрецы бреют головы.
- Прячется от царских сыщиков, - ответил Пентаур.
- О чем ты с ним говорил?
- О твоем свидании с Птамозом.
Подошли к западным вратам Амонова храма, горевшим на солнце, как жар, листовым червонным золотом, с иероглифами из темной бронзы - тремя словами: "Амон, Великий Дух". Слово "Амон" было стерто, но в двух оставшихся была тем большая хвала Неизреченному.
Стража стояла у запертых и запечатанных врат. Тут же люди, падая ниц, целовали пыль священных плит и молились шепотом: за произнесенное громко имя Амона хватали и сажали в тюрьму.
Дио показала страженачальнику перстень с печатью Тутанкатона, и он пропустил ее с Пентауром в боковую дверцу врат.
Вошли во внутренний двор с рядами таких исполинских столпов - связанных стеблей папируса, что трудно было поверить, что это - создание человеческих рук; сам Великий Дух, казалось, взгромоздил эти вечные камни в немую хвалу себе, Неизреченному.
Со двора вступили в крытые сени, где дневной свет падал скудно из узких окон под самым потолком. На дворе было солнечно, а здесь уже сумерки, и еще огромнее казался в них дремучий лес столпов, пропахший насквозь древним ладаном, как настоящий лес смолою. Было тихо, тоже как в лесу; только где-то в вышине раздавались слабые звуки; похоже было на то, что дятлы стучат по деревьям: "стук-стук-стук" - тишина, и опять: "стук-стук-стук".
Дио подняла глаза и увидела: каменщики в люльках на длинных веревках, как паучки на паутинках, рея в вышине, у стен и столпов, стукали по ним молотками.
- Что они делают? - спросила она.
- Истребляют Амоново имя, - ответил Пентаур, усмехаясь.
Усмехнулась и Дио; глупым показался ей этот слабый стук: как истребить имя Неизреченного?
По мере того как шли они, углубляясь во внутренность храма, стены стеснялись, потолки нависали все темнее, грознее, таинственнее, и, наконец, обнял их почти совершенный мрак; только где-то вдали тускло теплилась лампада. Здесь было Святое Святых - Сехэм, - вырубленная в цельной глыбе красного гранита скинийка, где некогда скрывалось за льняными завесами, парусами священной ладьи, маленькое, в локоть, золотое изваяньице бога Амона. Теперь Сехэм был пуст.
Узкий, как щель, проход вел из Сехэма в другую скинийку, где в прежние дни возлежал на ложе из пурпура, в вечном дыму благовоний великий Амонов Овен, божественное Животное, - живое сердце храма. Но теперь и эта скинийка была пуста; говорили, будто в нее брошены кости мертвого пса, чтобы осквернить святыню.
- А он и Божьего мрака не знает? - спросила Дио.