- Не знает, - ответил Пентаур, опять поняв, что "он" - царь. - Знает, что Бог - свет, а что свет и мрак вместе, не знает.
Пентаур стал на колени, и Дио - рядом с ним; он начал молиться, и она повторяла за ним:
Слава Тебе, во мраке живущий,
Амон - Сокровенный,
Владыка безмолвных,
Заступник смиренных,
Спаситель низверженных в ад!
Когда вопиют они: "Господи!" -
Ты приходишь к ним издали
И говоришь: "Я здесь!"
Пали ниц, и волосы на голове у Дио зашевелились от ужаса: "Он здесь!"
Вышли из храма через восточные врата, где ожидали носилки. Сели в них и поехали в только что построенный царем Ахенатоном маленький храм Гэм-Атон, Сияние Солнца.
Тысячу лет строился храм Амона из огромных каменных глыб - целых скал, а этот - из камешков, наскоро; тот весь был сокровенный, уходящий во мрак, а этот - открытый, солнечный. Никаких божеских ликов не было в нем, кроме Атонова диска с простертыми вниз лучами-руками.
Вошли в один из притворов, где плоское на стене изваяние изображало царя Ахенатона, приносящего жертву богу Солнца.
Дио взглянула на него и остолбенела. Кто это? Что это? Человек? Нет, иное, неземное существо в человеческом образе. Ни мужчина, ни женщина; ни старик, ни дитя; скопец-скопчиха, дряхлый выкидыш. Страшно исхудалые ноги и руки, как ножные и ручные кости костяка; узкие, детские плечики, а бедра широкие, пухлые; впалая, с пухлыми, точно женскими, сосцами грудь; вздутый, точно беременный, живот; голова огромная, с тыквоподобным черепом, тяжело склоненная на шейке, тонкой, длинной и гнущейся, как стебель цветка; срезанный лоб, отвислый подбородок, остановившийся взор и блуждающая на губах усмешка сумасшедшего.
Дио, вглядываясь в это лицо, все хотела что-то вспомнить и не могла. Вдруг вспомнила.
В загородном, близ Фив, Чарукском дворце, где родился и провел детство Ахенатон, видела она изваянную голову его: мальчик, похожий на девочку; круглое, как яичко, лицо, с детски-девичьей прелестью, тихое-тихое, как у бога, чье имя: "Тихое Сердце".
Снится иногда человеку райский сон, как будто душа его возвращается на свою небесную родину, и долго, проснувшись, он не верит, что это был только сон, и все томится, грустит. Такая грусть была в этом лице. Длинные ресницы опущенных, как бы сном отяжелевших, век казались влажными от слез, а на губах была улыбка - след рая - небесная радость сквозь земную грусть, как солнце сквозь облако.
"Неужели эти два лица одно?" - думала Дио. Точно в бреду, прекрасное лицо искажалось, становилось дряхлым страшилищем, и страшнее всего было то, что сквозь новое сквозило прежнее.
- Ну что, не узнаешь? - шептал ей Пентаур; ужас был в шепоте его и смех - торжество над врагом. - Да, трудно узнать. А ведь это он, он сам, Радость-Солнца, Ахенатон!
- Как смели так надругаться над ним! - воскликнула Дио.
- Кто посмел бы, если бы сам не хотел? Сам учит художников не лгать, не льстить. "В-правде-живущий". Анк-эм-маат, назвал себя сам, - и вот в чем правда; не захотел быть человеком, - и вот чем стал!
- Нет, не то, не то, - произнес чей-то голос за спиною Дио. Она оглянулась и увидела Иссахара, сына Хамуилова.
- Нет, не то. Злее, хитрее обман! - говорил он, глядя в лицо изваянья.
- Какой обман? - спросила Дио.
- А вот какой, слушай пророчество: "Сколь многие ужасались, глядя на Него; так обезображен был лик Его, больше всякого человека, и вид Его - больше сынов человеческих. И мы отвращали от Него лицо свое. Но Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни. Казнь мира нашего была на Нем, и ранами Его мы исцелились". Знаешь, о Ком это сказано?.. А этот кто? Проклят, проклят, проклят обманщик, сказавший: "Я - Сын".
Медленно, как будто с усилием, отвел он глаза от лица изваянья, взглянул на Дио, наклонился и шепнул ей на ухо:
- Первосвященник Амона ждет тебя сегодня в третьем часу по заходе солнца.
И, накинув плащ на голову, вышел из храма.
Долго стояла Дио в оцепенении. Задумалась так, что не слышала, как Пентаур дважды окликнул ее, а когда он тихонько прикоснулся к руке ее, вздрогнула.
- Что ты? О чем думаешь? - спросил он.
- Так, сама не знаю, - ответила она со смущенной, как будто виноватой, улыбкой и, помолчав, прибавила:
- Может быть, все мы не знаем о нем чего-то самого главного…
И, еще помолчав, воскликнула с такою мукою, казалось Пентауру, с какою умирающий от жажды просит пить:
- О, если бы знать, кто он, кто он, кто он!
V
Тутанкатон-Тута пустил о себе слух, будто он сын царя Аменхотепа IV, Ахенатонова отца. Тутина мать, Меритра, была царскою наложницей, из однодневных, каких у царя было множество. Но злые языки уверяли, что Тута сын не царя, а царского тезки, Аменхотепа, начальника Межевого приказа. Благодаря матери маленький Тута получил сан царевичева сверстника и быстро пошел в гору: царский постельничий, главный опахалоносец одесную благого бога-царя, казначей царского дома, хлебодар Обеих Земель, великий ревнитель ученья Атонова и, наконец, царский зять, супруг Анкзембатоны, двенадцатилетней царской дочери.
Никто не умел так набожно, как он, закатывать глаза и шептать таким елейным шепотом:
- О, сколь спасительно учение твое, Уаэнра, Сын Солнца Единородный!
И сочинять таких благочестивых гробничных надписей.
"Рано вставал каждое утро Сын Солнца, Ахенатон, дабы просвещать меня светом своим, ибо я был ревностен в исполнении слова его", - сказано было в одной из этих надписей. И в другой:
"Тебе последовал я, Боже, Атон-Ахенатон!"
Это отожествление царя с богом казалось нелепым и кощунственным, потому что всем было известно, что Атон - Отец, а царь - Сын. Но когда узнали, что в этих словах выражено тайное учение царя о совершенном единстве Отца и Сына, то все ахнули, дивясь Тутиной хитрости.
Царедворцы старались наперерыв похулить старого бога Амона. Но Тута и в этом превзошел всех: заказал себе плетенные из золотых ремешков лапотки с Амоновым ликом на подошвах, чтобы с каждым шагом попирать окаянного. И все опять ахнули - поняли, что он далеко уйдет в этих лапотках.
В Нут-Амок, Фивы, послан был Тута в сане царского наместника, для исполненья двух указов: об отнятьи у жрецов гробничных земель и о поругании бога Хонзу, Амонова Сына.
Когда Дио вошла в Белый Дом наместника, знакомый старичок-служитель встретил ее низкими поклонами и хотел доложить о ней его высочеству. Но, узнав, что Тута ужинает с начальником ливийских наемников, Менхеперра, человеком ей неприятным, она сказала, что подождет, прошла во внутренний покой и легла на низкое дневное ложе. Глядя, как вечернее солнце сквозь узкие и длинные окна-щели под самым потолком откидывает на белизну его косые розовые четырехугольники, опять глубоко задумалась, как давеча, в притворе Гэм-Атона: "ехать - не ехать?"
Устала думать, задремала. Две большие мухи жужжали у нее над самым ухом, точно спорили: "ехать - не ехать?"
Вдруг очнулась и поняла, что это не мухи жужжат, а кто-то шепчется очень близко, над самым ухом ее. Оглянулась - никого. Шептались в соседнем покое, за решетчатой стенкой, завешенной ковром; египетские горницы разделялись иногда для прохлады такими стенками. Двое шептавшихся сидели, должно быть, на полу, на циновках, рядом с ложем, на котором лежала Дио.
- Эх, изжога проклятая, - слышался один из двух шепотов, почтенный, старческий.
- Это от гусиной печенки, тятенька, - ответил другой, тоненький, почтительный. - Хочешь телеку? Лучше нет, как телек, для желудка; с лимонцем-кардамонцем, освежительно!
- Пей и ты, Воробей!
- За твое здоровье, тятенька.
- Что ты меня тятенькой зовешь?
- Из почтенья: благодетель - все равно что отец!
- Это хорошо, что ты стариков почитаешь. А Воробьем тебя за что прозвали?
- За то, что из всякого дельца клюю по зернышку, как из навозной кучки воробушек.
- Полно, брат, не прибедняйся: хапнул, небось, намедни от кладбищенских воров человека со свинкою.
Дио вспомнила, что человек, держащий за хвост свинью - иероглиф лапис-лазури, любимой взятки египетских чиновников, - Хез-бэт: хез - "держать", бэт - "свинья"; и что кладбищенские воры недавно ограбили могилу древнего царя Зеенкеры.
- Ну так вот, я и говорю: глуп Ахмес, сын Абана, ждать добра от него нечего, - продолжал старческий шепот. - Глупого в ступе толки вместе с зерном - не отделится от него глупость его, и лучше встретить лютую медведицу в поле, чем глупого в доме.
- Чем же он так глуп, тятенька?
- А тем, что носа по ветру держать не умеет. Неспокойно в городе, а тут еще ливийские наемники, жалованья полгода не получавши, бунтуют. А он, дурак, бунта боится пуще всего. Вот и обрадовался, как пришло намедни из царской казны жалованье; тотчас велел отправить для раздачи. Ну, а я, не будь глуп, ничего ему не сказавши, отправку задержал и донес о том его высочеству, государю наместнику. И что ж бы ты думал? Благодарить изволили, назвали умницей, потрепали по щеке и взять к себе на службу обещали. Ловко?
- Ловко, тятенька! У кого учиться, как не у тебя?.. Ну, а если и вправду начнется бунт, - беда?
- Кому беда, а кому польза. Глупый в огне горит, а умный на нем руки греет…
Шепот сделался так тих, что Дио перестала слышать. А потом опять громче:
- Не может, не может этого быть, тятенька! У кого на такое дело рука подымется?
- Иссахара, сына Хамуилова, знаешь?
- Да ведь он трус, куда ему, Иаду - Пархатому!
- Трус, да бешеный. Все они таковы, Иады: трусы, а как до ихнего Бога дело дойдет, лезут на стену… Да тут и не он один: он только нож в руке, а рука за ним сильная. Скоро, брат, такие начнутся дела, что в обоих ушах зазвенит!
- Ох, тятенька, страшно…
- А ты не робей, Воробей, - будешь соколом!
Дио слушала, и сердце у нее билось так, что казалось, услышат за стенкой. Понимала, что где-то очень близко готовится злое и подлое дело против царя, - и сама она в нем как будто участвует; не оттого ли и мучается так: "ехать - не ехать?"
Вдруг из соседнего покоя, не того, где шептались, а другого, послышались шаги. Обе половинки дверей распахнулись, и тихо-тихо, как тень, вошла в них огромная, черная охотничья кошка, полупантера, а за нею, как будто ее почетные спутники, - скороходы, опахалоносцы, телохранители; и, наконец, ступая босыми ногами - обувь снималась в домах, - так же тихо, как кошка, вошел молодой человек небольшого роста, легкий, ловкий, стройный, с обыкновенно-приятным лицом, в простой белой одежде, в черном, гладком парике, в широком, до половины груди, ожерелье, с длинным, в руке позолоченным деревянным посохом, увенчанным золотым изваяньицем богини Маат - Истины. Это был настоящий или мнимый сын царя Аменхотепа, царский зять, наместник Фив, Тутанкатон.
Подойдя к резному, из слоновой кости и черного дерева, креслу, стоявшему посередине комнаты, на низком помосте, между четырех столбиков, он сел на него. Дио подошла к нему и стала на колени. Он поцеловал ее в лоб и сказал:
- Радуйся, дочь моя! Милость бога Атона да будет с тобою! Ступайте все, - прибавил, обернувшись к спутникам.
Когда все вышли, он встал, подошел к ложу, сел на него с ногами, взглянул на Дио и молча указал ей на место рядом с собою, но сделал это не очень заметно, а как бы надвое: захочет - увидит, не захочет - нет. Не увидела - села против него, на складной ременчатый стул.
Кошка подошла к ней и начала тереться об ее ноги, тыкаясь мордой в колени и слишком громко, не по-кошачьи, мурлыкая. Дио не любила кошек, а этой особенно: ей казалось, что это огромная, черная, скользкая гадина. С Тутой никогда не разлучалась она: всюду ходила за ним, как тень.
- Что ты тут одна сидишь? Отчего доложить не велела? - спросил он голосом тихим и ласковым, похожим на кошачье мурлыканье.
- У тебя был гость.
- Твой же поклонник, Менхеперра. Оттого и не вошла?
- Оттого.
- Ах, дикая… Поди сюда, Руру! - позвал он кошку. - Надоела тебе?
- Нет, ничего, - сказала Дио из учтивости: охотно бы оттолкнула слишком ласковую гадину.
- Удивительно! - заговорил он, улыбаясь и глядя на нее тем особенным мужским взором, который был ей противен: "Точно пауки по голому телу ползают", - говорила она об этих взорах. - К тебе нельзя привыкнуть, Дио: каждый раз, как видишь тебя, удивляешься, что так хороша… Ну, прости, не буду, знаю, что ты этого не любишь!
Кошка подняла морду и заглянула ей прямо в глаза огненными зрачками. Дио оттолкнула ее тихонько ногою: страшно было, что вскочит на колени.
- Ах, несносная! - рассмеялся Тута, схватил ее за ошейник, втащил на ложе, уложил и нахлопал: спи!
- Ну, так как же? Едешь? - начал он уже другим, деловым голосом. - Стой, погоди, сразу не отвечай. Я тебя не тороплю; только подумай, что ты тут делаешь, чего ждешь? Учишься плясать по-нашему? Зачем? Пляши по-своему - еще больше понравится. У нас теперь чужое лучше своего…
- Я решила…
- Стой, погоди, дай кончить. Я уеду, останешься одна, а время нынче такое - не знаешь, что будет завтра…
- Да еду же, еду!
- Ну-у? Правда? Ой, опять обманешь?
- Нет, теперь уж сама хочу поскорей.
- Отчего же так вдруг захотела?
Она ничего не ответила и спросила:
- Завтра едешь? наверное?
- Завтра. А что?
- В городе, говорят, неспокойно.
- Пустяки. К завтрему все кончится. Ну, конечно, город большой, дураков много; может быть, и пойдут умирать за своего болванчика. Тогда, делать нечего, не обойдется без крови…
Дио поняла, что "болванчик" - кумир бога Хонзу.
- А царь об этом знает? - спросила она.
- О чем?
- Что, может быть, без крови не обойдется?
- Нет, не знает. Зачем ему знать? Отменит указ? Этот отменит - другие останутся. Да и как быть? Крови не проливши, дураков не научишь!
Он вдруг привстал на ложе, опустил ноги на пол, придвинулся к ней, взял ее за руку и чуть-чуть усмехнулся, как будто подмигнул глазком, опять надвое: захочет - увидит, не захочет - нет.
- А что, Дио, давно я хотел тебя спросить, за что ты меня невзлюбила. Я тебе всегда был другом. Таммузадад спас тебя, но ведь и я кое-что сделал…
Дио вздрогнула и отняла руку. Он это заметил, но виду не подал и продолжал усмехаться, ожидая ответа.
- Отчего ты думаешь?.. - начала она и не кончила, опустила глаза, покраснела. Чувствовала себя, как всегда наедине с ним, связанной, неловкой, точно виноватой в чем-то и застигнутой врасплох.
- Зачем я тебе нужна? - спросила внезапно, почти грубо.
- Ну вот, совсем как Руру: я к тебе с лаской, а ты меня ножкой! - рассмеялся он добродушно-весело. - Зачем нужна? Женская прелесть - великая власть…
- Через меня хочешь власть получить?
- Не через тебя, а с тобой! - проговорил он тихо и восторженно, глядя ей прямо в глаза.
- И для него ты мне нужна, - продолжал, помолчав. - С ним очень трудно; ты мне поможешь: любишь его, я тоже, - вместе будем любить…
Она поняла, что он говорит о царе Ахенатоне, и сердце у нее забилось так же, как от давешнего шепота за стенкою. Чувствовала, что надо что-то сказать, сделать, но оцепенение бреда нашло на нее, как тихая чара: хотела и не могла оттолкнуть слишком ласковую гадину.
- Все еще не была у Птамоза? - вдруг спросил он так, как будто они часто говорили об этом; но никогда ни слова о Птамозе между ними не было сказано. Опять настиг ее врасплох, уличил, как маленькую девочку в шалости.
- У какого Птамоза? - притворилась она непонимающей, но так неискусно, что самой сделалось стыдно.
- Ну, полно! - проговорил он и опять усмехнулся, как будто подмигнул ей глазком. - Не донесу, не бойся, никто не узнает. А если бы и узнали, что за важность? Я бы и сам послал тебя к нему. Вещий старик, умница. Все тебе скажет: узнаешь, из-за чего война. Только болтуны да льстецы придворные думают, что мы уже победили. Нет, веру отцов не так легко победить. Старики не глупее нашего были. Амон - Атон, из-за одной ли буквы спор? Нет, из-за духа. Воистину Амон - Великий Дух!
Переходя давеча с кресла на ложе, он захватил с собою посох с парой подвязанных к нему на ремешках золотых лапоток. Вдруг Дио наклонилась, взяла один из них, повернула подошвой вверх и указала пальцем на Амонов лик.
- А это у тебя что, государь-царевич? "Амон - Великий Дух"? - спросила, усмехаясь с таким презреньем, уже почти нескрываемым, как будто, в самом деле, говорила с гадиной.
- А-а, поймала! - рассмеялся он опять добродушно. - Ах, Дио, Дио, жрица Великой Матери, ты все еще на своей Горе живешь - к нам, бедным людям, на землю не сходишь! А ведь сойдешь когда-нибудь, запачкаешь ножки в грязи, изранишь о камни - и рада будешь вот и таким лапоткам. Надо быть милосердным к людям, мой друг. Сам будь трезв и постен, а с обжорой ешь, с пьяницей пей. Ну, а Великий Дух, надеюсь, меня простит: ничего ему от лапоток моих не станется!
Долго еще говорил о тайной мудрости избранных и о безумьи толпы, о величии царя Ахенатона и его одиночестве - "тоже с горы не сходит", - об их будущем тройном союзе и о том, как он, Тута, поможет им обоим "сойти с горы".
Дио слушала, и опять находила на нее тихая чара - ни очнуться, ни крикнуть.
"Нет, он не глуп, - думала она. - Или глуп и умен, груб и тонок вместе. Очень силен - не он, а тот, кто за ним". "Он только нож в руке, а рука за ним сильная. Говорит со мной, как с маленькой, да и с царем, должно быть, так же; а может быть, и прав: мы - дети, он - взрослый; мы "не совсем люди", а он - совсем человек. Весь для мира, и весь мир для него. Ну, как же такому не царствовать? Будешь, будешь, кот, мышиным царем!"
Послышался стук в дверь.
- Войди, - сказал Тута.
Сотник дворцовой стражи вошел и, преклонив колена, подал Туте письмо. Он распечатал, прочел и сказал:
- Колесницу!
А когда сотник вышел - встал, молча прошелся по комнате, сел в кресло, облокотился, опустил голову на руки и тяжело вздохнул:
- Ах, дураки, дураки! Так я и знал, что без крови не обойдется…
- Бунт? - спросила Дио.
- Да, в Заречьи уже началось. Кажется, ливийские наемники пристали к бунтовщикам.
Грустно было лицо его, но радость сияла сквозь грусть. Дио поняла: бунт - начало, а конец - престол.
Встал, вернулся к ложу, взял посох, отвязал от него лапотки, надел их и сказал:
- Ну, делать нечего, пойдем усмирять бунт!