Все это, конечно, мог заметить только посторонний человек, но осужденные, которых вывели на площадь под крепким, окружавшим их со всех сторон конвоем, не знали еще о тех мучениях и казнях, которые ожидали их.
Экзекутор зазвонил в колокольчик, и приговоренных к казни взвели на эшафот при барабанном бое. Затем, по данному сенатским секретарем знаку, барабаны смолкли, и по команде начальствующего над военным отрядом отряд взял ружья на караул, а секретарь начал чтение длинного указа. В указе этом излагались все вины осужденных, а затем и состоявшийся о каждой и о каждом из них приговор, с дополнением, что государыня отменила смертную казнь, заменив ее наказанием кнутом, с урезанием языка, Лопухиной и Бестужевой. Софию же Лилиенфельд, по причине приближающихся родов, на площадь не выводили, но приказано было объявить ей, что по разрешении ее от бремени она будет высечена плетьми. Все это и было исполнено.
Степан Лопухин и его сын не перенесли пыток и жестокого битья кнутом и вскоре оба умерли в отдаленной ссылке. Лопухина была отправлена в Якутск. Она протомилась в ссылке почти двадцать лет. Никто не узнал бы в возвращенной впоследствии старухе прежнюю блестящую красавицу. Годы и страдания слишком изменили ее. Возвратясь из ссылки при Петре III, она стала посещать тот круг общества, в котором жила прежде, и когда хотела сказать что-нибудь, то наводила на всех ужас, так как вместо прежнего звонкого голоса теперь слышалось какое-то дикое мычание. Бестужева, как меньше пострадавшая при урезании языка, могла, хотя и с большими усилиями и весьма неясно, выговаривать некоторые немногосложные слова.
Обер-гофмаршал Михайла Бестужев-Рюмин, остававшийся во время производства следствия над его женою под арестом, был по окончании дела посажен в каземат, где и отсидел три месяца, после чего его отпустили за границу "для поправления здоровья и для развлечения". Шестидесятидвухлетний старец развлекся там на свой лад, женившись на молоденькой и хорошенькой вдовушке графине Гаугвиц.
Брат его Алексей, несмотря на козни Лестока, по смерти князя Черкасского был сделан канцлером. Впоследствии, однако, и ему пришлось отправиться в ссылку, но не в отдаленную.
Кара, постигшая Лопухину, ее мужа и старшего сына, отразилась и на других детях Натальи Федоровны. Старшая дочь ее, Наталья, была лишена фрейлинского знака и удалена от двора, а два младших сына были отправлены к их родственникам в дальнюю деревню. Оба брата ее, Петр и Владимир, долго содержались под арестом, а потом не были допускаемы ко двору. Имения сосланных Лопухиных были отписаны на государыню и розданы ею другим.
О майоре Фалькенберге не встречается никаких сведений.
Поручик Фридрих Бергер был награжден и деньгами, и поместьем и переведен в конную гвардию. Впоследствии он был подполковником гвардии.
Дальнейшая судьба его неизвестна.
История мнимого заговора
(о Е. П. Карновиче и его романе "Пагуба")
Исторической роман "Пагуба" известного в прошлом веке историка и писателя Евгения Петровича Карновича (1824–1885) посвящен секретной странице русской истории - "Лопухинскому делу", относящемуся к самому начальному периоду царствования императрицы Елизаветы Петровны (она правила Россией с 1741 по 1761 г.), "Елизавета была умная и добрая, но беспорядочная и своенравная русская барыня XVIII века, которую по русскому обычаю многие бранили при жизни и тоже по русскому обычаю все оплакивали по смерти", - писал В. О. Ключевский, умевший взглянуть на венценосцев простым человеческим взглядом. Именно из "брани" или, говоря языком самого дела, "оскорбления высочайшей персоны государыни непристойными словами", как грозная туча из едва заметного облачка, образовалось "Лопухинское дело", одно из самых примечательных в ряду потаенных политических процессов елизаветинской эпохи.
Автор романа "Пагуба" Е. П. Карнович родился в семье богатого помещика, принадлежащего к старинному дворянскому роду. Превосходное домашнее образование предопределило его глубокие и разносторонние научные и литературные интересы. В 1844 г. Карнович окончил Педагогический институт в Петербурге. Отец не оставил ему наследства, но дядя завещал племяннику значительное состояние. Однако молодой Карнович дал своим крестьянам вольную и, оставшись без средств к существованию, пошел служить: преподавал греческий язык в тульской гимназии, историю и статистику в калужской гимназии, затем более 10 лет служил в Вильно. В 1859 г. вышел в отставку, поселился в Петербурге и целиком отдался литературной деятельности. Первые шаги на этом поприще он сделал значительно раньше, в пору своей службы в провинции. Еще в 1845 г. он опубликовал переводы с древнегреческого знаменитых комедий Аристофана - "Облака" и "Лисистрата". Тогда же появились в журналах и стихи Карновича.
Он печатался в лучших российских газетах и журналах. И везде был "желанным сотрудником", ибо славился редкостной добросовестностью, живо откликался на спешные просьбы редакций, быстро доставлял превосходные статьи на самые разные литературные и научные темы.
Его демократические убеждения находили выражение в научно-публицистических статьях. Например, в 1858 г., в разгар подготовки крестьянской реформы, Карнович поместил у Некрасова в "Современнике" цикл статей по истории крепостного права. А несколько позднее основал еженедельник "Мировой посредник", призванный практически содействовать крестьянской реформе. Глубоким демократизмом были проникнуты и его статистические очерки, и статьи по национальному вопросу, и правоведческие труды, направленные на утверждение прогрессивных судебных реформ 60-х гг. и выработку правосознания в русском обществе.
Не избегал он и полемики, особенно если речь шла о насущных общественных потребностях. Не случайно имя Карновича упоминается в стихотворении Некрасова "Что поделывает наша внутренняя гласность?":
На грамотность ударил Даль…
Но отразил его Карнович…
В 1856 г. В. И. Даль опубликовал в "Русской беседе" письмо, в котором рассуждал о преждевременности всеобщего распространения грамотности ("…перо легче сохи; вкусивший без толку грамоты норовит в указчики, а не в рабочие…"). Карнович же, глубоко знавший эту проблему как опытный педагог и исследователь, не мог смолчать и выступил с серьезными возражениями Далю.
Наиболее значительная часть литературного наследия Карновича относится к истории и исторической публицистике. Опираясь на собственные архивные изыскания (включая и изучение частных фамильных архивов), Карнович-историк стремился воссоздать подлинную картину русского общества XVIII века во всей его полноте, яркости и пестроте. Быть может, этот век привлекал его своими поразительными контрастами, о которых образно и проницательно недавно писал Юрий Давыдов: "Время пахло кровью и розовой водой, соусом из оленьих языков и пороховым дымом, сафьяновыми переплетами и сыромятным батожьем".
В своих замечательных по богатству собранного материала исторических очерках Карнович создавал достоверный образ XVIII столетия. Придворный и домашний быт, аристократия и чиновничество, купечество и полиция, филантропия и почта, театр и библиотеки - все это зримо представало в его очерках. Он изучал наиболее известные российские состояния, их источники и способы обогащения, реальные масштабы богатств. Он занимался и генеалогией русского титулованного дворянства, происхождением русских родовых фамилий.
Как исторический романист Карнович выступил в конце 1870-х гг. Сначала в журнале "Отечественные записки", затем отдельными изданиями начинают выходить его исторические романы и повести: "Самозванные дети", 1878 (из времени императрицы Екатерины II), "Любовь и корона", 1879 (царствование Анны Иоанновны и регенство Анны Леопольдовны), "Мальтийские рыцари в России", 1878 (из времен императора Павла I), "На высоте и на доле" (царевна Софья), "Придворное кружево", 1885, и др.
Исторические романы Карновича пользовались немалым успехом у читающей русской публики, не раз переиздавались, а в 1909 г. вышло Собрание сочинений писателя в 10 томах.
Критика того времени относилась к историку-романисту чрезмерно сурово. К слову сказать, такова же была участь современных Карновичу известнейших исторических беллетристов - графа Е. А. Салиаса, Всеволода Соловьева, Д. Л. Мордовцева. Его иронически сравнивали с Вальтером Скоттом, упрекали в историческом невежестве и даже в том, что он цитирует, например, письма из "Сборников русского императорского исторического общества". Но главный упрек сводился к тому, что в своих исторических романах он не касается "действительных язв тогдашней русской жизни, подвигов Салтычихи и т. п…", а переделывает какую-то "ужасную чепуху" из "Ундольфских таинств" или погружается в дворцовые интриги или альковные тайны царствовавших во времена оные особ…
В таких суждениях о творчестве Карновича явственно проглядывала тенденциозность современной писателю народнической критики. Больше оснований для упреков имели те из критиков, которые отмечали в романах Карновича "недостаток художественности". Однако прошедший после его смерти век заставляет по-иному взглянуть на, казалось бы, бесспорные оценки.
В исторической беллетристике прошлого века художественный образ ставился выше реального исторического факта. Карнович же в своих романах целиком опирался на исторический факт, причем давал его в чистой достоверности, документальности, и эта документальность (своего рода протокольность) составляет определяющую черту его творчества. Превосходный знаток прошедшей эпохи, он избирал в качестве сюжетов своих романов такие эпизоды истории, которые не нуждались в какой-либо драматизации, литературном обострении, ибо реальная историческая жизнь, воссоздаваемая романистом, драматичнее любого вымысла. Именно об этом писал Ф. М. Достоевский: "Действительно, проследите иной, даже и не такой яркий факт действительной жизни, - и если только Вы в силах и имеете глаз, то найдете в нем глубину, какой нет у Шекспира".
Жанр, в котором работал историк-романист, следовало бы определить как документальный исторический роман. В его основе всегда лежит документ, в котором запечатлена живая историческая реальность. В этом документе уже заключена динамичная фабула и даже структура романа. Отступления же от фабулы в романах Карновича также представляют собой документальные вставки, создающие исторический фон. Характеры персонажей, их биографии строго опираются на документальные источники и почти никогда не выходят за их рамки. Основу диалогов составляют письма, мемуары, протоколы допросов, любые иные документальные свидетельства. Таким образом, документальный исторический факт безраздельно господствует в романе Карновича, и именно в нем коренится художественная достоверность произведения.
О существе дела, положенного в основу романа "Пагуба" (посмертное издание 1887 г.), более столетия почти ничего не было известно. И лишь в 1860-х гг. историки получили доступ к материалам следствия и суда над семейством Лопухиных, Анной Бестужевой-Рюминой и другими лицами, причастными к этому политическому процессу. Выяснилось, что никакого "заговора" не существовало, а был тесно сплетенный клубок интриг - дворцовых, внешнеполитических, семейных, любовных, - приведших в конце концов к трагической развязке: беззаконному осуждению невинных людей к чудовищным наказаниям. Историки прошлого века (С. М. Соловьев, М. И. Семевский) полагали, что "Лопухинское дело" легло "темным пятном" на царствование императрицы Елизаветы.
Первые десятилетия после смерти Петра Великого называют эпохой дворцовых переворотов. Правители империи восходили на престол не по установленному на основе закона порядку или обычаю, а случайно - путем дворцового переворота или дворцовой интриги. Именно об этом с горечью писал живший в XVIII веке историк М. М. Щербатов: "Само наследство престола не утверждено, и бедная Россия, яко вотчина или какого приватного человека имение, не по крови и не по праву рождения может по самовластным прихотям царствующего государя в наследство переходить, и опыт доказал, что со времен царя Федора Алексеевича доныне никогда порядочным образом престолу не наследовали".
Запутанный вопрос о престоле решала гвардия, ставшая чуть ли не господствующей силой в империи. Со времени смерти Петра I до воцарения Екатерины II гвардия участвовала в пяти-шести переворотах.
В ночь на 25 ноября 1741 г. 32-летняя Елизавета Петровна, дочь Петра Великого и Екатерины I, была возведена на престол гренадерской ротой Преображенского полка. Брауншвейгское семейство - сам 15-месячный император Иоанн Антонович, его мать, правительница России Анна Леопольдовна, и отец, принц Антон-Ульрих, - было низложено и отправлено в пожизненную ссылку. Но угроза "обратного переворота" долгие годы преследовала Елизавету, страхом и тревогой отравляла ее веселую жизнь, полную забав, роскоши и неги. Императрице и ее окружению всюду мнились заговоры в пользу низложенного семейства, любой вздорный слух, невинная светская болтовня или злословие омрачали изумительно красивое лицо Елизаветы.
Дело о "Лопухинском заговоре" возникло и развилось в этой тягостной атмосфере политической неустойчивости, династических распрей, коварных происков соперничающих с Россией держав, в обстановке опал, гонений и расправ со сторонниками прежнего правления. Елизавета, по словам М. М. Щербатова, давала "многую поверенность своим любимцам". Одним из таких фаворитов был первый придворный лейб-медик граф Иоганн Герман Лесток, родом француз, опытный и ловкий интриган, сыгравший главную роль в этом мрачном политическом спектакле. Страшась утраты своего влияния на императрицу, он всеми силами стремился погубить своего соперника - умного и деятельного вице-канцлера графа Алексея Петровича Бестужева-Рюмина, главу внешней политики елизаветинского правительства, приверженца Австрии. За Лестоком стоял французский посланник маркиз де Шетарди, оказывавший всяческое противодействие австрийской ориентации российской внешней политики. Участник переворота 1741 г., остроумный и неподражаемо галантный кавалер, Шетарди снискал себе сильное влияние при дворе: современники злословили, что первый поклон отдавался императрице, второй - ему.
Скрытая подоплека "Лопухинского заговора" коренилась в соперничестве могущественных держав и противоборстве влиятельных вельмож, стремившихся любыми способами, преимущественно коварными интригами, усилить свое влияние на императрицу. Лесток за свои Старания в пользу Франции получал от версальского кабинета приличный пенсион, Бестужев-Рюмин был не менее корыстолюбив: по словам Н. М. Карамзина, он торговал "политикою и силами Государства".
В центре мнимого заговора оказались семейство Лопухиных и Анна Гавриловна Бестужева-Рюмина - жена обер-гофмаршала графа Михаила Петровича Бестужева-Рюмина, брата вице-канцлера. Наталья Федоровна Лопухина (урожденная Балк, родственница знаменитых Монсов - Анны и Виллима) принадлежала к новой придворной знати, которую иначе как "немецкими выскочками" не называли. Выйдя замуж за Степана Васильевича Лопухина, двоюродного брата опальной царицы Евдокии Федоровны, первой жены Петра I, она вскоре была вынуждена вместе с малолетними детьми отправиться вслед за мужем в ссылку в дальний Кольский острог, где семья Лопухиных претерпела немало страданий и унижений. После смерти Петра I Лопухины возвращаются в Петербург, а затем допускаются и ко двору. В конце царствования Анны Иоанновны они приобретают силу и влиятельность. Степан Васильевич становится вице-адмиралом, а Наталья Федоровна - статс-дамой. Вершиной их благополучия было время правительницы Анны Леопольдовны. Наталья Федоровна, женщина светская, славившаяся красотой и кокетством, близко сходится с влиятельным сановником графом Рейнгольдом Густавом Левенвольдом. С восшествием же на престол императрицы Елизаветы Левенвольд был заключен в крепость, предан суду и приговорен к смертной казни, однако царица милостиво смягчила приговор и отправила вельможу в ссылку в Соликамск.
Вскоре после воцарения Елизаветы Лопухина оказывается в оппозиции к новой императрице. Хотя она и была оставлена статс-дамой, но чувствовала себя при дворе униженной. Существует легенда, что немилость к ней Елизаветы вызвана удачным соперничеством Лопухиной с императрицей в "амурных делах". Однако Лопухина была старше царицы на 10 лет (Карнович ошибочно пишет о 6 годах), к тому же Елизавета по красоте своей признавалась современниками несравненной: от ее красоты просто "сходили с ума", она "затмевала солнце".
Как бы ни любила Лопухина опального графа Левенвольда, никаких серьезных попыток к облегчению его участи предпринять она не решалась. Ей оставалось лишь неутешно горевать и упрекать виновницу своих несчастий. Эти горестные чувства Лопухиной разделяла Анна Бестужева-Рюмина, глубоко любившая своего брата Михаила Гавриловича Головкина, "аннинского" вельможу, попавшего под опалу. Резко осуждая императрицу, укоряя ее в предосудительном поведении и мечтая вслух о воцарении свергнутого семейства, эти женщины движимы были простыми чувствами любви и родственной преданности к своим возлюбленным и близким.
"Лопухинское дело", возможно, и не состоялось, если бы не было "извета" Бергера и Фалькенберга. Но нужно иметь в виду, что Лопухины и Бестужева-Рюмина относились к "намеченным" лицам, то есть были уже заподозрены в преступных намерениях только лишь потому, что имели родственные и иные связи с опальными вельможами, к тому же сами были близки к прежней правительнице. Секретарь саксонского посольства Пецольд полагал, что доносчики Бергер и Фалькенберг действовали не по собственному почину, а были агентами Лестока, который тщательно спланировал все "дело". Карнович не развивает в романе эту версию, но можно предположить, что Бергер действительно имел связи с окружением могущественного лейб-медика или с Тайной канцелярией. Укажем хотя бы на два первых доноса Бергера, которые принесли столько несчастий несколько комичному майору Шнопкофу, честному вояке, преданному не отечеству, а воинскому знамени.
"Рыжий кирасир" Бергер - это чистый тип предателя, подлеца и изменника, случайно попавшего в благоприятную для его низких замыслов политическую среду и ценой чудовищных "изветов" достигающего своих целей. В его случае трудно даже говорить о честолюбии, ибо он просто бесчестен, и лучше всего это понимали сами немцы, русские же относились к нему гораздо снисходительнее. Примером тут может служить молодой Иван Лопухин - фонвизинский "недоросль", правда, с дурными наклонностями.