X
После нескольких месяцев морского пути, сопряженного с мучениями и опасностями, город Ливорно показался москвичам сущим раем. В первые два, три дня они просто не могли очнуться и понять, что вокруг не море, а твердая земля. У них кружились с непривычки головы, и нет-нет да все вокруг так и заходит ходуном, все будто шатается, качается…
Но мало-помалу эти неприятные ощущения прошли, и путники стали наслаждаться чувством безопасности, довольства и восхищения диковинками, которые их теперь окружили. Зимы, несмотря на вторую половину декабря, и в помине не было. Теплынь стояла будто весною. В чудных садах росли невиданные лимонные и финиковые деревья, и были те деревья все в плодах, вкусных-превкусных, сочных и сладких.
Дом почтенного купца Лонглана оказался обширным, таким, какого на Москве не было и у самого богатейшего боярина. Убранство оказывалось тоже отменным. Покои, отведенные посольству, были светлые и большие, с высокими окнами, сквозь которые как есть все было видно, так как в окна эти вставлена была не слюда, как на Москве, а значительной величины чистые и чудесные стекла.
Посольская свита то и дело ахала, рты разевала и руками разводила от удивления.
Дивился всему и Чемоданов, но тем не менее в первый же день по приезде он созвал всех своих и строго-настрого приказал им ничему не удивляться.
- Рты разевать не сметь! - грозя пальцем, крикнул он. - Что бы ни увидели, делайте вид будто и не видите, а коли и видите, то не примечаете… Смотреть можете и про себя, коли охота, дивитесь сколько хотите… Только чтобы эти немцы али там тальянцы, что ли, вашего удивления не замечали. Ведь они, поганцы, над нами издеваться станут. Ишь, скажут, серые мужики наехали, дома-то ничего, видно, изрядного нету, беднота, видно, голь перекатная…
- Так неужто у нас есть что-нибудь такое… подобное, батюшка Алексей Прохорыч?! - решился сказать кто-то из посольской свиты. - Ведь это что ж такое, ведь такого и во сне никто из нас никогда не видывал!..
- Как же бы это тебе во сне пригрезилось такое, чего ты наяву не видел никогда?.. Вот болван, право! - закричал Чемоданов. - Мало ли на свете разных диковин! Свет, вишь ты, как велик - и год, и другой плыви, так и то еще неведомо сколько плыть останется… Ну, что ж? Ну, нет у нас ничего здешнего, так зато есть у нас такое, чего здесь ни за какие коврижки не сыщешь. Да у нас, умный ты человек, неужто хуже жить? Куда лучше, только по-другому… А это только так спервоначалу да с непривычки все больно красиво и чудно кажется… Да не в том дело. Хорошо оно либо худо, не сметь удивляться, не сметь давать себя в насмешку! И ежели я кого из вас замечу, что стоит рот разиня, то больно пороть буду!.. Вот и весь мой сказ, и чтобы мне повторять этого не пришлось. Держите себя вежливо, да чтобы они, эти людишки здешние, уважали вас и знали, кто вы… Вы слуги царские, посольские - так и не забывайте этого!..
Сам Алексей Прохорович не забывал своего звания ни на минуту и вместе с Посниковым только и помышлял, только и толковал о том, как поступать надо, чтобы не нарушить этикета, не сделать чего-либо неподходящего. Александру поручено было всех здешних людей обиняком расспрашивать и от них выведать относительно "немецких" свычаев и обычаев.
В первое время, однако, приноровиться к итальянскому обращению москвичам было трудно, почти даже совсем невозможно. Уж чересчур велика была разница между московскою и итальянскою жизнью того времени. Когда послы выезжали осматривать городские достопримечательности или вообще показывались на улицах, вокруг них всегда собирались толпы народа, разглядывали их без всякой церемонии и, нисколько не стесняясь, подсмеивались над ними. У Александра, многое понимавшего из громких замечаний, не раз чесались руки, и он едва сдерживался, чтобы не поколотить какого-нибудь нахала.
Все в русских людях казалось итальянцам смешным и комичным. По городу сразу же стали ходить о московском посольстве всякие слухи и рассказы, далеко не всегда верные, с различными прибавлениями. Говорили, что московиты живут очень грязно и спят где ни попало, на полу, не раздеваясь, что они объедаются рыбой так, что все пропитаны рыбным запахом, что они опиваются водкой. Между тем одежда на них всегда оказывалась чистой и красивой, и пьяными их никто не видал.
XI
Едва послы огляделись и отдохнули, как сам губернатор Ливорно Серристори сделал им визит.
Он оказался красивым человеком средних лет, в дорогой бархатной с позументами одежде, поверх которой была надета епанча, а на шее красовалась золотая цепь. На голове у него была шляпа с большим пером. Он явился в сопровождении ассистентов.
Чемоданов встретил губернатора приветливо, но не без важности, протянул ему руку, а затем сел в кресло и уже потом пригласил жестом сесть и гостя.
- Скажи ему, - обратился он к Александру, - что мы радуемся его видеть в добром здоровье и что он очень хорошо сделал, что к нам пожаловал. По возвращении на Москву мы похвально о нем отзовемся великому государю. Скажи ему, что город Ливорно нам пришелся по нраву и что мы погостим здесь некоторое время. Да еще скажи, что у нас с собою большой запас всяких товаров и мы намерены изрядную часть из продать здесь, в Ливурне… так вот, чтобы он приказал купцам здешним приходить к нам и давать за наш товар добрые цены.
Александр передал губернатору все это, насколько умел почтительнее и любезнее.
Серристори отвечал, что рад гостям, чтобы они жили в городе сколько им будет угодно, и что купцов он пришлет.
Расспросив об их путешествии, губернатор, движимый некоторым любопытством, перешел к вопросам о Москве, о царе.
Когда Александр передал послу эти вопросы, Алексей Прохорович приосанился.
- Скажи ты ему, - горделиво закидывая назад голову и принимая важный вид, мерно начал он, - скажи ты ему, что наш государь - самый великий государь во всем мире, что богатства его неисчислимы, что страна наша самая великая страна и что всего у нас в изобилии - злата и серебра, мехов драгоценных, камней самоцветных и всякого богатства. Скажи ты ему, что у царя нашего рати верной видимо-невидимо и что царь-батюшка всякого врага и супостата с Божией помощью побеждает… Скажи ты ему, - возвышая голос, сверкая глазами и даже вставая с кресла, продолжал Чемоданов, - что нет еще да и не будет в мире такого народа, который победил бы матушку Русь православную, ибо велика ее сила-крепость, велико ее терпение!.. Покорила она несметные полчища татарские, сбросила с себя иго поганых, невредимо вышла изо всяких смут - и во веки веков невредимой останется. Скажи ты ему все это, Лексаша, не пропусти ни единого слова, пусть все это поймет, и почувствует, и своим расскажет!
Вдохновение Алексея Прохоровича подействовало и на Александра. Он сам исполнился таким же вдохновением. Откуда что взялось - перевел он Серристори слова посла царя московского и ничего из них не выкинул, да еще и от себя прибавил. Красно говорил Лексаша.
Иноземец слушал внимательно - не зная, верить или не верить. Но и старый посол, и молодой переводчик говорили с таким жаром, с таким убеждением, что ливорнский губернатор невольно им поверил. К тому же и до того слыхал он, что Московия - государство сильное.
Он почтительно простился с Чемодановым и с Посниковым, дружественно с Александром - и уехал.
На следующий день к Александру явился тот синьор, который их встретил от имени губернатора, и, поговорив о том, о сем, сказал Александру, что губернатор ждет визита послов, который они должны ему отдать по правилам вежливости и не откладывая. Александр тотчас же сообщил об этом Алексею Прохоровичу.
Но посол ответил:
- Не знаю я про то, как это у них и какая тут вежливость… Посольского визита мы ему возвратить не можем, ибо от государя не получили на сей предмет никаких полномочий. Сам знаешь, посланы мы не в Ливурну, а в Венецию, а посему визита посольского губернатору отдавать нам не полагается. Ежели же он вечеринку для нас устроит и позовет нас с почетом на ту вечеринку, то мы сделаем ему честь, не откажемся. Так и передай.
- Только как же так, Алексей Прохорыч? - смущенно возразил Александр. - Коли и впрямь вежливость того требует. Ведь он первый был. К чему же обижать его…
- А так же вот, Лександр Микитич, не твоею ума это дело… что ты мне за указчик! Сам знаю. Нешто он король али там дук? Губернатор он, воевода значит. Ну, сам я тоже воеводой-то был, а теперь повыше его званием. Одно слово - пойди и передай ему, что я сказываю.
Делать нечего, пришлось Александру всячески хитрить перед синьором и плести какую-то любезную околесицу, в конце которой все же, со стороны москвичей, оказывалась крупная невежливость.
Однако губернатор не стал обижаться. Через несколько дней он устроил у себя в губернаторском доме бал и пригласил на него московское посольство.
XII
Чемоданов, а вслед за ним и Посников в своей боязни уронить русское посольское достоинство, стали заходить несколько далеко. Получив приглашение на губернаторский бал, они потолковали между собой, решили, что отправятся лишь в том случае, если Серристори вышлет за ними парадные экипажи и почетную стражу под начальством уже знакомого им "синьора".
Губернатор спорить не стал и под влиянием полученных им от послов сведений о могуществе Московии решил исполнить все их причуды. К тому же оказываемый приезжим и поднимавший их значение почет в то же время льстил самому губернатору и городу Ливорно. "Вот, мол, какие важные люди к нам приехали!" Наконец - это посольство из неведомой, какой-то почти сказочной страны, эти удивительные парчовые кафтаны и меховые шапки, даже самые странности московитов - все это было зрелищем для народа, а южный народ жадно ищет зрелищ.
Когда парадные экипажи подъехали к дому Лонглана и "синьор" со стражей вошел в посольские покои, то Чемоданов приказал перво-наперво угостить гостей - как "синьора", так и стражу - водкой. Слуги внесли московскую водку, налили ее в большие чарки, и Александр объявил итальянцам, что по русскому обычаю они должны выпить чарку залпом до дна. Итальянцы набрались храбрости - и глотнули. Московитский напиток ожег их, огнем побежал по всему телу, так что они было в первую минуту перетрусили. Но затем все нашли, что напиток вовсе не так уж страшен, а даже имеет неоспоримые достоинства - сразу согревает и веселит сердце.
После угощения водкой послам принесли самые богатые одежды, и они торжественно облачились в них перед итальянцами. Когда все было готово, московитские послы стали молиться, крестились и клали земные поклоны перед своими, привезенными из Московии, образами.
Наконец послы отъехали к губернаторскому дому, сопровождаемые народной толпой, бежавшей за экипажами, дивившейся и кричавшей. При этом Чемоданов и Посников важно кивали своими высокими шапками направо и налево, и один только Александр почему-то чувствовал себя не совсем ловко…
Приехали. Губернатор вышел в сени навстречу гостям и после церемонных приветствий ввел их в палату, сразу показавшуюся им храмом - так она была обширна, высока, чудно убрана и столько в ней горело свечей. Москвичи невольно оробели и, окруженные множеством разряженных мужчин и женщин, неловко кланяясь, прошли к стене и уселись в большие кресла, похожие по форме своей на царские троны.
Как сели, так уж и не трогались с места. Им то и дело подносили всякие угощения и вина. От угощений и вин они не отказывались, особливо Алексей Прохорович, любивший и могший, по своему сложению, хорошенько покушать и выпить.
Под влиянием нескольких кубков вина всякая робость прошла, и москвичи с любопытством глядели на то, что вокруг них творилось. По всей палате шел пляс, да такой, о каком на Руси никогда не было и слыхано.
- Ишь ты, ишь ты! - подталкивал Чемоданов Посникова. - Ишь, поганцы, ногами-то что выкидывают!.. Шабаш, как есть шабаш!
- Да, батюшка Алексей Прохорыч, верно твое слово - шабаш и есть… Известно - нехристи, басурманы… на такое позорище греховно и глядеть-то! - отвечал Посников, крестясь и жмуря глаза.
Но поглядеть все же тянуло.
- А бабы-то, девки-то! - продолжал Чемоданов. - Сраму-то, сраму! Голошеи, голоруки… ишь, увиваются, ишь, хихикают!.. Гляди, гляди… эта вот… в белом атласе… глазищами-то что делает!.. У-у, бесстыжая!
Посников глянул одним глазом, куда ему Алексей Прохорыч указывал, отвернулся и, не говоря ни слова, сплюнул.
Между тем лицо у Чемоданова раскраснелось, глаза блестели, он вышел из своей неподвижности и даже несколько раз привстал с кресла, чтобы хорошенько разглядеть то, что его занимало. А занимали его, по глазам было видно, именно басурманские бабы и девки, хоть и ругал он их.
- Ишь, шельма, ишь, греховодница! - шептал он, не отрываясь следя за какой-нибудь красавицей.
- Лександр Мититич, - подтолкнул он Александра, - ты это, брат, что же, чего уставился… ты бы и глядеть постыдился на срамниц этих.
- Вместе смотрим, Алексей Прохорыч, - с улыбкой отвечал Александр.
- Вместе… вместе… - ворчал Чемоданов, - я-то стар… мне то что, а тебе… должно быть стыдно… Ведь вот тебе небось они по нраву, здешние бабы да девки, а, признайся-ка!
- Не то что по нраву, а красивы они… это точно, что больно красивы.
- Вот то-то оно и есть!
Он обратился к Посникову и шепнул ему:
- Иван Иваныч, а ведь этакая баба в соблазн ввести может…
- Как кого, - презрительно косясь, отвечал Посников.
- А тебя нешто эти чертовки, прости Господи, не соблазняют?
Посников вместо ответа опять стал жмурить глаза и сплюнул. Человек он был богобоязненный и с юности воздержанный, человек сухой, бесстрастный и потому ко всякой греховности суровый и беспощадный. Он с негодованием замечал оживление Алексея Прохоровича и думал про себя:
"Так вот ты каков, воевода!.. Я за тобою этого не знал еще… ах ты, старый греховодник!"
Вдруг несколько мужчин и красивых, веселых женщин, очевидно, сговорившись, окружили москвичей и с любезными улыбками и поклонами стали заговаривать с ними. Посников продолжал сидеть потупясь, но Чемоданов поднялся с кресла, улыбался дамам и даже одну из них, особенно его смущавшую, взял за руку, чему она не воспротивилась. Но сам он очнулся и быстро отдернул от нее руку.
- Чего им надо? - спросил он Александра. - Что эта баба мне говорит?
Александр сказал, что эта баба спрашивает, курят ли и нюхают ли табак на Руси.
Вдруг Чемоданов сделался серьезным.
- Дура она баба - и все тут! - объявил он. - То есть, ты ей этого не говори, а скажи, что великий государь наш набожен и потому строго воспретил употребление табачного зелья. До сей поры люди только и не грешили что носом. Так вот враг рода человеческого дьявол и выдумал табак, чтобы люди даже и носом грешили. Посему православные и не употребляют табачного зелья.
Александр перевел. Дамы не утерпели и засмеялись.
- Нечего зубы-то скалить, бесстыжие озорницы! - внушительно сказал Чемоданов, сел в свое кресло и принял важный вид.
XIII
Александр вернулся с губернаторского бала пьяным не от вина, а от впечатлений всего им виденного. Роскошь и пестрота красок этой чуждой жизни заставляли кружиться голову.
"В чужих краях люди живут куда лучше нашего, там науки, так искусство и мастерство всякое… и мы всеми мерами должны стараться, чтобы и у нас мало-помалу жизнь так же красна стала…" - говаривал своему любимому воспитаннику Федор Михайлович Ртищев.
Тогда горячее воображение Александра рисовало ему эту "красную" жизнь науки и искусства в чудных, но все же смутных образах. Теперь он видел въявь все то, о чем беседовал с Ртищевым, но оно оказалось совсем не таким, каким мерещилось не только ему, но и самому Федору Михайловичу. Теперь с утра и до вечера били в глаза именно те стороны этой чужой "красной" жизни, о которых никогда прежде не думалось и не говорилось. Представления о науках и искусствах совсем исчезли и не вспоминались - являлось совсем иное, били в глаза всякие соблазны. Чужая жизнь действительно оказалась "красной", она вся была - богатство, роскошь, яркий блеск солнца, красота земли и неба и… красота земных созданий.
Александр прежде всего был молод. Обстановка московской жизни, серьезное воспитание под руководством такого человека, как Ртищев, и строгих андреевских монахов - все это сохранило его чистоту, и когда в его грезы врывался женский образ, этот образ был образом невесты, любимой жены.
Явилась Настя - и молодость заявила все права свои, началась неизбежная любовь, неизбежная, как почка цветка весною, как спеющий плод во дни уходящего лета, как снег зимою, как день и ночь, как жизнь и смерть.
Но ведь Настя была именно воплощением грезы прелестной невесты, будущей любимой жены и не могла быть ничем иным. Вообще, ничем иным не могла быть никакая женщина, потому что вне благословенной Богом семьи были только грех и унижение человеческого достоинства. Эти взгляды, эти убеждения богобоязненные андреевские учителя сумели крепко утвердить в Александре. Останься он в Москве, женись после неизбежной борьбы на любимой им Насте - он, вероятно, избегнул бы всякого соблазна, остался бы тверд в своих мыслях и чувствах.
Но вот он перенесен в эту лучезарную чужбину, жизнь которой, не только по словам Ртищева, но даже и строгих монахов, так завидна, прекрасна, так желательна для России. И первое, что встречает здесь, что бросается в глаза, овладевает молодым воображением, - женщина. Не невеста, не жена, не мать, а женщина-соблазнительница, "бесстыжая срамница", по выражению Чемоданова.
В Москве ее совсем не было. Так, мелькало только нечто скрытое за фатою, бесформенно закутанное, робкое и молчаливое, чужое. Здесь же она всегда и везде. Фата не скрывает ее красивого лица, тяжелые, прямые складки одежды не прячут форм ее тела. Она манит к себе каждым своим движением, ее глаза обещают неведомое блаженство. Она - не чужая. Кто она? Где ее жених, где муж, где дети? Существуют они или нет - все равно она не чужая. Она только взглянет, только улыбнется - и уж протянулась от нее какая-то нить, обмоталась вокруг сердца - и щемит его…
Особенно после губернаторского бала почувствовал Александр, что вокруг его сердца обмоталось много таких нитей. Смелые, обетные глаза, ласковые улыбки, обнаженные, будто из мрамора выточенные, плечи так и мелькали перед ним, в его разгоряченном воображении…
"Да ведь это грех… это грех!.. А Настя?" - повторял он себе, стараясь отогнать соблазнительные призраки, не думать о них, заняться делом. Перед ним лежала бумага, в руках было перо - он вносил в дневник своего путешествия подробности вчерашнего бала… но ведь все впечатления сводились к тому, о чем нельзя было писать в дневнике, предназначенном для чтения великого государя…
Вдруг в комнату не вошел, а против своего обычая почти вбежал Посников.
- Что случилось, Иван Иваныч? - спросил Александр, замечая в лице его все признаки раздражения и негодования.
- А то, Александр Микитич, что дело наше плохо! - воскликнул Посников, кидаясь в кресло и переводя дух. - Прибежал я за тобою… Старика нашего выручать надо… Поручал он тебе вечор, как на пляске-то мы были, узнать, кто такова та пучеглазая дьяволица, что его про табачное зелье спрашивала?
- Да, поручал, я узнал и сказал ему, что она жена искусного врача, а имя тому врачу Маноли, от разных болезней он помогает…
- Ну, вот! Так и есть! А где тот врач живет, ты сказывал?