До этого дня он всегда ел со своими, в посольских покоях или на званых обедах, и таким образом еда ему ничего не стоила. Но возвращаться домой было далеко, и от приглашения Панчетти он нашел неловким отказываться. Главное же, хотелось посмотреть - какие такие венецианские траттории, о которых в разговоре не раз упоминал Панчетти.
Пройдя под аркады, они вошли в широкую стеклянную дверь и оказались в обширном помещении, богато убранном зеркалами и шелковыми тканями, уставленном во всех направлениях небольшими мраморными столами и мягкими скамьями и стульями.
В траттории народу было много, за столами сидели мужчины и женщины. Прислуга сновала взад и вперед, разнося блюда и разные кувшины с напитками.
Александр и его спутники поместились к столу. Пока Панчетти заказывал обед, Александр оглядывал своих соседей и, конечно, в особенности женщин. Направо от него, через стол, сидела прелестного вида разряженная венецианка, пила из бокала какую-то светлую, прозрачную влагу и весело и оживленно разговаривала с двумя молодыми людьми, находившимися с нею.
Вот она обернулась в сторону молодого московита, на мгновение остановила на нем взгляд больших выразительных глаз и будто обожгла его этим взглядом.
- Вы не знаете, кто эта синьора? - спросил Александр у Нино, так как Панчетти все еще был занят беседой со служителем, которому заказывал обед.
- Она вам очень нравится? - вдруг оживляясь и как бы соображая что-то, сказал Нино.
- Да, очень красивая синьора. Вы ее знаете?
- Знаю, - ответил Нино, - и вся Венеция ее знает. Это синьора Лаура, прелестная женщина. Она знаменита не только своей красотою, но так же умом и образованием. Она очень добра и в особенности любит иностранцев. Она живет в богатом палаццо, и у нее собирается по вечерам очень хорошее и веселое общество.
Проговорив это, Нино вдруг вскочил и, прежде чем Александр успел опомниться, подбежал к столу, за которым сидела синьора Лаура, и что-то шептал ей, указывая на московита.
Еще мгновение - Нино вернулся и, сверкая глазами, весело говорил:
- Идем скорей, синьора Лаура желает познакомиться с вами… Я вас ей представлю…
Александр смутился, растерялся, покраснел как маков цвет. Никак он не ожидал ничего подобного.
- Да как же это? Зачем?.. Я не могу… - отчаянно шептал он Нино.
А тот смеялся.
- Как не можете? Молодая, прекрасная синьора глядит на вас, улыбается вам, желает с вами познакомиться, а вы говорите, что не можете!.. Нет, вы не сделаете такой невежливости, пойдемте скорей!
Александр, не помня себя, очутился перед синьорой. Она ему говорила что-то, но он стоял молча, глупо улыбаясь и не понимая, что это такое она говорит ему. Однако ведь он был не из робкого десятка, да и самолюбие заговорило.
Была не была! Не оставаться же дураком на общее посмешище!
Он пробормотал что-то и низко поклонился молодой женщине. Она все улыбалась и протянула ему руку, сверкавшую дорогими кольцами.
- Прелестная синьора так любезна, - шептал Нино, - а вы что же?.. Целуйте скорей ее руку!
Но этого Александр не мог. Его губы прикасались к руке только двух женщин - матери и Насти. Он пожал протянутую ему, блиставшую драгоценными камнями руку и, полуобернувшись к Нино, шепот которого был достаточно громок, чтобы все его слышали, сказал ему:
- Синьора извинит меня и не обидится: на моей родине нет обычая целовать руки чужих женщин.
- Вот как! - воскликнула синьора Лаура. - Так, значит, для того, чтобы я добилась такой чести, я должна породниться с вами?.. Вы слишком спешите, синьор.
Кругом раздался смех, но Александр решительно не понял, чему это смеются. Синьора Лаура сама налила бокал вина и протянула его Александру. Тот не нашел возможным отказаться, встал, поклонился и выпил. Вино - легкое, душистое, сладковатое - показалось ему очень вкусным.
- Нравится вам мое вино? - спрашивала синьора Лаура.
- Очень нравится…
- В таком случае я угощу вас сегодня вечером еще более вкусным… - Нет, - вспомнила она, - сегодня не могу, завтра. Приведите его ко мне завтра, синьор Нино.
В это время подошел слуга, посланный Панчетти, и сказал, что обед подан. Александр опять почтительно поклонился синьоре и ее кавалерам, причем она уже не протянула ему руки, отошел к своему столу и вздохнул с видом облегчения.
Он чувствовал себя во время разговора с этой женщиной очень неловко, да и сама она, показавшаяся издали такой красавицей, вдруг как-то перестала ему нравиться.
Вблизи она была уже не так молода и красива. Она глядела слишком смело и странно, так что взгляд ее почти сердил его, и ему становилось от этого взгляда просто совестно чего-то.
Через несколько минут синьора Лаура и ее кавалеры вышли из траттории. Проходя мимо Александра, она кивнула ему головою, опять обожгла его взглядом и будто обронила:
- До завтра!
- Не правда ли, прелестная синьора? - спрашивал Нино.
- Да… нет… - замялся Александр. - Да, конечно, она очень красива…
- Но она не совсем по вашему вкусу, - вдруг досказал его мысль аббат Панчетти. - Она вас звала к себе завтра, но сегодня вы увидите другую синьору, совсем иного рода, красота которой бесконечно выше красоты этой Лауры… Да их и сравнивать нельзя!
- Кто же это?
- Это синьора Анжиолетта Капелло. Она одна из самых знатных и важных дам Венеции… Я говорил ей о приезде московитского посольства и о вас, любезный синьор, и она разрешила мне и Нино привести вас сегодня к ней.
Александр опять растерялся.
- Извините, - говорил он, - мне нельзя… у меня есть дело.
- Нет, не отказывайтесь! - перебил его Панчетти. - Когда вы увидите синьору Анжиолетту, то будете нам благодарны. К тому же от приглашения знатной дамы молодой человек не должен отказываться. Если вы сделаете это, то очень повредите себе, и о вас будут дурно думать в Венеции. Зачем вы смущаетесь, синьора Анжиолетта прекрасно говорит по-латыни…
Он начал так восторженно описывать красоту и высокие достоинства своей патронессы, так сумел затронуть самолюбие и любопытство молодого человека, что тот наконец согласился быть представленным синьоре Капелло.
Между тем обед подходил к концу.
- Как вам нравятся кушанья? - спрашивал Панчетти.
Александр не умел да и не находил нужным лгать.
Он ответил:
- Одно хорошее, а другое дурно…
Некоторые кушанья ему даже очень не нравились, так как они были приготовлены на оливковом масле, к которому он не привык. Ему невольно вспомнились пышные пироги и кулебяки Антониды Галактионовны, московские индюшки и гуси, начиненные всякой всячиной, и прочие сладости, которых он не ел с самого отъезда из Москвы и которые представлялись ему теперь еще более вкусными.
Зато венецианские вина были хороши. То Панчетти, то Нино все подливали ему в бокал и уверяли, что вино легкое, что его можно пить сколько угодно.
Александр и пил. Но когда после обеда он вышел снова на площадь, то почувствовал значительную тяжесть в ногах и некоторое головокружение. На сердце, однако, было хорошо и весело, какая-то особая, подзадоривающая смелость охватывала его, и он все спрашивал Панчетти:
- Когда же мы к вашей синьоре?
- А вот погодите, - отвечал аббат, - теперь еще рано… когда закатится солнце, когда зажгутся огни в окнах и начнется dolce far neinte - тогда и поедем в палаццо Капелло…
Маленький Нино шел молча, и из-под маски глаза его зловеще блестели.
XIX
При постоянной смене внешних впечатлений минуты незаметно шли за минутами. Зимний день догорал, с моря потянул холодноватый ветер. Легкое опьянение, вызванное выпитым за обедом вином, проходило, и вместе с ним исчезла и возбужденность.
Александр уже снова начинал чувствовать неловкость и нежелание отправляться к какой-то синьоре. Он уже поговаривал о том, что с самого утра не был дома, что ему пора вернуться, так как он может понадобиться послам.
Но тут не только Панчетти, но и Нино стал его всячески отговаривать. Нино вообще сделался гораздо оживленнее, разговорчивее, и хитрый Панчетти, наблюдавший за ним, давно уже сообразил, что ревнивый музыкант, наверно, затеял нечто опасное для молодого московита.
- Однако сильно свежеет, - говорил Нино, кутаясь в свою епанчу.
- Неужели вы не чувствуете холода, синьор? - обратился он к Александру.
- Холод! Вы это называете холодом… в январе месяце!.. Вот у нас в Москве теперь так холодно, стоят лютые морозы, без шубы на улицу не выйдешь, а как здесь - у нас только весною да ранней осенью бывает… Мне жарко в моем теплом кафтане.
Ах, этот кафтан! Этот кафтан был такой красивый, богатый, зашитый донизу золотыми позументами и отороченный темным пушистым мехом, он так шел к высокой мужественной фигуре московита, что Нино с ненавистью во взгляде смотрел на него.
- Да, вам хорошо, ну а нам с аббатом холодно, и если мы теперь не согреемся, то в гондоле совсем продрогнем. Надо зайти в тратторию и выпить бокал-другой вина. Тут вот, в "Aquila Nero", отличное вино… и недорого. Не так ли, синьор аббат?
Аббату было холодно, и он чувствовал, что не худо бы выпить. "Ну да, ты хочешь напоить московита, чтобы он неприлично вел себя перед синьорой, - подумал он, - что ж, посмотрим, что из этого выйдет".
- Да, в "Aquila Nero" вино хорошее, - сказал он громко.
И они вошли в двери, над которыми помещалась вывеска с изображением большого черного орла.
Нино тотчас же исчез куда-то и затем возвратился в сопровождении служителя, несшего две бутылки и бокалы.
- Уходи, Антонио, уходи, я сам разливать буду! - суетливо проговорил он, завладел обеими бутылками и быстро стал наливать из них в бокалы.
Панчетти заметил, что в два бокала он налил из одной бутылки, а в третий из другой - и этот третий бокал подал московиту.
- Попробуйте, синьор, какое вино, - говорил, суетясь и сверкая глазами, Нино, - удивительный напиток… Какая густота! Будто масло… а аромат?..
Александр хлебнул. Вкусно! И в то же время будто огонь разлился по его жилам.
- Ну, что? Каково вино?
- Хорошее, только оно, кажется, очень крепко.
- А вы боитесь крепких вин? Разве у вас такая слабая голова? - насмешливо спрашивал маленький музыкант, отпивая из своего бокала.
- Нет, голова у меня не слаба, - добродушно ответил Александр и осушил до дна крепкий, благоухавший напиток.
- И еще можно?
- Можно и еще, - с таким же добродушием сказал Александр, подставляя свой бокал.
Нино торопливо налил его до краев.
Когда они вышли из "Aquila Nero", Александр был опять в таком же возбужденном состоянии, как и после обеда. Щеки его покраснели, глаза подернулись влагой. Нино внимательно глядел на него.
"Посмотрим, каков ты будешь перед синьорой, - злорадно думал он, - останется ли она довольна пьяным варваром с далекого дикого севера?.."
- Теперь можно и в палаццо Капелло, - объявил Панчетти.
Совсем уже смеркалось, вода канала казалась густой и черной, когда они прыгнули в гондолу. На темном небе уже горели звезды, но луна еще не показывалась. Кругом, со всех сторон, мелькали огоньки. Мимо, одна за другою, как призраки, скользили темные гондолы, слышался взмах весел, да время от времени раздавались то звонкий смех, то мелодия страстного мотива, то отрывистый крик гондольера.
Александр почти упал на скамью в каюте гондолы, у него закружилась голова. Но это продолжалось несколько мгновений. Выпитое вино подействовало на него совсем иначе, нежели бы подействовало оно на Нино и Панчетти. Опьянение охватило его сразу, но тотчас же и стало проходить, оставалось только вернувшееся веселое настроение и стремление к чему-то, жажда чего-то неизвестного.
Гондола остановилась. Нино быстро пошел вперед, а Панчетти с Александром медленно подвигались по слабо освещенным залам палаццо. Александр уже совсем пришел в себя и с изумлением озирался на окружавшее его великолепие.
"Ровно сон, ровно сон…" - невольно, почти громко, несколько раз повторил он.
Вот большие высокие залы сменились значительно меньшими, но еще более роскошными покоями, со стен которых, озаряемых лампами, будто живые, глядели человеческие лица. Под ногами мягкие восточные ковры причудливых узоров. Аромат курильниц стоит в теплом воздухе.
- Вот и синьора, - шепнул Панчетти, медленно отворяя дверь.
Александр увидел перед собою такую красавицу, какая ему никогда и во сне не снилась, перед красотой которой совсем исчезал и казался жалким не только образ смутившей его в траттории синьоры Лауры, но даже и дорогой, привлекательный образ Насти.
Анжиолетта Капелло полулежала на низенькой софе, когда аббат подвел к ней Александра. Она не переменила положения, не приподнялась, не протянула ему руку, а только кивнула своей прелестной головой и грациозным движением руки указала на кресло недалеко от себя.
Александр поклонился низко, по московскому обычаю, потом тряхнул кудрями и неловко сел в кресло. Он не отрываясь глядел на прекрасное лицо синьоры и не мог от него оторваться. Теперь уж ему совсем казалось, что все это не наяву, а во сне. И сон был такой волшебный, такой сладкий, что не хотелось бы никогда проснуться. Она заговорила - и ее звучный и нежный голос только прибавил очарования.
- Я вам очень благодарна, синьор, что вы меня посетили, - проговорила Анжиолетта, - аббат Панчетти насказал мне вчера таких необыкновенных вещей о вашей родине, что я непременно хочу слышать от вас, правда ли все это…
Александр глядел широко раскрытыми глазами, и растерянное выражение его лица, сразу же ей понравившегося, казалось ей таким смешным, что она, сдерживая улыбку, прибавила:
- Вы ведь говорите по-итальянски?
- Un poco, signora… - даже вздрогнув от необходимости отвечать ей, от необходимости выйти из блаженного созерцания, прошептал Александр.
- Но он прекрасно изъясняется по-латыни, - сказал аббат.
- В таком случае… будем говорить по-латыни! - не то что с ласковой, а с какой-то ободряющей, притягивающей, едва заметной улыбкой воскликнула синьора Анжиолетта.
XX
- Синьор московит, как ваше имя?
- Меня зовут Александр Залесский.
- Александр? - удивленно воскликнула она. - Но ведь это… ведь это христианское имя!
Александр вспыхнул и потом побледнел. Все очарование исчезло, исчезли и последние признаки опьянения. Теперь он владел собою. Невольное восклицание красавицы задело его за живое, обидело и возмутило. Перед ним так и встали беседы андреевских ученых монахов о разности между православной верой и католической.
- Я христианин, - сдержанно отвечал он, - и… даже более христианин, чем вы, синьора.
Она пристально взглянула на него, но теперь его лицо уже не показалось ей смешным, а понравилось еще больше.
- Вот как! - медленно сказала она. - Почему же вы считаете себя более христианином… это любопытно!
- А вот почему: я, так же как и вы, верую в Святую Троицу, и хотя между нашей верой и есть разница, но дело не в этой разнице, а в том, что вместо Господа нашего Иисуса Христа вы поставили человека - папу и дали ему такую власть, какая человеку дана быть не может.
- Синьор, вы говорите о том, чего не знаете! - сверкнув глазами, перебил аббат.
- Я говорю о том, что знаю, - с достоинством, обращаясь к нему, сказал Александр, - в другое время, если угодно, я буду рассуждать с вами и поведу спор за истинность православной греко-русской веры против заблуждений римского папства… но теперь говорить об этом не буду, ибо здесь не место для богословских прений… синьор, они могут показаться скучными.
Ей не захотелось углубляться в значение его слов, может быть, даже и потому, что она почувствовала возможность открыть в них нечто для себя обидное. Она с изумлением вглядывалась в этого северного варвара, который сразу же заявил о своей образованности, пожалуй, даже учености.
- Я с вами согласна, - проговорила она, - мы можем найти для разговора менее серьезную тему… Во всяком случае, я очень довольна, что вы христианин, синьор Александр За… Извините - как вы сказали?
- Залесский.
- Вот это не легко… Залэзки… Зальески…
- Почти так! - улыбаясь, заметил Александр. - И видите - вовсе не так уже трудно…
- Скажите же мне, синьор За… Зальески, правда ли, что у вас по целым месяцам на небо совсем даже не восходит солнце, что вы полгода живете под снегом, что у вас лопаются глаза от холода и что вас поедают белые медведи?
- Вы, конечно, шутите, синьора? - в свою очередь, спросил Александр, чувствуя, как к груди его подступает что-то, почти злоба, почти ненависть к этой прелестной женщине.
- Нисколько не шучу, уверяю вас, что аббат (она указала на Панчетти) рассказывал мне все это о вашей родине.
Злоба и ненависть Александра теперь всецело перешла на аббата, и он рад был мысленно примириться с синьорой. Она не смеется над ним, она сама введена в заблуждение и не виновата в своем неведении. Это все вот этот носатый, облизанный папский прислужник!
- Аббат рассказал вам сказку, синьора. Если же он сам в нее верит, то, значит… значит, образование его недостаточно. Я сам знаю очень мало, но, собираясь ехать в Венецию, наверное, знал, что вы не живете под водою, что у вас не растапливается мозг от жары и что вас не поедают акулы…
- Браво, синьор! - весело рассмеялась Анжиолетта. - Вы даете хороший урок и мне, а главное - аббату Панчетти… Впрочем, я заслуживаю снисхождения; я хоть и ничего не знаю о вашей родине, но все же не решалась ему верить. Итак, Московия не настолько страшна, как мне ее описали. Может быть, она еще прекраснее нашей прекрасной Италии?
Не то свет, не то тень скользнули по лицу Александра, и выразительные глаза его, светясь каким-то особенным светом, остановились на синьоре. В сердце у него заныло и потом загорелось что-то. На него вдруг будто пахнуло родным воздухом.
- Я скажу вам истину, - дрогнувшись голосом отвечал он. - Ваша страна прекрасна, климат у вас благословенный, науки и искусства процветают… Много, много здесь есть такого, чего у нас нет; но не меньше хорошего и у нас, только все это совсем иное.
Он все больше и больше одушевлялся. Перед ним рисовались картины родины в самом привлекательном свете, и, быстро подбирая латинские слова, он горячо передавал все, что видел взором воспоминания.
XXI
Синьора склонила голову на свою полуобнаженную, будто из мрамора выточенную руку, задумчиво глядела на красивого чужестранца и вслушивалась в звук его голоса. Она не замечала ошибок и неправильностей его латинской речи, ей даже не очень интересно было то, о чем он рассказывал, она не понимала, чем он восхищается.
Та жизнь, о которой он говорил, те картины, которые он рисовал, были слишком для нее чужды, а потому и мало занимательны. Но ей нравились звук его голоса, его одушевление, его горящие глаза, его красивая, казавшаяся ей такой оригинальной, новой, необычной фигура.
- А ваши московские женщины? - вдруг спросила она. - Хороши они? Лучше они или хуже итальянок?
Милый образ Насти мелькнул перед Александром.
- Они красивы, но мало кто видит красоту их, - проговорил он.
- Как? Почему? - удивилась синьора Анжиолетта, и, когда он рассказал ей о теремах, о почти затворнической жизни русской женщины, она всплеснула руками.