- Santa Maria! - в искреннем ужасе воскликнула она. - Какие несчастные!.. Нет, синьор Александр, не говорите мне больше о вашей стране - я не люблю ее!.. Бедные, бедные… да ведь это вечная тюрьма!.. Это хуже смерти!.. Вы совсем расстроили меня вашим ужасным рассказом. Нино, - прибавила она, - сыграйте что-нибудь, спойте, чтобы рассеять этот ужас!
Нино, все время мрачно сидевший в углу и не проронивший ни звука, теперь сразу вышел из своего оцепенения. Она все же его вспомнила. Она дает ему возможность выказать его искусство. Он взял мандолину, струны застонали - и полилась мелодия страстной песни.
Нино пел очень недурно, его небольшой баритон был хорошо обработан, и он вложил много огня в звуки, вылетавшие из его груди.
Александр слушал с удовольствием, но по мере того как Нино пел, ему все сильнее и сильнее хотелось тоже петь. Один за другим вспоминались и просились наружу с детства знакомые напевы.
- Синьор? А вы… вы не поете? - спросила Анжиолетта, когда Нино кончил.
- Пою! - вдруг решительно воскликнул Александр, тряхнув кудрями.
Нино позеленел. Панчетти криво усмехнулся. Синьора вся так и насторожилась.
Еще несколько мгновений - и увешанные чудными картинами стены гостиной палаццо Капелло огласились русской песней. Александр пел о том, как красная девица поджидает друга милого, как не спит она долгу ноченьку, все глядит на путь-дороженьку…
Немного слов было в этой песне, да и мотив ее незамысловатый, но звучала в ней тоска великая и еще более великая любовь, любовь терпеливая, мало просящая, а отдающая все, все без остатка.
Александра охватила такая внезапная тоска по далекой родине, в его душе зазвенели такие струны, что молодой звучный его тенор вложил в песню целый мир тончайших ощущений.
Когда замер последний звук, последняя высокая нота, синьора Анжиолетта во все глаза глядела на певца, и из этих прекрасных глаз тихо скатывались одна за другою слезы.
- О, как это странно!.. Как это печально… и как это хорошо! - наконец произнесла она совсем растерянно. - Но вы очень расстроили меня, синьор Александр… До свидания… у меня голова сильно заболела… надеюсь, вы вернетесь и вернетесь скоро?
- Вы очень добры, синьора! - проговорил Александр, до глубины души тронутый ее слезами. - Я вернусь, я вернусь непременно.
Она поднялась, ласково кивнула ему и, удаляясь, сказала своим чичисбеям:
- Синьоры, прикажите подать нашему гостю сорбеты
Но, когда она скрылась за дверью, Александр отказался от всякого угощения, объяснив, что ему давно уже пора домой. Панчетти и Нино, оба недовольные и смущенные, не стали его удерживать, проводили до ступеней крыльца и стояли, пока он не сел в гондолу.
- Ну, что вы скажете? - ядовито почти прошипел Панчетти, когда гондола отчалила.
- Я убью его! - мрачно произнес Нино.
- Вы этого не сделаете - он принадлежит к иностранному посольству, и вы знаете, как пришлось бы ответить за его смерть.
- Увидим!
Нино хотел еще прибавить что-то, но повернулся и молча стал подниматься по ступеням.
XXII
Прошло дня четыре, и все это время Александр почти не отлучался из дому, так как послы не могли обойтись без него ни часу. Приходил Нино и уговаривал его отправиться вместе с ним к синьоре Лауре, которая очень обижена таким к ней пренебрежением со стороны иностранца. При этом Нино красноречиво описывал все достоинства синьоры, уверял, что у нее так весело, как нигде, и что нельзя быть в Венеции и не воспользоваться возможностью такого интересного знакомства. Самые важные и богатейшие иностранцы всеми мерами добиваются чести попасть к знаменитой красавице, и эта честь достается с большим трудом, а часто даже и все ухищрения пропадают даром. Тут же счастье само дается в руки. Очевидно, "синьор московит" очень понравился - о нем спрашивают, его ждут, за ним присылают. Нельзя же ему отказываться.
Александр отвечал, что он и рад бы посетить эту синьору, но дела не позволяют - он занят с утра и до вечера.
Нино, очевидно, очень заинтересованному в том, чтобы ненавистный московит пошел к Лауре, пришлось уйти ни с чем.
Александру легко было отказаться от посещения особы, к которой теперь ничто не влекло его; но когда явился аббат Панчетти и тоже передал ему приглашение, но уже не от Лауры, а от Анжиолетты Капелло - отказ оказался тяжелым и неприятным.
- Передайте синьоре, - говорил Александр, - что я очень глубоко сожалею… сегодня никак не могу освободиться и завтра, верно, тоже… но только что будет у меня свободное время - я сейчас же, сейчас сяду в гондолу - и приеду…
- Я передам это синьоре, - с полуулыбкой, которая неизвестно что выражала, отвечал Панчетти, - но ведь синьора часто выезжает, застать ее не так легко, да она, если и у себя, не всегда вас принять может.
- Что же мне делать! Я связан обязанностями… я один во всем посольстве могу изъясняться на латинском и греческом языках… вот вчера, только что собрался прогуляться - явились греки, наши единоверцы… завтра - греческий митрополит приедет. Никак нельзя мне отлучиться…
И бедный Александр, говоря это, не замечал, какое жалобное выражение у него в лице, не давал себе отчета в том, что в эти минуты он ненавидит и свои обязанности, и Чемоданова, и Посникова, и всех, с кем ему приходится разговаривать за послов, что ему безумно хочется бросить все, забыть обо всем - и бежать к синьоре Анжиолетте. Слезинки, выкатившиеся из ее чудных глаз во время его пения, так и сверкали перед ним, будто озаренные солнечным светом переливчатые алмазы, и усиленно бившееся сердце соблазнительно, страстно шептало ему, что алмазы эти дороже всех сокровищ и чудес волшебной Венеции.
- Bene, bene! - повторял между тем Панчетти. - Я передам синьоре.
Он откланялся и удалился все с той же загадочной полуусмешкой на тонких губах…
"Однако что ж это я? - думал Александр, отгоняя от себя смутные грезы, влекшие к неведомому блаженству. - Будто дурманом кто опоил меня!.. Нет, пустое!.. Дело надо делать, самое время приспело… ведь это служба царская, на пользу земле русской…"
Он тряхнул по привычке своей кудрями - и переливчатые алмазы померкли в его воспоминании.
"Дело надо делать… самое время приспело!" - так думал теперь и Алексей Прохорович Чемоданов. До сих пор была одна забава. И в Ливорно, и во Флоренции можно было отдыхать от долгого, трудного пути, любоваться басурманскими прелестями, наедаться заморскими яствами, угощаться винами романейскими… Ныне же одна забота - исполнять наказ великого государя, непостыдно отслужить службу царскую, не уронить чести русской и перехитрить "немца".
Венецианское правительство, серьезно рассчитывая на поддержку со стороны Московского государства в своей борьбе с Турцией, решило принять царское посольство со всяким почетом. Бывший в Москве Альберт Вимина получил назначение состоять посредником в сношениях послов с республикой. Чемоданов и Посников видели Вимину в Москве не раз и встретились с ним как со знакомцем.
Первый вопрос Чемоданова был, конечно:
- Когда можно видеть дука Молена и вручить ему царскую грамоту?
На это Вимина отвечал:
- Дук Молена правил Венецией десять лет и более года тому назад волею Божиею скончался. После него было еще два дука, которых теперь тоже нет, а правит новый дук, по имени Вальеро.
Этот ответ так поразил послов, что оба они совсем растерялись и только молча переглядывались между собой.
- Вот тебе раз! - в смущении и почти ужасе воскликнул наконец Алексей Прохорович. - Как же нам теперь быть? Ведь грамота-то царская к дуку Молену писана, и к нему мы от великого государя поручение имеем, а про Валеру у нас слыхом не слыхано, и кто таков сей Валера - мы того не знаем… Иван Иванович, как ты полагаешь?
Посников почесал у себя в затылке.
- Да-а! - протянул он. - Вишь ты, дело-то оно какое!.. Однако так сказать надо: в животе и смерти Господь волен, и ежели дук Молен преставился, то царской грамоты вручить ему не можем. А так как сия грамота и посольство наше к дуку венецейскому, и ежели ныне Валера в дуках, то мы должны почитать его яко Молена и за сие в ответе перед царским величеством быть не можем.
- Верно твое слово! - по малом размышлении радостно воскликнул Алексей Прохорович и успокоился.
Однако спокойствие его продолжительным не было. На повторенный вопрос: "Когда можно видеть дука?" - Вимина через Александра отвечал:
- Дук нездоров и принять царского посольства никак не может, но это ничего: он назначит своим представителем высшего сановника республики, и послы обо всем будут договариваться с верховным советом и с представителем Дука.
- Что он врет! - весь багровея, воскликнул Чемоданов. - Ты, Лександр, лучше мне таких глупых его речей и не переводи! Какой такой представитель? Какой совет? Никакого представителя и никакого представления совета мы не знаем и знать не хотим! Великий государь приказал нам ехать к дуку и собственноручно вручить ему свою царскую грамоту. Так мы и должны сделать. Когда же дук от нас получит грамоту и выслушает все, что мы ему сказать имеем, он волен назначить своих сановников вести с нами дальнейшие переговоры… Ведь так, Иван Иваныч?
- Так, так! - решительно подтвердил Посников.
- Ну, и переведи ты это, Лександр, Вимине и скажи, что иначе не будет.
Вимина долго объяснял, что Венеция - республика, что власть дука ограничена и самовольно, без согласия верховного совета, он распоряжаться не может.
- Врет! Врет! - в один голос твердили Чемоданов и Посников. - Кабы так было, то на государственных бумагах стояла бы подпись не дука, а того самого верховного совета. Ан на бумагах-то чья подпись? Дукова небось… Так, значит, это подвох один.
Вимина увидел, что все доказательства и объяснения бесполезны, и удалился.
XXIII
"Пока дук не назначит приема, будем сидеть и ждать, не тронемся с места!" - решили послы и действительно не выходили из своих покоев. Между тем к ним постоянно кто-нибудь являлся. Первым приехал секретарь резидента герцога Мантуанского и поздравил их с приездом.
- Это еще что за птица? - с явным пренебрежением заметил Алексей Прохорович, величественно сидя перед мантуанцем и слушая его любезные фразы, переводимые Александром. - Не слыхать что-то про такого!.. Велика ли честь в его почтении - неведомо. Скажи: спасибо, мол!.. Да не толкуй ты с ним много - не стоит…
Посетил "московитов" также и французский резидент, посетил самолично. Ему было любопытно взглянуть поближе на северных варваров. Любопытство свое он удовлетворил; возвратясь, послал в Париж сообщение о "московитах", в котором правды было много - целая десятая часть, но ответного визита послов не удостоился.
Пождал француз день, другой, третий и кинулся к Вимине. Так, мол, и так: "московиты" чинят французской нации крайнюю обиду, визита не возвращают. Вимина объяснил это Александру и просил убедить послов в невежливости их поведения относительно французского резидента. Но послы и слышать ничего не хотели: "Дука еще не видали, а к какому-то вертопраху ездить будем!"
Только после убедительных уговариваний добился Александр, что его послали во французское посольство осведомиться о здоровье резидента. Французу на этом пришлось успокоиться.
Приехал Вимина и сообщил, что папский нунций просил его узнать: поедут ли русские послы к папе в Рим?
- Скажи ты ему, Лександр, - важно ответил Чемоданов, - что от великого государя нам к римскому папе поручения никакого не дано и что в Рим нам ехать незачем, ибо мы русские, православные и папе римскому вовек не поклонимся.
Александр перевел эти слова Алексея Прохоровича с большим удовольствием.
- А что же дук? - спросил Посников. - Когда он нас примет?
Вимина поморщился. Нелегкой оказывалась его обязанность. Решено было уступить послам, но предварительно требовались сведения о цели их посольства.
- Дук готов с удовольствием дать аудиенцию послам московского государя, - сказал Вимина, - готов принять от них царское письмо и выслушать все, что они скажут, но ведь он нездоров и не встает с постели. Придется ждать его выздоровления.
- Будем ждать, - спокойно ответили послы, и тон их ясно показывал, что они дождутся.
- Будьте уверены, - заговорил Вимина, - что дук и верховный совет весьма счастливы видеть в Венеции посольство из славной Московии… но… в чем же, собственно, заключается дело, по которому вы приехали?
Когда Александр перевел этот вопрос, у Чемоданова даже глаза налились кровью.
- Хорош гусь! Ишь ты, с чем подъезжает! - воскликнул он. - Да что он, на дураков напал, что ли? Скажи ты ему, что, пока мы дука не повидаем, никто слова от нас не услышит.
После этого ответа Вимина сказал:
- Я вовсе не желаю быть нескромным, и не мне надо знать о цели вашего приезда, а верховному совету и самому дуку. Так всегда делается. Необходимо - звать обо всем заранее, до аудиенции, для того чтобы приготовиться к ответу. Дук иначе и не принимает иностранных послов.
- Батюшки! Да тут ухо востро держать надо! - воскликнул Посников. - Только не остерегись, как раз подведут и погубят!
- А ты как думал? - сказал Алексей Прохорович. - Нет, этот-то каков! На Москве был, русскую хлеб-соль ел - и первый же предатель оказывается… Скажи ты ему, Лександр, что стыдно нам и глядеть-то на него. Мы его за человека почитали, а он силится подвести нас под гнев государев… государеву тайну хочет от нас выведать. Так пусть нос свой немецкий утрет: тайны государевой мы ему не выдадим, а коли он подослан к нам этим самым советом, то подобные деяния - один лишь позор для венецейского государства!
XXIV
Со всеми резидентами покончили, Вимину в своей непреклонности убедили, так что он перестал подъезжать с допросами, ждали аудиенции у дука и сидели в своих покоях, никуда носу не показывая, охраняя свое посольское достоинство.
- Вот как с дуком переговорим да увидим, что он к его царскому величеству надлежащее почитание чувствует, - тогда и покажемся народу венецейскому. А пока что - из дому выходить не след! - говорил Чемоданов.
Посников с ним был совершенно согласен, но Александр стал возмущаться от такого решения; ведь пройдет еще дня три-четыре, может, и вся неделя до дуковой аудиенции - так неужто сидеть? Оно, положим, и из окон широких можно на многое любоваться. Весь день под окнами взад и вперед снуют гондолы, каких-каких народов не проедет… Но это все не то…
Александр объявил послам, что как они там хотят, а он сидеть больше не желает, да так объявил это решительно, что ни Чемоданов, ни Посников спорить с ним не стали.
Алексей Прохорович проворчал, однако:
- Ишь зуд у тебя в ногах!.. Ну и ступай, а только ежели что, ежели какая ни на есть пакость с тобой случится, - на себя пеняй, я же чтобы не был за тебя в ответе…
- Какой же ответ!.. Что случится со мною - нешто мы у разбойников?
- Вестимо, разбойный здесь народ… предатели… в Фиренце не в пример лучше.
- Да ты и народу здешнего, почитай, не видал еще совсем, Алексей Прохорыч!
- Вот еще - не видал! Довольно навидался… один Вимина чего стоит!
Совсем не в духе был Чемоданов и по первым, неожиданно встреченным затруднениям сильно боялся за исход своего посольского дела.
Александр под вечер нарядился и кликнул гондолу.
"Была не была!" - подумал он, нетвердым голосом приказав везти себя на палаццо Капелло.
Мог ли он знать, мог ли подозревать, что синьора Анжиолетта вот уже третий вечер ждет его в своей уютной, полной всяких дорогих вещей и картин гостиной. Мог ли он знать, мог ли подозревать, что она велит отказывать всем стремящимся к ней венецианским синьорам, сказывается нездоровой, а медиков к себе не пускает, что она до отчаяния доводит Нино и Панчетти своею раздражительностью.
Оба чичисбея, прежде проводившие с нею почти весь день, теперь почти лишены ее общества. Музыка Нино, та самая музыка, которую она всегда любила, кажется ей теперь унылой и однообразной; его баритона она слышать не может. Саркастические усмешки Панчетти и его злой язык ей невыносимы. Тщетно влюбленные чичисбеи из кожи вон лезут, чтоб чем ни на есть развлечь ее. Она слушает их рассеянно, а иногда и совсем даже не слышит, что такое они говорят ей.
Наконец они довели ее, безо всякой вины со своей стороны, до негодования.
- Удивительно! - воскликнула она. - Вы считаете себя серьезными, образованными людьми, а между тем какую пустую жизнь вы ведете - обидно смотреть на вас!.. Неужели вам не надоело еще с утра и до вечера вести вздорные разговоры, перебирать то того, то другого, бранить, язвить, клеветать? Вы, верно забыли, что в палаццо Капелло одна из лучших библиотек Венеции. Ступайте в библиотеку, читайте, и если в какой-нибудь книге найдете что-либо очень, очень интересное - придите и расскажите мне…
"Неужели это московит всему виною?" - спрашивал себя Панчетти и решил, что, пожалуй, оно так и есть.
Но когда он заговорил о московите, синьора только усмехнулась, и ровно ничего нельзя было вывести из этой ее усмешки.
Третий вечер, едва смеркалось, чичисбеи совсем "отпускались", и синьора оставалась одна, на своей любимой софе с книгою в руке, с лицом как бы вянущим и скучающим, с померкшими глазами.
Она призывала старую Эмилию, которая вынянчила ее и была ей безгранично предана, и поручала ей следить за тем, чтобы никого не принимали, никого… за исключением молодого форестьера, поющего такие странные, сладкие песни. Старая Эмилия не имела обычая рассуждать и вдумываться в приказания своей красавицы-синьоры; ее дело было - повиноваться, и она спешила исполнять возложенное на нее поручение.
Настал третий вечер напрасных ожиданий, и Анжиолетта дошла до высшей степени нетерпения и обиды. Ведь она посылала за ним, звала его… Ведь она никогда никого не звала, ни за кем не посылала! Как смеет он, этот варвар, выказывать ей такое пренебрежение! Она хочет еще раз послушать его странное, дикое пение… Пусть еще раз попоет ей, а потом уезжает навсегда в холодную страну, где несчастных женщин всю жизнь держат в неволе…
Как скучно, как невыносимо скучно!
Да, не будь этой скуки, Анжиолетта, быть может, и не подумала бы о московите, а пение его показалось бы ей только диким. Но давнишняя скука, пустота сердца, склонность к мечтательности и искание чего-нибудь необычного - все это громко твердило о московите. К тому же ее каприз был не сразу исполнен; ее заставили ждать - и на третий вечер, когда старая Эмилия доложила ей, что форестьер явился, - ее сердце вдруг сильно забилось, глаза блеснули, на щеках вспыхнул румянец.
Проведенный Эмилией Александр, в свою очередь, весь так и загорелся, когда увидел перед собою синьору. В прошлый раз она была удивительно хороша; но за эти несколько дней ее красота удвоилась.
Бедная Настя была совсем забыта, как будто ее никогда и не существовало на свете. Вместе с нею забылась и далекая родина, Москва златоглавая, забылось все - и весь Божий мир вдруг сузился и поместился без остатка в этой озаренной таинственным светом высоко поставленных ламп, увешанной картинами и тяжелыми драпировками гостиной.
Но вот и лампы, и картины, и все, что было вокруг, исчезло. Божий мир стал еще меньше и уменьшался до тех пор, пока не заключился во взгляде чудных глаз, хотевшем казаться равнодушным и в то же время громко зовущем и обещавшем все цветы земли, все звезды неба - и даже много такого, чего никогда не бывает ни на земле, ни на небе.