Она подошла, улыбаясь, и протянула ему руку. Он взял эту руку в обе свои и не знал, что с нею делать, - однако тотчас же, очевидно, сообразил и стал ее поглаживать, пока синьора не нашла нужным хоть и осторожно, но нерешительно воспротивиться этому выражению его почтения.
- Что же она такое лопочет? - ухмыляясь, спрашивал он Александра.
- Она говорит, - отвечал тот, едва удерживаясь от смеха, - что ты очень ей по нраву пришелся, что она звала тебя к себе, а ты не пожаловал, так вот она сама приехала и просит тебя к себе в гондолу покататься и потом к ней ее угощенья отведать… говорит, у нее вина хорошие и сорбеты вкусные…
Алексей Прохорович подумал несколько мгновений. Что-то внутри его как бы шепнуло: "Не поддавайся дьявольскому наваждению, не срами себя… не езди!" Но этот голос замер, всякое благоразумие исчезло.
- Что ж… зачем обижать… Я обижать добрых людей не люблю… отчего не прокатиться, коли она честью просит… Лександр, поедем! - решил он.
- Меня-то уволь, она не меня зовет, а тебя! - взмолился Александр.
- Вот тебе на! - крякнул Чемоданов. - Как же я без тебя буду… без тебя мне никак невозможно.
Пришлось повиноваться.
Через несколько минут Посников, бывший все время у себя и не знавший о приезде гостей, подошел к окну, привлеченный звуками голосов и смехом. Он увидел, как со ступеней к причалившей гондоле сходил рядом с какой-то женщиной и окруженный толпою черных "харь" Алексей Прохорович. "Хари" лопотали по-птичьему и непристойно смеялись.
Посников всплеснул руками, плюнул и отвел душу горячей бранью. Поступок Алексея Прохоровича так возмутил его, что он не мог приняться ни за какую работу.
XXVIII
Не в очень-то хорошем настроении духа чувствовал себя Александр, сопровождая Алексея Прохоровича и переводя ему слова синьоры Лауры. Прежде всего он ясно видел, что и она, и вся ее компания просто смеются над русскими людьми. Он уже расслышал несколько насмешливых замечаний, садясь в гондолу. Но замечания эти были сделаны замаскированными людьми, поместившимися к тому же в других гондолах.
Даже то, что казалось ему сначала забавным - мины и ужимки Алексея Прохоровича, старавшегося показать, что он ничуть не заинтересован красивой венецианкой, а только вынужден принимать ее любезности, - даже и это перестало забавлять. Он вовсе не желал, чтобы над почтенным послом смеялись чужестранцы, и решил при первой же возможности прекратить все это.
Сама синьора Лаура, веселая, любезная и насмешливая, той дело пытавшаяся обжечь его своим красноречивым взглядом, была ему как-то особенно невыносима.
Он с ужасом помышлял, что вот уже около трех суток не был там, в палаццо Капелло, и не знал, когда-то еще освободится. Оставить Алексея Прохоровича и скрыться, воспользовавшись первой для того возможностью, он, однако, не решился.
Палаццо, принадлежавший синьоре Лауре, был не обширен, но отделан богато и со вкусом. Когда веселая компания увлекла "московитов" в столовую, где было приготовлено угощение, хозяйка отстала в одной из комнат, пропустила всех вперед и стояла, будто чего-то или кого-то ожидая. Действительно, через несколько мгновений к ней подошел неведомо откуда взявшийся человек очень небольшого роста и в маске.
- Это вы, Нино? - спросила синьора.
- Это я, прелестная Лаура, - отвечал он. - Что ж, удалось вам похищение медведей?
- Как видите, оба здесь…
- Синьор Фоскатти будет вам очень благодарен, и считайте так, что то, чего вы желали, - уже сделано. Завтра утром еврею будет уплачен весь ваш долг, и я принесу вам ваши расписки. А теперь скажите мне, сколько времени медведи у вас пробудут?
- Это зависит от вас.
Нино подумал и сказал:
- Два часа. Старика напоить не трудно… Но тот…
- Не беспокойтесь, от одного моего стакана у него в глазах двоиться станет… Вы знаете мой порошок: он безвреден, но действует отлично, в самую меру….
- Итак, через два часа! - повторил Нино, послал воздушный поцелуй синьоре Лауре и быстро скрылся.
Вино и сорбеты оказались чудесными. В голове Чемоданова еще не совсем улегся хмель, оставшийся после обеда, данного посольству греками, и теперь каждый новый стакан быстро подбавлял этого хмелю. Старик совсем развеселился, всякое смущение исчезло, он давно позабыл о том, что вокруг него ненавистные "хари", и, когда многие из компании сняли маски, он даже не мог и разобрать, у кого чертовская харя, а у кого личина прирожденная.
Незаметно прошел час, и другой уже приближался к исходу. Синьора Лаура сама поднесла Александру стакан золотистого вина и заставила его выпить. После этого стакана бывший до того почти трезвым Александр вдруг опьянел, да так, как вряд ли и бывал когда в жизни. Веселье Алексея Прохоровича сообщилось и ему, все вокруг стало изменяться и становиться совсем новым, приятным.
Даже синьора Лаура вдруг сделалась такой привлекательной, милой. Каждое ее слово нравилось, ее улыбка заставляла улыбаться, ее смех вызывал смех.
Вот она положила руку на спинку кресла, на котором сидел Александр, и показалось ему, что это совсем не ее рука, а другая, милая, любимая, которую он научился целовать. Но чья это рука - он не мог припомнить…
Какое-то имя будто прозвучало над ним, чей-то образ будто мелькнул перед его глазами, но это было лишь мгновение… Он видел смеющееся лицо Лауры, ее белую руку, украшенную дорогими перстнями, с длинными розоватыми ногтями… Он хотел уж было склониться к этой руке, но в то же время как бы кто в нем, в груди его, в его сердце крикнул: "Что ты, что ты! Это не она… не она!"
Но вдруг Лаура вынула платок и стала им обмахиваться. На Александра пахнуло ароматом, знакомым, тем самым - и он уже не слушал, что "это не она", он почувствовал ее возле себя… Это она, это ее рука! Он порывисто склонился к синьоре Лауре, безумно схватил ее руку и покрыл ее поцелуями.
- Браво, синьор московит! Браво! - смеялась веселая компания…
В это время разукрашенная гондола Анжиолетты Капелло скользила по воде канала. На парчовых подушках, следя из окошка каюты ленивым взором за мимо бегущими мутными струями, сидела сама синьора. В этой же каюте помещались оба чичисбея. Нино говорил, по-видимому, очень равнодушным тоном, но в то же время взгляд его быстрых глаз жадно следил за выражением лица синьоры. Нино говорил:
- Да, эти московиты совсем дикий народ, и в палаццо дожей все смеялись над таким странным посольством… А посмотрели бы вы, синьора, как они едят.
- Едят как и все, - небрежно, будто уронила Анжиолетта.
- То-то и есть что не как все, потому что, когда они одни, между собою, то все едят руками, а не понравится кушанье, так они вынут кусок изо рта и опять положат его на блюдо. Но так как теперь они уже знают, что надо есть с вилки, то берут с блюда кусок руками, потом втыкают в него вилку и отправляют в рот…
- Не клевещите, Нино, - перебила синьора, - я еще могла бы вам поверить, если бы вы не знали синьора Александра, но ведь я его знаю, да и вы тоже…
Нино так весь и насторожился.
- Синьор Александр действительно исключение между ними, - сказал он, - у него манеры гораздо лучше, но он такой же пьяница, как и все они… и нравы его далеко не безукоризненны.
Анжиолетта как ни владела собою, а все же покраснела от негодования.
- Синьор Александр у меня принят, - гордо закидывая голову и почти с ненавистью взглянув на Нино, произнесла она, - и я запрещаю вам лгать… К тому же вы не можете изменить моего доброго о нем мнения.
Нино опустил глаза и смиренно выговорил:
- Конечно, я не могу изменить мнения синьоры, но это легко сделать, если вы позволите мне сказать гондольерам, чтобы они везли нас к жилищу музыкантши Лауры.
- Лауры? - едва заметно вздрогнув, прошептала Анжиолетта.
- Точно так, синьора, около двух часов тому назад, случайно проезжая, я видел, как она с синьором Александром выходила из гондолы…
И, не дожидаясь разрешения или, вернее, для того, чтобы не смущать Анжиолетту необходимостью дать это разрешение, он крикнул гондольерам и прибавил "скорее!".
Гондола понеслась. Нино вышел из каюты и глядел во все глаза.
- Поворачивай за гондолой и держи рядом с нею! - вдруг крикнул он, а потом снова пошел в каюту. Через две-три минуты молчания он спокойно сказал Анжиолетте:
- Синьора взгляните!
Она взглянула по указанному им направлению и увидела в двух шагах от себя, в каюте рядом плывшей гондолы, известную всей Венеции Лауру, а возле нее - прислонившегося к ее плечу и обнявшего ее стан Александра.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
С каждым днем венецианский карнавал становился все веселее, шумнее, фантастичнее. Собственно говоря, он начался уже давно, с ноября месяца, но до этого времени ограничивался, главным образом, разрешением всему населению Венеции носить маски. Теперь же, так как пост был уж не за горами, начиналось настоящее бешенство народного веселья.
Нигде во всем мире и никогда не существовало такого количества годовых празднеств, как в Венеции; нигде и никогда не оказывалось так мало будних дней, как в этом удивительном городе, где тишина воды и полное отсутствие грохота экипажей по мостовой как бы вознаграждались несмолкаемым гулом вечно кричащего, смеющеюся, поющего, играющего на всяких музыкальных инструментах и празднующего народа…
Бесчисленные народные праздники соблюдались свято. Справлялись годовщины то какой-нибудь победы, взятия какого-нибудь города, то освобождение от чумы, то государственного переворота. Но самым торжественным праздником был день Вознесения. В этот день происходило знаменитое обручение дожа с морем, и на площади Святого Марка открывалась громадная ярмарка, где Венеция щеголяла своими разнообразными произведениями и куда со всего мира свозились всевозможные товары.
С раннего утра звонили во все колокола и стреляли изо всех пушек арсенала и крепостей Лидо. Дома быстро пустели, и в них оставались только тяжкобольные да бессильные старцы, покинутые на произвол судьбы. Все городское население, начиная с нобилей и кончая нищими, мужчины, женщины и дети устремились к площади Святого Марка и к набережным, а также наполняли и украшенные бесчисленными флагами гондолы и барки. Эти гондолы и барки окружали "Буцентавра", еще с вечера вывезенного из арсенала и стоявшего у подножия колонн на Пьяцетте.
"Буцентавр" - была гигантских размеров. галера, управляющаяся двумястами отборными моряками флота республики. На галере было устроено несколько обширных помещений, отделанных с поразительной роскошью, и в одном из них возвышался трон дожа. "Буцентавр" украшался множеством золоченых скульптурных фигур, изображавших "справедливость", "мир", "море", "землю", сфинксов, всевозможных морских чудовищ. Надо всей палубой раскидывался громадный шатер из яркого бархата, залитого золотом, с золотой бахромой и кистями, а над комнатой дожа развевалось знамя Святого Марка.
Наконец раздается полуденный бой часов. Через двери Делли Карта из палаццо выходит дож в сопровождении иностранных послов, папского нунция, членов синьории и многочисленной свиты. Перед дожем, по два в ряду, выступают знаменосцы с красными, голубыми, белыми и фиолетовыми знаменами республики; за ними шесть трубачей оглашают воздух пронзительными звуками серебряных инструментов. Потом следуют музыканты - пифферари с флейтами, в сопровождении двух разряженных в ленты и кружева хорошеньких детей. Далее - свита послов, секретарь дожа, его капеллан, двое служителей, несущих кресло и подушки дожа.
За этими людьми показывается великий капитан Венеции, нечто вроде начальника полиции, одетый весь в малиновый бархат и с длинной, волочащейся по земле саблей. Вслед за великим капитаном - великий канцлер в сенаторском одеянии. Потом маленький "Баллотино", нарядный красивый мальчик, обязанность которого - вынимать из урны шары баллотировки при избрании дожа.
Наконец появляется сам дож в длинной мантии. На голове у него коническая шапка, верхушка которой загнута в виде фригийского колпака. Шапка эта книзу, вокруг головы, переходит в корону, изукрашенную драгоценными каменьями огромной стоимости. На ногах у дожа золотые сандалии. По правую его руку - папский нунций, в своей четырехугольной шапке и сутане, застегнутой сверху донизу. По левую его руку - имперский цесарский посол, в плаще со стоячим воротничком и в бархатном токе. Сзади - прочие послы, одетые по последней моде, и многочисленная свита, завершающаяся членами синьории и великого совета.
Это блестящее шествие медленно направляется через Пьяцетту к "Буцентавру". На палубе, в четырех рядах кресел, восседает толпа патрициев. Дож поднимается по ступеням трона, свита размещается вокруг него, адмиралы подают сигнал - и гигант "Буцентавр" снимается с якоря.
Со всех сторон раздаются залпы орудий, музыка играет и на галере, и на окружающих ее барках и гондолах, бесчисленные красные весла морского чудовища ударяют в такт по воде - и "Буцентавр" плавно движется среди всеобщего ликования, в сопровождении целого флота самых разнообразных, больших и малых, лодок. Все это приближается к острову Св. Елены, возле которого на "Буцентавр" поднимается венецианский патриарх и его клир, выехавшие навстречу в золоченой барке.
На палубе патриарху подносят сосуд с водою, которую он освящает, а затем выливает в море, чтобы утишить его.
Через порт Св. Николая "Буцентавр" выходит в открытое море. Тогда дверь, устроенная за троном, отпирается, дож появляется на маленькой галерее, висящей над самой водой, и бросает в море золотой перстень, произнося: "desponsamus te, mare, in signum veri perpetuique dominii", т. е. "обручаемся с тобою, море, в знак постоянного и действительного владычества". Громогласные клики триумфа и радости служат ответом на эти слова. Церемония обручения дожа с морем окончена…
В палаццо дожей весь день идет пир, на площади Св. Марка вся Венеция производит осмотр открывшейся ярмарки.
Эта ярмарка длилась пятнадцать дней; товары помещались в наскоро выстраиваемых, но чрезвычайно красивых зданиях. Здесь были разложены удивительные ткани - бархат, парчи, шелка, кружева, - тайна производства которых теперь утеряна, тончайшей работы золотые цепочки, подобные шелковинкам, знаменитые зеркала из Мурано, блестящие стеклянные изделия, которых нельзя было найти нигде, кроме Венеции, золотые браслеты, мозаики, дорогое оружие. Здесь же выставлялись также картины и статуи - на этой ярмарке венецианцы в первый раз увидели лучшие произведения Тициана, Тинторетто и в другие времена знаменитую группу Кановы - "Дедал и Икар".
В свою очередь, патриции и патрицианки превращали площадь Св. Марка в выставку богатейших нарядов, фамильных драгоценностей, красоты, веселости, остроумия и такой легкости нравов, какой в те времена не было еще нигде в Европе.
На многочисленных эстрадах давали свои представления певцы, музыканты, танцовщики, марионетки, всякие фокусники. С утра и до поздней ночи вся Венеция шумела, кричала, смеялась, наслаждалась зрелищами и поедала разные frittola и свои любимые сласти.
Но все же эти дни торжеств "delia Sansa" были только полукарнавалом. Правители венецианской республики ставили своей задачей как можно больше развлекать народ для того, чтобы ему некогда было останавливаться на многих явлениях их мрачной и подозрительной политики. Почти ежедневно "исчезали" люди в тайных судилищах инквизиции; но вечный шум и блеск, постоянно сменявшиеся празднества заставляли забывать об этих исчезавших людях.
II
Настоящий карнавал появлялся в виде несказанно-фантастических процессий. То том, то здесь, во всех местах города, мелькали, будто призраки, толпы "говорящих", а то и "немых" масок.
Вот адвокат в огромнейшем парике, весь в черном, со свертком бумаг под мышкой, что-то или кого-то защищает кричащим, шутовским голосом и выкидывает лицом, руками и ногами такие фокусы, что неумолкаемый хохот сопутствует ему всюду.
Вот французские франты, в удивительных костюмах, пристают к хорошенькой венецианке и нашептывают ей такие невыносимые комплименты, что она не знает - смеяться ли ей или считать себя оскорбленной.
Далее - Полишинель выкрикивает что-то на полуптичьем неаполитанском жаргоне. Арлекин, вооруженный деревянной саблей, крутится волчком и вертится колесом среди толпы, посылая воздушные поцелуи встречным красавицам и отпуская иногда очень тяжеловесные удары всем, кто стесняет свободу его движений. Уже больше часу он гоняется за своей Коломбиной, с которой его разлучила толпа контрабандистов, появившихся на площади в сопровождении ослов, собак и тюков с запрещенными товарами.
Бедный Арлекин мечется во все стороны и время от времени жалобно выкрикивает милое имя Коломбины. Где же она? Быть может, вот тут, среди толпы, собравшейся вокруг доброго доминиканца, который, взгромоздясь на переносную кафедру, из себя выходит, призывая всех к раскаянью? Или не увлеклась ли она этими испанскими солдатами, маневрирующими с кастильянской быстротой и ловкостью? Не поверила ли она широковещательным обещаниям этого "эмпирика" и не покупает ли у него любовный напиток - "elissire d'amore" или "воду вечной юности"?
Хорошенькая Коломбина склонна ко всему чудесному! Вот старый магик, в очках, в остроконечной шапке, с длинной седой как лунь бородою. Он делает астрологические предсказания, открывает будущее и говорит с такой серьезностью, с таким спокойствием и убежденностью, что ему нельзя не верить. Не пытается ли Коломбина с его помощью отдернуть таинственную завесу будущего?
Или она пленена кем-нибудь из этих рапсодов, этих импровизаторов, вместо лиры аккомпанирующих себе на кричащей скрипке и распевающих какие-то очень длинные, очень звучные песни, до смысла которых добраться нет никакой возможности?
Бедный Арлекин - он долго бы искал свою подругу, если бы не встретился с паяцем. Этот старый друг с наивно-простодушным видом, с каким обыкновенно друзья извещают о беде, объявил ему, что видел его Коломбину с прекрасным иностранцем у входа в театр Сан-Кассиано, где дают новую оперу.
Театр Сан-Кассиано был в середине XVII века самым модным. Здесь давали оперы, и представления эти приводили в восторг как жителей Венеции, так и съезжавшихся со всех концов Европы иностранцев. Каждый вечер густая толпа народу кричала и бесновалась у входа в театр, и места брались с бою. Ложи, за которые в дни представления новых опер приходилось платить большие деньги, были почти все абонированы венецианской знатью. Иностранец, пробившийся в Сан-Кассиано, мог смело говорить, что он видел всю Венецию. Он получал возможность вдосталь налюбоваться знаменитейшими красавицами "царицы моря", и рядом с ним, будто по волшебству, всегда оказывался любезный и всезнающий "чичероне", который в ожидании щедрой награды от тороватого "форестьера" рассказывал ему интимнейшую историю каждой синьоры и передавал такие подробности, какие только и может знать венецианский "чичероне".