- Это нас-то не пустят через границу? Это великого государя посольство-то задерживать станут!.. Да ты не моги нам таких срамных речей и переводить-то и сам их не слушай! - горячился Чемоданов. - Какие такие пошлины? Это кабы мы ихние товары везли - ну, тогда другой разговор, так и опять-таки царское посольство без пошлин пропустить следует; а то - на-поди! Свое добро везем, а с нас за это шкуру драть хотят! Да ведь это хуже морских разбойников!
Но как ни горячились послы, как ни было в них возмущено чувство справедливости и собственного достоинства, а когда пограничные стражники, число которых было весьма значительно, продержали путников целые сутки и, по-видимому, решились-таки не пропускать через границу, - пришлось уплатить все, что требовали. С Чемодановым чуть удар не сделался, и если бы итальянцы могли понять те пожелания, которые он им высказал на прощанье, - они бы изумились богатству русского языка и русской разгоряченной фантазии. Если бы эти пожелания могли осуществиться, то вся Венецианская республика одновременно и провалилась бы в тартарары, и испытала бы участь Содома и Гоморры, и унесло бы ее туда, куда ворон и костей не заносил, и жарилась бы она на сковородке у дьявола, и случилось бы с ней такое, чего никогда ни с кем не случалось и о чем не повествуется ни в одном из сказаний Востока и Запада.
Только в Триенте несколько успокоилось взволнованное чувство послов московских, потому что епископ приготовил им весьма торжественный прием. Он выслал им навстречу красивые экипажи и верховых лошадей, поместил их в прекрасном доме и задал им такое угощение, что Алексей Прохорович чуть было не запамятовал, что теперь пост великий.
Попировав и ласково простясь с любезным епископом, посольство село в лодки и поплыло по рекам до Боцено, где опять пришлось нанимать повозки. Но за повозки приходилось платить очень дорого, а потому часть посольских людей шла пешком, и, таким образом, путешествие происходило крайне медленно. Кое-как добрались до Инсбрука и там узнали от наместника важные вести из России. Оказалось, что заключен мир со шведами, а государь Алексей Михайлович находится с войском на польской границе. Наместник был так же любезен и ласков, как и епископ Триентский, и пожелал выразить свое уважение царскому посольству всякими празднествами и увеселениями. Но послы наотрез от всего этого отказались, объявив, что теперь на Руси страстная неделя и что не время плоть свою тешить, а следует грехи замаливать.
Апрель уже был на исходе, когда посольство достигло Амстердама, поразившего русских людей своими каналами, обсаженными прекрасными деревьями, бесчисленными мостами, большими гаванями, где стояло столько кораблей, что и счесть их было невозможно.
- Навидались мы всяких диковинок, - говорили послы, - а уж чистоты такой нигде не видывали, да и как такая чистота может держаться, и зачем она надобна - понять дело трудно!
Отдохнув в Амстердаме, послы наняли за сто десять рублей большой корабль до Архангельска, так как дальнейшее путешествие по суше, ввиду польской войны, оказывалось невозможным. Опять горе, опять море! Но голландские купцы уверили, что в это время года бури бояться нечего, а о пиратах здесь и слуху нет. Поневоле пришлось забраться на корабль и вверить себя судьбе. Только и поддерживало сознание, что каждый день пути приближает к русским пределам.
А весна давно уж перегнала путников. Настало лето со своими короткими светлыми ночами. Море оказалось благоприятным, посольские люди отдыхали от утомительного странствования по суше, и с каждым днем общее настроение москвичей все улучшалось и улучшалось. Июнь приближался к концу - еще два дня, и они достигнут устья Двины.
Алексей Прохорович прохаживался по палубе с веселым лицом, ни на кого не кричал и не сердился. Подошел к нему Александр и завел беседу о том, о сем, главное же, что вот, мол, потерпеть еще немного - и окончены все мытарства.
- Да, братец, авось с Божию помощью доберемся! - вздохнув всею грудью, сказал Чемоданов. - Шутка сказать, больше года плутаем, да и ворочаемся-то с пустыми руками.
- Что делать? Не ты тому причиной, батюшка Алексей Прохорович, - не без заискивания перебил его Александр, - я свидетель, сколько ты потрудился и как важно вел посольское дело.
- Да, послужил, как мог.
- То-то и я говорю… а вот какие новости нас на Москве ждут… Все ли там в добром здоровье…
- Бог не без милости.
- А что я скажу тебе, батюшка Алексей Прохорович, - вдруг дрогнувшим голосом произнес Александр, - как выехали мы… нелюб я тебе был… ну а теперь, неужто на милость не склонилось твое сердце?
Чемоданов насупил брови и одним глазом взглянул на молодого переводчика.
- Ты это о чем же?
- Да все о том же, родимый.
- Ну, так ты с этим разговором от меня отойди подальше. Не бывать тому. Слышал?
У Александра во рту вдруг стало совсем сухо, но он все же спросил:
- А почему же?
- А вот хоть бы потому… Венецию-то забыл, что ли?
Александр оживился.
- Зачем забыть, все помню!.. все наши карнавальные действия… как я на заре тебя от синьоры Лауры вел, помню даже Ливорно… жену дохтура… и перстенек твой помню, Алексей Прохорыч… все помню!
- Отойди от меня! - краснея и топнув ногой, крикнул Чемоданов.
Александр отошел, но вид его показывал, что он не оплакивает поражение, а, напротив, празднует победу. Он чувствовал, что в конце концов Алексей Прохорович сдастся. Синьора Лаура, и жена дохтура ливонского, и перстенек погибший сослужат добрую службу.
XXI
Мы в царском терему, в покоях великой государыни, царицы Марьи Ильинишны. Покои эти многочисленны, но не обширны - все бы они уместились в одну из зал палаццо какого-нибудь богатого венецианского патриция. Потолки низенькие, окошечки маленькие, а печи и лежанки большие, изразцовые, все в затейных узорах. С непривычки душно в этих своеобразно красивых покойчиках, и приезжему из-за моря человеку, конечно, должно странным казаться - зачем это люди, большую часть года проводящие в четырех стенах, помещают себя в такие клеточки. Если в долгие холодные месяцы нельзя пользоваться воздухом и приходится запираться да топить печи, - так жилье-то хоть себе надо устраивать обширнее, да выше, да светлее. Добро бы нужда, невозможность, но ведь о нужде и невозможности нельзя же говорить во дворце царей московских.
Все это так, но велика сила привычки, отцовского и дедовского обычая, - и если до сих пор западные европейцы никак не могут, вечно страдая в холодные зимы, додуматься до наших печей и двойных рам, то нечего удивляться, если царица Марья Ильинишна отлично себя чувствовала в своих маленьких, душных покойчиках и решительно противилась введению каких-либо новшеств в исконный строй своей теремной жизни.
Все эти новшества, стремление к заморским обычаям, к изменению или забвению своих, от дедов заповеданных, - все это казалось царице Марье Ильинишне греховным, и, замечая подобную греховность в своем супруге, она сильно смущалась. Она даже пробовала в первое время смело высказываться перед царем и убеждать его отречься от всякой иноземщины, бежать от греха и соблазна. Но царь, любящий и ласковый, часто готовый поступиться многим, лишь бы угодить своей доброй хозяюшке, в этом остался непреклонен, на первый раз отшутился, на второй отмолчался, а на третий вспыхнул как порох.
- Чего ж это ты ко мне пристала, Марья? - крикнул он. - Отвяжись и впредь, слышь ты, не серди меня… не твоего ума это дело!.. Я тебе в твоих теремных распорядках не мешаю, не мешай и ты мне!
Марья Ильинишна пробовала было возразить, уверить, что ведь она не в противность ему говорит, а о его же душе помышляя. Но он так грозно взглянул на нее, что она увидела перед собою не доброго супруга, каким он всегда был с нею, а разгневанного, грозного царя. Слова замерли у нее на губах, и с тех пор она возвышать голоса не решалась и только, указывая о новшествах, горячо молилась: "Не введи его во искушение, но избави его от лукавого!"
Чем более склонности проявлял царь вместе со своими приближенными к нововведениям, тем сильнее держалась царица за старые порядки жизни. В охранении этих порядков она видела прямую свою обязанность и неуклонно ее исполняла.
Марья Ильинишна родилась и выросла в небогатом дворянском доме и была образцом хорошей русской женщины XVII века со всеми ее достоинствами и недостатками. Положительных достоинств в ней было много, что же касается недостатков, то они, по тому времени, представлялись опять-таки чуть ли не в числе первейших достоинств.
Прежде всего царица была прекрасной хозяйкой, хозяйство оказалось ее призванием. Если бы судьба и ловкая, бесчеловечная интрига боярина Морозова, погубившего первую царскую невесту, Ефимию Всеволодскую, не возвели ее, из бедного дома Ильи Милославского, на вершину почестей, если бы она сочеталась браком не с царем, а с заурядным дворянином, - дом этого дворянина превратился бы под ее управлением в образец всякого порядка, добро в нем приумножалось бы с каждым годом, и стал бы он воистину "полной чашей". Судьба сделала ее царицей, поставила во главе громадного хозяйства, и содержание, смысл и цель ее жизни нисколько не изменились, они стали только обширнее, труднее, мучительнее.
Царица недоедала и недосыпала в своих вечных хозяйских заботах, и заботам этим суждено было, более чем каким-либо другим причинам, сократить век ее. Она доходила до всего, знала всякую мелочь, во всем принимала живое участие.
Когда новая женщина или девица поступала в царицын штат, Марья Ильинишна тотчас же узнавала всю ее подноготную и затем ничего уж не забывала. "Матушка-царица" становилась сразу "судьбою" и играла первейшую роль во всех как крупных, так и мелких обстоятельствах жизни теремной жилицы.
Из этого редко выходило что-либо дурное, редко приходилось жаловаться на "судьбу", так как царица, олицетворявшая ее, была добра и милостива. Глубоко благочестивая и строго нравственная, Марья Ильинишна оказывалась беспощадной, если узнавала о чем-либо непотребном, происходившем в тереме. Суд ее в таких случаях был скор и суров. Но устроить, хорошенько все обдумав, брак какой-нибудь теремной жилицы - это царица очень любила: и разрешит, и о приданом не позабудет, и благословит, и потом не оставит своими милостями.
Настя Чемоданова, по вступлении своем в царицын штат, сразу же пришлась по нраву Марье Ильинишне. Расспросив ее по своему обычаю обо всем и выслушав ее бесхитростные и прямые ответы, царица решила, что девка добрая и проступок ее, по ее юности и глупости детской, извинить можно. План царя выдать Настю за Александра Залесского и устроить примирение враждующих стариков тоже весьма нравился царице.
Уже полтора года жила Настя в царском тереме и во все это время ничем не навлекла на себя гнева хозяйского. Напротив того - царица была до крайности довольна ею и даже просто ее полюбила.
- Добрая девка, тихая, послушная, а уж мастерица какая - на все руки! Золото, а не девка! - говорила про нее Марья Ильинишна и другим своим боярышням в пример ее ставила.
Действительно, Настя оказалась на всякие рукоделия большой искусницей; какое кружево вязала, как шелками да золотом вышивала - загляденье! И прилежна была: сядет за работу да и сидит час, другой и третий… Глаза пристально, не отрываясь глядят на пяльцы, рука ходит сама собою, мерным монотонным движением продергивает шелковую или золотую нитку, а мысли… где они? Далеко где-то.
И хорошо под эту тихую, однообразную работу гулять мыслям…
Едва начнет она работу - мигом встрепенутся мысли - и улетят туда, за моря, в далекие неведомые страны, где находится ее милый и откуда не доносится о нем ни одной весточки. Летят мысли, залетают в то самое тридесятое царство, где небо сходится с землею, и стучатся, и просятся, и вопрошают неведомый мрак: где он? Где он? Но мрак неизвестности безответен.
Только бывает и так: вдруг, будто сквозь рассеявшийся туман, мелькает милый образ - и все яснеет, все яснеет. Глядят на нее его ясные очи, чувствует она его дыхание на щеке своей, слышит его голос, повторяющий одно и то же: "Настя, моя Настя!".
И сердце ее, замирая от тоски, шлет ему один и тот же вопрос: "Милый, да когда же ты возвратишься?"
XXII
- Настя? А, Настя?.. Настасья Лексевна? Да неужто, матушка, не слышишь?
Это царская постельница теребит за рукав задумавшуюся девушку, искусные пальцы которой выводят по алому атласу крестики да звездочки хитрого узора.
Настя встрепенулась, крылатые мысли сразу слетелись из страны чужедальней - и замерли.
- Что это ты, девка? Работаешь, так уж ничего не видишь и не слышишь, ровно сонная… Заработалась совсем, одурманило тебя от работы, не подневольная та работа, не урок срочный тебе задан… Складывай-ка ты свое рукоделье да ступай к царице, она тебя звать приказала.
Настя сложила пяльцы, прикрыла их шелковым платочком, оправилась и побежала к царице. Она застала Марью Ильинишну одну, отдыхавшую после целого утра всяких хозяйственных хлопот.
Поклонилась Настя низким поклоном и почтительно спросила:
- Что, государыня наша милостивая, приказать изволишь?
- Ничего я тебе не прикажу, - отвечала царица и улыбнулась.
У Насти екнуло сердце. Недаром эта улыбка! И она вопросительно, сама не зная отчего, краснея как маков цвет, глядела прямо в прекрасные карие глаза царицы.
- У меня для тебя есть новость, - помолчав, сказала Марья Ильинишна, - и новость та хорошая: отец твой на Москву вернулся.
Настя не удержалась и громко, радостно вскрикнула.
- Да, вернулся, ныне утром, мне это государь сказал… значит, теперь и твоему житью здесь у меня конец наступает. Отец, чай, захочет тебя к себе взять, так ты будь готова.
Настя совсем растерялась и стояла, не зная, что ей сказать, как быть.
- Что это ты? - все с той же улыбкой спросила царица. - Али отцу не рада, али домой не хочешь?
- Рада я, государыня, рада… как же мне не радоваться.
Но это было все же не то.
- Договаривай, Настя, спроси меня, коли спросить что хочешь. Я тебе отвечу.
Но у Насти сил не хватило - она только все больше и больше краснела. Ее смущение понравилось Марье Ильинишне.
- Баловница ты - вот что! - весело сказала она. - Ну да, Бог с тобою, слушай: суженый твой вернулся жив и невредим. Поладил он со стариком твоим либо нет - я того не знаю. Но что мной тебе обещано, то и будет сделано. Совсем я тебя еще не отпускаю, а соберись ты и тотчас же поезжай повидаться с отцом, побудь дома часа два времени - и возвращайся. Колымага тебя ждать будет. Сама увидишь, каков отец… так, стороною, попытай его, послушай, что он говорить станет, а как вернешься, приходи ко мне… тогда видно будет, и мы обсудим. С матерью твоей, как уезжала она, я уже обо всем переговорила, она противиться не станет, а только, дело понятно, против мужниной воли не пойдет.
Настя поблагодарила царицу, как умела, и с замирающим сердцем поехала домой.
Она была очень рада свидеться с отцом, которого любила сильно, но к этой радости теперь примешивался такой страх, такая неизвестность. Однако, когда она увидела толстую бородатую отцовскую фигуру, все забылось, и с громким криком кинулась она ему на шею, прижалась к нему, целовала его и не могла нацеловаться.
- Дочка… Настюшка… голубка моя! - повторял, весь сияя и в то же время с навертывающимися на глаза слезами, Алексей Прохорович. - Да постой ты, погоди… дай взглянуть-то на тебя!.. Ничего себе девка, поправилась… не изморили тебя в царском терему… выросла… ей-ей, выросла!
И он гладил ей голову, и любовно глядел на нее, и прижимал ее к своему сердцу. Это был самый счастливый день в его жизни, и никогда не думал он даже, что бывает на свете такое счастье. Он дома, у себя, со своими! Он ощущает присутствие жены, дочери. Ему казалось странным, как это он мог так долго жить без них.
Но первая радость прошла, и Алексей Прохорович остановил порыв своей нежности, превратился в прежнего, всегдашнего Алексея Прохоровича. Настя засыпала его вопросами, мать вторила ей. Сначала он отвечал неохотно, немногословно, но вдруг разговорился, увлекся воспоминаниями и стал рассказывать разные эпизоды из своего путешествия.
Хорошо, что ни Посникова, ни Александра тут не было, а то они с удивлением услышали бы о таких вещах, о которых до сих пор не знали. Особенно интересной и ужасной вышла у Алексея Прохоровича битва с морскими разбойниками.
- Они это за нами, - рассказывал он, увлекаясь больше и больше и глубоко веря в то, что рассказывает, - мы от них, а они за нами… вдруг подводный камень… корабль наш так и сел на него. Они на нас наскочили и давай стрелять.
- Ай, страсти какие! - воскликнула Чемоданова, закрывая лицо руками.
- Да, мать моя, страсти немалые, хорошо, что вас, баб, с нами не было.
- Так как же вы-то, батюшка? - робко спрашивала Настя.
- А так же вот, дочка, они стреляют, и мы стреляем, они за сабли, и мы за сабли… вот этой самой рукою я шестерых разбойников уложил… с маху!.. И не пикнули!
Настя вздрогнула, а мать даже отскочила в ужасе и глядела на мужнину руку, будто на ней была кровь шестерых разбойников. По счастью, Алексей Прохорович от сцен ужасных перешел к описанию природы и стал рассказывать о том, что в тех странах немецких зимы совсем нет и круглый год зеленые деревья, а на тех деревьях растут золотые яблоки.
- А вот ты бы, батюшка, нам с матушкой хоть по одному такому яблочку привез! - заметила Настя.
- Глупа ты, - ответил отец, - они хоть и золотые, а все ж таки портятся, и никак их довезти невозможно.
- А вот, батюшка Алексей Прохорыч, - заговорила жена, - намедни Макарьевна, странница, приходила и Господом Богом клялась, что в тех самых немецких странах водятся люди с песьими головами. Видал ты тех людей?
- Как же, пришлось сию погань видеть! - ответил Алексей Прохорович.
- И что ж, батюшка, точно, песьи головы?
- Ну да, песьи, вот ни дать ни взять, как у нашего Шарика.
- И лают?
- Вестимо лают.
- Как Шарик?
- Не совсем так… лают-то они лают… только по-немецкому. Да я, матушка, и не того еще навидался… в Венеции-то, в том самом граде, что дьявольскою силою на воде стоит и не тонет… я там и чертей видел… такие хари, что как вспомню, ажно мерзко станет!
Чемоданова содрогнулась, плюнула и перекрестилась. Настя во все глаза глядела на отца. Если бы кто другой стал такое рассказывать - она бы не поверила, но отцу она не смела не верить; она вся ушла в рассказ его и вдруг, сама не зная каким образом, громко сказала:
- Люди с песьими головами… черти… так, значит, и Алексаша всего этого навидался!
Сказала да и ужаснулась, как такое могло громко сказаться. Но слова не вернуть - и отец его расслышал. Он вдруг нахмурился.
- Это что ж такое, Настасья? - мрачно выговорил он. - Никак, ты за старое…
Это старое в миг один нахлынуло на него, поднялась в сердце вражда к старику Залесскому, и сам Александр представился не таким, каким он теперь знал его, а прежним мальчишкой, осрамившим его, нанесшим ему кровную, несмываемую обиду.
- Настасья! - крикнул он. - Чтоб я не слыхал больше этого имени… Не то худо будет!
Он поднялся с лавки и по своему обыкновению вышел, хлопнув дверью.
Настя отчаянно взглянула на мать и, рыдая, упала головой ей на колени.