XXIII
Когда Александр ясным, свежим осенним утром подъезжал к родительскому дому, его охватили чувства радости и в то же время беспокойства. Ведь вот во все эти долгие месяцы скитаний по белому свету он так редко вспоминал и отца и мать, так редко, что можно было подумать, будто он совсем их не любит, будто они совсем и не нужны ему. Но теперь, когда через несколько минут он должен был их увидеть, его сердце готово было выпрыгнуть от радости.
"Здоровы ли они, все ли там по-прежнему? - приходило на мысль и тотчас же дополнялось мучительным предположением: - А вдруг… вдруг без меня что-нибудь случилось неладное… вдруг мать… или отец…" - И радость быстро сменялась мучительным беспокойством.
Вот он видит крышу родного дома, из трубы, как и всегда в этот час утра, поднимается дым.
"Это она там… присматривает за стряпнёю… готовятся пироги… с кашей и луком, а то с говяжьей начинкою и с яйцами… пироги подовые… во рту тают!.."
Он уже чувствовал во рту вкус этих любимых подовых пирогов, которыми он с детства объедался и никак не мог объесться.
Он у ворот, стучит… калитка отворяется, собаки заливаются громким лаем, но вдруг стихают; они узнали хозяина и радостно визжат, кидаясь к нему, прыгая на него, стараясь лизнуть ему руки.
- Батюшки-светы! Лександр Микитич!.. Соколик… Это Аким, старый верный Аким.
- Все ли… все ли у нас в добром здоровье? - спрашивает Александр с упавшим сердцем и дрожью в голосе.
- Все, касатик, все, батюшка!..
Он вырывается от собак и, никого и ничего не видя, бежит в дом и кричит:
- Батюшка! Матушка! Где вы? Я вернулся!
- Где? Что? - И мать, рыдая, трепеща и безумствуя от восторга, душит его в объятиях, и целует, и мочит слезами, и крестит, и причитает.
Ему хорошо, ему отрадно, он готов пить эти соленые материнские слезы - так они ему милы, сладки и дороги.
- Мать, да что ты, али рехнулась, али белены объелась… да отпусти ты его… не души… дай взглянуть на него и поздороваться по-человечески!
Это говорит отец, но в его голосе нет раздражения, а одна только радость.
Наконец Антонида Галактионовна на мгновение отпустила сына, и он очутился в могучих объятиях отца и почувствовал его крепкое троекратное лобзание. Он прижал к губам мясистую, покрытую волосами отцовскую руку, а затем тот трижды перекрестил его и, отстраняя от себя, промолвил:
- Покажись-ка!..
- Ишь как оброс… почернел!.. Видно, не больно сладко жилось… не на матушкиных перинах валялся! - продолжал Никита Матвеевич. В глазах у него была ласка, какой Александр никогда не знавал прежде.
- Санюшка, ангел ты мой Господний! Да полно, ты ли это? Глазам своим не верю! - между тем снова кинулась на него Антонида Галактионовна. - Ведь я по тебе все глаза выплакала, все сердце иссушила… живым тебя никак не чаяла видеть… и сны мне все снились такие нехорошие… то вижу, будто ты по морю плывешь один в лодочке и поешь такову жалобну песенку, то будто вернулся ты от басурманов, ан гляжу я, а у тебя-то хвост вырос, так из-под кафтана-то и мотается… Да ведь и не раз я такой поганый сон видела, и ужас на меня напал, и тошно так мне стало… Позвала я Ульянку-странницу, что сны разгадывать мастерица… рассказала ей мой сон про хвост-то, а она мне - ни слова, только поглядела на меня этак жалостливо и рукой махнула: лучше, мол, и не спрашивай.
- Ну, чего ты про хвосты врешь… нашла тоже время! - крикнул Никита Матвеевич. - Ты бы лучше о том подумала: ведь Лексашка-то, чай, проголодался… да и меня что-то как будто на пирог позывает.
- И то, и то! - заторопилась Антонида Галактионовна. - Глупая я, глупая! Мигом велю на стол собрать… и пироги, поди, уж готовы!
- Матушка! Какие у нас ныне пироги-то? Подовые? С начинкою? - не утерпев, спросил Александр.
- Подовые, Санюшка, подовые, алмазный мой!..
Как одно мгновение пролетел для Александра час, быстро пробежал и другой. Подовые пироги были такие, что мать три раза подкладывала и могла бы подложить и в четвертый, да отец пристыдил:
- Что это, Лексашка, никак, тебя полтора года голодом морили?
Пробовали было Залесские расспрашивать сына о том, о другом, только он отвечал совсем не так, как им, видно, хотелось. Антонида Галактионовна приготовилась наслушаться всяких ужасов, а, по словам Александра, выходило, что за морем никаких ужасов и в заводе нету - правда, была одна буря на море, только обошлась благополучно. Никита Матвеевич тоже ожидал чего-то и ловил каждое сыновнее слово. Наконец не выдержал, сам спросил:
- Ну, а тот-то?..
- Ты это о ком, батюшка?
У Залесского ноздри раздвинулись.
- О ком?.. Ну об этом…
- Об Алексее Прохорыче, что ли?
- Какой он тебе Алексей Прохорыч… С чего это ты его величаешь?.. Ну да… чай, он тебя, аспид, поедом ел?
- Нет, батюшка, грех будет пожаловаться… В первое время точно, косился он на меня, только потом обошлось, и никакой обиды я от него не видал, окромя ласки… Грех пожаловаться.
- Гм! - мрачно промычал Никита Матвеевич, и видно было, что ему гораздо приятнее было бы узнать, что Чемоданов за все время долгого пути всячески мучил его сына.
После обеда, когда старик по обычаю пошел вздремнуть, Александр обежал весь дом, потом кинулся в сад и, даже не ощущая тяжести, произведенной непомерным количеством съеденных пирогов, устремился по знакомым дорожкам. Ничто без него не изменилось. Вот он и у забора, в кустах, у проломанной доски. Она забита.
- Настя! - крикнул он, но никто не откликнулся.
А тут вдруг мать - видно, за ним по пятам гналась. Благо, не услышала его крика. Заговорила она о том, о другом и свернула на Матюшкиных.
- Ждут ведь они тебя, Санюшка! - объявила она. Но он не испугался.
- Пускай себе ждут, - спокойно ответил он матери, - долго им ждать придется!
Антонида Галактионовна растерялась.
- Да как же так, Санюшка?.. Неужто у нас опять пойдет беда за бедою?..
- Зачем беда за бедою?.. От бед Господь избавит… А теперь что ж нам заранее толковать-то!..
- Так ты бы хоть прилег отдохнуть с дороги, мой ненаглядный, - грустно сказала мать, - я вот за батюшкой, за попом Саввой послала… Как отец выйдет, мы молебен отслужим, возблагодарим Господа за твое возвращение.
XXIV
Видя Россию, со всех сторон окруженную врагами, конца борьбы с которыми не предвиделось, зная, что и внутри государства далеко не все благополучно, что того и жди начнутся в том или другом из городов русских новые "гили", наконец, помышляя о ежегодно увеличивавшемся истощении казны государственной и тщетно изыскивая способы для ее пополнения, царь Алексей Михайлович не мог почесть себя счастливым. С того самого времени, как почти ребенком сел он на престол отца своего, не было ни одного года, провожая который он мог сказать: "Хороший был год, спокойный, мирный, благополучный!" Все года оказывались тревожными годами, и будущее представлялось далеко не в розовом цвете.
Будь у царя иной характер, он извелся бы, измучился, и, естественно, сам изводясь и мучаясь, других бы изводил и мучил. Но недаром Алексей Михайлович носил наименование "тишайшего", недаром называли его "благочестивейшим". Великое терпение развил он в себе, и глубокая его вера в милосердие Божие давала ему возможность спокойно взирать на всякие земные превратности, не падать духом во дни неудач и несчастий. При этом он умел, утомясь от дел и забот государственных, отдыхать в делах и заботах своей частной жизни. Такая смена деятельности и впечатлений при неизменно умеренном и воздержанном образе жизни подкрепляла его силы.
С большим интересом узнал царь о возвращении посольства из Венеции. Призвав Чемоданова, Посникова и Александра, он долго и подробно расспрашивал их о путешествии, попечалился, что дело, за которым он посылал их, не удалось; но успокоился, выслушав объяснения послов о том, в каком великом почтении находится у всех народов российское государство.
Дневником путешествия царь остался очень доволен и оставил его у себя для того, чтобы внимательно прочесть на досуге.
Сказав свое царское спасибо послам, Алексей Михайлович остановил ласковый взгляд на Александре.
- Радуюсь, - сказал он ему, - что ручательство, за тебя мне данное Федором Михайловичем, оправдалось. Вижу, что ты был исправен и объем сего писания твоего указывает, что ты не терял даром времени… А, впрочем, - прибавил царь с едва заметной улыбкой, - может, я поторопился похвалить тебя… может, за тобой есть провинности?.. Доволен ли ты им? - спросил он, обращаясь к Чемоданову.
Алексей Прохорович, не ожидавший этого вопроса, взглянул на Александра и вдруг ответил:
- Что ж, я ничего… я доволен… Коли ты, ваше царское величество, спрашивать изволишь, так должон я ответ держать по совести… Изрядно он обязанность свою правил, и мне на него не жаловаться!
- А ты? И у тебя нет на него жалобы? - обратился царь к Посникову.
Иван Иванович хотел было что-то сказать, да, видно, побоялся, что не воздержится и скажет что-нибудь такое, за что не только Александр, но и Чемоданов на всю жизнь окажутся его злейшими вратами. Поэтому он не сказал ни слова, а только поклонился, благодарствуя царя этим поклоном за внимание и в то же время как бы подтверждая благоприятный отзыв старшего посла.
- Значит, моя похвала тебе у места, - сказал царь, снова взглянув на Александра, - теперь ты достаточно приобвык и, надеюсь, не без пользы станешь служить нам и посольском приказе.
Александр благодарил доброго царя за его милости и чувствовал, что милости эти только что начинаются, что царь не забыл о судьбе его.
Так оно и было. Отпустив всех, Алексей Михайлович удержал Чемоданова и, когда они остались вдвоем, заговорил с ним об его дочке. Не успел посол вдоволь накланяться и наблагодарствоваться, как уж понял, в чем дело.
"Ишь ты! - пронеслось в его мыслях. - И царь за него! Парень-то не промах… ловко обделал дело… ну, что теперь… как быть мне?.."
Между тем царь говорил:
- Мне ведомо, что у тебя нелады и вражда с отцом его… все мне ведомо… Но ведь вражда - дело греховное. На детях помиритесь, и Господь благословит ваши семьи. Что он малый добрый и с головой - ты сам с этим согласен. Времени у тебя было довольно узнать его…
Алексей Прохорович стоял молча и, сам того не замечая, громко сопел, ибо этим сопением выражались одолевавшие его самые противоречивые чувствования. Царь пристально глядел на него.
- Я тебя не хочу неволить, - сказал он ему, - ты отец, и власть твоя отеческая при тебе… Я только совет подаю тебе добрый, а ты поступай как ведаешь… Коли сказать что желаешь, - говори смело.
Царь глядел так ласково и так "просто", что вся робость Чемоданова исчезла. Он почесал у себя в затылке и заговорил:
- Истинное ты слово молвил, ваше царское величество, вражда - дело греховное, да только и так бывает, что не хотелось бы враждовать, а никак нельзя иначе… Самый этот Лександр, он хоть и обидчик, он хоть и озорник, но не в нем дело… я ему простил, и как вы наказывать мне изволили перед отъездом нашим в немецкие и иные страны, я его оберегал, и обиды он от меня не видел… Только как же это такое будет… после всего-то… как могу я поклониться Миките Залесскому? Воля твоя, государь, а мне Микитке Залесскому не кланяться!
Алексей Михайлович укоризненно покачал головою.
- Вот то-то вы все… гордость в вас сидит не по званию… Себя-то вы не по росту высоко ставите, а заповеди-то Господни забываете! Мне, вишь, Микитке Залесскому не кланяться! А Микитка Залесский, поди, то же самое про Алешку Чемоданова скажет! До старости дожили, а судите как малые дети, что в камешки на улице играли да сварку затеяли… Ну и не кланяйся… и он тебе не поклонится… а коли вы оба старую свою дурь и вражду из сердца вон вырвете, то и без поклонов у вас дело сделается. Даю я тебе две недели сроку, и через две недели ты приходи ко мне и скажи мне свое решение: желаешь ли на своем поставить али доброго совета послушаться. Покамест же - прощай.
С этим словом царь ушел из палаты, а Чемоданов остался с понурой головою и недоумением во взгляде.
XXV
Прошла неделя, в течение которой, по-видимому, не случилось ничего особенного в семьях Чемодановых и Залесских, а между тем эта неделя была полна значения для дальнейшей судьбы их.
Настя перебралась от царицы в дом родительский, очевидно, совсем успокоенная. Она вернулась к обычному своему образу жизни, помогала матери в хлопотах домашних, занималась всяким рукоделием и только время от времени жаловалась то матери, то старой своей мамке.
Александр почти весь день проводил в приказе, а то с Федором Михайловичем Ртищевым, которому подробно передавал впечатления своего путешествия. Тот слушал его внимательно, с интересом, обо все расспрашивал.
- Дорого бы я дал, чтобы так проехаться, - говорил он, - да мне о том и помыслить невозможно.
- А почему бы? - спрашивал Александр.
- Где уж! Дома непочатый угол работы всякой, и нельзя покинуть эту черную работу… Каждому свое: один путь расчищает, а другой по тому пути катается… Да я не сетую, а вот что ты в юные годы столь великое путешествие совершил - это тебе на всю жизнь в большую пользу будет. Чувствуешь ли ты это?
- Еще бы не чувствовал, Федор Михайлыч! Да вот как я скажу тебе: то я сидел у окошечка малого и глядел в проулочек узенький, а то вдруг на Ивана Великого, под самую маковку взобрался и во все стороны на много верст увидел. И еще скажу тебе: читать о чем-либо в книге или со слов чужих, о чем думать - не то, совсем не то, как ежели ты эту самую вещь увидишь своими глазами…
- Вот то-то оно и есть! - невольно вздыхал Ртищев.
Александр все меры употреблял, чтобы обо всем рассказывать Федору Михайловичу вразумительно, образно, и из его живых рассказов Ртищев узнал немало для себя нового и достойного внимания.
Несмотря на занятия и эти горячие беседы с самым близким и любимым человеком, Александр все же находил, подобно Насте, что время слишком медленно тянется, и считал часы и дни, а возвращаясь домой, зорко следил за отцом.
Он знал, что царь призывал к себе Никиту Матвеевича, но что там было - того не знал, так как отец молчал упорно. О Матюшкиных никакого разговора пока не начиналось.
Дни продолжали стоять свежие и ясные. В саду собирали последние яблоки и рыли в огороде. Никита Матвеевич выходил глядеть на эти работы, а потом долго бродил по саду, погруженный в никому не ведомые думы. Во время одной из таких прогулок он вдруг услышал как бы стук топора. Прислушался - точно: стучит топор в стороне соседского сада.
Пошел он в ту сторону, заглянул за кусты и видит: ломают забор, отделявший его владения о владений вражеских. Так как забор это был воздвигнут в первый период вражды Чемодановым, то разрушение его, хоть с неведомой еще целью, не могло почесться каким-либо нарушением прав Никиты Матвеевича. Поэтому у него не было никакого предлога рассердиться. Но он почувствовал большое любопытство, пробрался сквозь кусты и увидел работника, сидевшего на заборе и его рубившего.
- Ты это что ж такое делаешь? - строго, но в то же время спокойно спросил Залесский.
Работник снял шапку и почтительно ответил:
- А вот, батюшка, по приказу господскому забор ломаю.
- Зачем же ты его ломаешь?
- Да как бы это сказать… одно точно… стоял себе забор забором, ну, вестимо, от дел обветшал малость, только все же еще сколько бы времени продержался. А как вернулся из-за моря Лексей-то Прохорыч да пришел сюда, так и говорит: плох, мол, забор, сломать его надо… Ну, дело хозяйское, дело господское, плох так плох, по мне что приказано рубить - я и рублю…
- Что ж… новый забор он ставить будет?
- Про то, батюшка, я ничего не ведаю… Коли прикажут новый забор ставить, я и стану ставить, потому что - я плотник.
Отошел Никита Матвеевич и задумался. А потом под вечер, как смеркаться стало, опять пошел в сад да к забору. Видит: добрых сажен пять не то шесть разобрано, видит: соседский сад, когда-то столь знакомый, по осеннему времени облетел, осыпался, сквозит весь и в глубине его, в окошках чемодановского дома, огоньки светятся.
Странное ощущение охватило Никиту Матвеевича: ему вдруг показалось, будто вместе с этим разобранным забором рушилась и еще какая-то преграда, будто между его домом и домом соседа мост перекинулся и можно пройти по этому мосту. Глядел он на огоньки, мигавшие в чемоданов-ских окошечках, и вспоминал устройство этого дома - где какой покойчик и что в тех покойчиках есть.
"Да, поди, чай, ныне у них совсем не так, чай, многое изменилось!" - подумал он, и в первый раз после долгих лет при мысли о Чемодановых никакой злобы не поднималось в его сердце.
Впрочем, он этого сам не заметил.
На следующее утро, будто что притянуло его, оказался он опять у сломанного забора. Стоит да смотрит. И вот слышит он - кто-то идет по ту сторону. Да, идет, приближается, шуршат опавшие листья под тяжелыми шагами.
Уйти!.. Он уже и двинулся, да остановился, только уж не смотрит, будто ничего даже и не слышит. Подошел к забору, оперся на торчащую из земли доску и не шевелится.
Кто-то близко - и вот остановился… слышно даже, как дышит. Никита Матвеевич все не глядит, но уже наверное знает, кто это в нескольких шагах от него. Так проходит минута, другая и третья в глубоком молчании. Только слышно, как ветер шелестит сухими листьями. Ворона грузно поднялась с ветки, шарахнула крылом и каркнула.
И опять тихо.
Никита Матвеевич повел одним глазом и видит его, своего старинного друга-приятеля, своего ворога. Чемоданов тоже повел одним глазом - и эти два глаза встретились. Тогда, будто по команде, соседи повернули головы и после десяти лет в первый раз прямо взглянули друг на друга.
XXVI
С этого мгновения все чувства и мысли двух почтенных соседей совершенно отождествились. Никита Матвеевич и Алексей Прохорович сразу потеряли все свои особенности и превратились как бы в одного человека. На первом плане стала забота - как бы не сказать или не сделать чего-нибудь такого, чего не сказал и не сделал "он".
Задача оказывалась крайне затруднительной, ибо неизбежно кто-нибудь из них должен же был принять на себя почин первого движения и первого слова. Поэтому они очень долго оставались неподвижными и молча глядели друг на друга.
Наконец у Чемоданова запершило в горле, и он произнес:
- Гм!
- Гм! - было ему ответом со стороны Никиты Матвеевича.
Он кашлянул и повторил свое "гм!".
- Гм! Гм! Кх… кх!.. - совсем закашлялся Никита Матвеевич, и в то же время правая рука его стала медленно приподниматься, как бы с целью снять шапку.
То же самое движение сделал и Алексей Прохорович, и вот две правые руки тихонько поднимались все выше и выше, одновременно взялись за шапки и сняли их.
- Здра…
- Здра…
- Здравствуй, Алексей Прохорыч!
- Здравствуй, Микита Матвеевич!
Это было произнесено разом, как по команде, и оба почувствовали, что самое трудное сделано, и на сердце легче стало.
- В добром ли здоровье, соседушка? - опять принял на себя почин Алексей Прохорович.
- Спасибо, как тебя, соседушка, Бог милует?
- Живем помаленьку.
- Что это ты забор-то ломать вздумал? Никак, новый ставить хочешь?..