7
Мануил Камица понимал, на какую зыбкую почву он ступил, дав согласие на заговор. В покушении на севаста участвовал и сам Феодор Ласкарис. Обезумевший от ран горец перерезал всех ромеев, а Ласкарис чудом спасся, благодаря проворству своих ног. Подробностей он не рассказывал, но по его исцарапанным рукам и бегающим глазам Камица догадывался обо всем происшедшем в темном дворе мизийца…
Император приставил к раненому лучших своих целителей, посылал ему самые дорогие вина, каждый день справлялся о его здоровье - словом, заботился о нем, как о своем любимом сыне. Весь двор лопался от зависти, невидимый червь ненависти к болгарину точил сердце каждого сановника. Не был исключением и Камица, которому император поручил заботу о выздоровлении Иванко. И не давала покоя ему мысль - не подкупить ли кого из врачей, чтобы вместо ожидаемого императором выздоровления болгарина последовала его смерть? Но тогда… Тогда гнев императора мог обрушиться на него самого, не проявившего должной заботы о раненом, и раздавить, как насекомое. Он, кажется, наконец-то вернул себе малую толику благоволения василевса, и навлекать на себя новую беду из-за мизийца - безрассудство.
И Мануил Камица не пропускал дня, чтобы не навестить больного севаста. Постепенно Иванко начал поправляться. Вскоре рана на голове затянулась, разрубленное плечо кровоточило все меньше. Камица удивлялся той дикой и могучей силе, которая кипела в этом огромном теле. И не мог не завидовать той удали, которую Иванко проявил при покушении на него, его дерзости, безрассудству и беззаботному отношению к жизни. Но все это потому, полагал Камица, что Иванко не умел глубоко и серьезно задумываться над жизнью, над явлениями и событиями ее. А вот он, Мануил Камица, человек иной. Прежде чем поддаться какому-то чувству, прийти к какому-то решению и начать действовать, он пытался глубоко осмыслить обстановку и положение вещей, а также предугадать последствия своих действий, хотя до конца все никогда не додумывал. Так было при Исааке Ангеле, так и сейчас, при Алексее. Ведь если бы не Камица, не сидеть бы Алексею Ангелу на троне василевсов. Но, увлекшись подготовкой и осуществлением заговора, он не учел многие детали, а легкомысленно положился на бесконечную благодарность ему нового императора и рассчитывал, что тот безропотно будет выслушивать его советы. Камица как-то и не заметил, что Алексей Ангел перехитрил его, постепенно приблизил к себе других полководцев, а его войско и верных ему людей разослал по дальним, захолустным крепостям. В самом Константинополе остались лишь такие, как Феодор Ласкарис, себе на уме. Одни из них были столь же искренны с ним, как и с императором, и любыми средствами стремились к высоким придворным постам, к первым ролям в дворцовой жизни. Другие всячески пытались заслужить благоволение императора; эти были похожи на небезызвестного Алексея Палеолога, который, благодаря своему раболепию, стал посмешищем всего Константинополя. Даже дети знали его по прозвищу "ваша солнцеокая мудрость", ибо этими словами он начинал каждое предложение своего трактата по поводу очередной годовщины восхождения императора на трон. И "солнцеокая мудрость" не осталась в долгу, она протянула ему свою милостивую руку, поставила его на золотую лестницу благоденствия. А позже Алексей Ангел сделал его даже своим зятем, отдав ему в жены старшую дочь Ирину, овдовевшую раньше Анны. Ирина была некрасива и, трезво сознавая это, не лишала себя тех плотских радостей, получать которые помогало ей положение дочери василевса. Каждый царедворец, потершийся около нее, не оставался в тени, без наград. А в желающих получать их недостатка не было. Поговаривали, что Ирина в последнее время обратила свои круглые и тусклые очи и в сторону мизийца, но он якобы на зов ее не ответил. Да, впрочем, зачем ему это, василевс уже осыпал его милостями. А того, кому сам обязан троном, приставил к болгарину в няньки. Он, Камица, протостратор, а от командования войсками император его отстранил, и распоряжается ими сам. Что ж, поделом ему, Камице! Стараясь настроить своих друзей против прежнего василевса, он прожужжал нм все уши, что Алексей Ангел самый мудрый и достойный полководец империи. А этот мудрый и достойный с тех пор, как сел на трон, тем лишь и занят, что мочит ноги в золотой посудине, прикидывает, как бы попроще заграбастать богатства своих приближенных, да слушает высокопарные речи придворных летописцев о своих несуществующих добродетелях. Один из таких льстецов сравнил недавно его седые волосы с чистотой божьего провидения, а свет, излучаемый его глазами, - с яркостью небесных светил. Да, волосы его в самом деле белы, словно обсыпанные мукой космы мельника, но и только. Может, глаза его и излучают некий радостный и ласкающий свет, но Камица его не видел. Он, протостратор, не беден, положение его в империи таково, что василевс вряд ли решится на расправу с ним, если сам он не подставит себя под гневный удар. Но вдруг наступившая холодность императора и его неблагодарность за все содеянное со смертельным риском для собственной жизни обидны.
Такие мысли одолевали Камицу, когда он, повинуясь необходимости, подходил к дому Иванко. Перед входом, широко расставив ноги и держа обеими руками воткнутый в деревянную лестницу меч, стоял стражник. У входа в покои Иванко тоже была охрана. При появлении Камицы стражник в знак уважения поднял правую руку, обращенную ладонью к лицу, посторонился. Протостратор вошел в большую сумрачную комнату и застыл, пораженный. Мизиец был уже здоров, он медленными, тяжелыми шагами прогуливался возле окон. Камица направился к севасту, чтобы поздравить его с возвращением к жизни, но шум шелковых одежд заставил его обернуться. В углу, где спускалась с потолка вишневая бархатная завеса, положив белую руку на спинку золотистого кресла, стояла Анна Комнина. В самом кресле, разбросав белое одеяние, сидела маленькая Феодора, и ее большие не по-детски серьезные глаза глядели на протостратора. Мануил Камица хотел было выйти, но Анна сделала ему знак приблизиться. Протостратор подошел и слегка поклонился.
- Я ему говорю, чтобы лежал, но он не хочет меня слушать, - сказала она, пытаясь побороть смущение. Появление протостратора явно было не к месту.
- При таких ранах, солнценосная, я бы и встать еще не мог, не то что ходить! - произнес Камица, пытаясь придать своему голосу искреннее сочувствие.
- Он достоин удивления, протостратор… И я думала, что застану беспомощного человека, а он… - Она протянула руку к болгарину, словно хотела коснуться его, но, устыдившись своего неосознанного жеста, поспешно опустила руку на кресло.
- С тех пор как Феодора поняла, что севаста ранили, она не дает мне покоя: "Пойдем! Я хочу посмотреть, что он делает…" И я должна была привести ее…
Она оправдывалась. Протостратор почувствовал еще большую неловкость. А тут маленькая Феодора хныкнула:
- Я не хотела идти сюда, я хотела гулять…
- Вот… детские глупости… - пожала плечами Анна, рывком подняла девочку с кресла и, с раздражением поправив ее одежду, увела прочь.
Камица дождался, пока они выйдут, сказал севасту несколько слов, пожелал окончательного выздоровления и тоже поспешил распрощаться.
На улице его обдало холодом легкого морского ветра, и он, сам не зная почему, с сожалением подумал вдруг о влюбленном в Анну Ласкарисе. Подобные чувства Камица испытывал редко и сейчас удивился самому себе.
8
- Кто бы ни спрашивал, меня нет дома! - приказала Анна и ушла в свои покои.
Прислужницы стали раздевать Феодору - ей было время спать. Резкий тон госпожи не удивил служанок. С тех пор, как Анна Комнина овдовела, ее настроение часто было неровным и менялось по десять раз на дню. Она была то молчаливой, то раздраженной, то грустной, то очень веселой и беспечной, словно девушка, для которой жизнь теперь состояла из одних лишь удовольствий. С некоторых пор она любила засиживаться в саду под большой туей и копаться в сочинениях Геометра. Прислужницы не знали, что за мысли таятся на страницах тяжелых книг в позолоченных обложках с застежками из серебра, но видя серьезность и сосредоточенность Анны, старались ничем не отвлекать ее от чтения.
Вернувшись к себе, Анна не прикоснулась к ожидавшему ее ужину, не взяла в руки книгу. Она долго стояла у дверей и смотрела, как в сумерках большой комнаты светилось усталым блеском кованое железо, украшавшее различную утварь.
Потом Анна задернула завесу на двери и начала раздеваться. Она сняла большие серьги с зелеными изумрудами, положила их в коробку из слоновой кости. Жемчужное ожерелье и тяжелые золотые браслеты кинула на постель. Украшения напомнили ей о муже. Все эти драгоценности - семейные реликвии рода Комнинов, передавались по завещанию невесткам. Теперь, когда Анна овдовела и могла снова выйти замуж, навсегда оставив род Комнинов, получалось, что она вроде бы украла фамильные ценности этого знатного рода. Впрочем, этой мыслью Анна особенно не терзалась. Мужа она не любила, о его кончине не сожалела. Но ложась теперь в постель, в одиночестве долго не могла заснуть, а когда забывалась, то сон был лихорадочным и беспокойным, ей грезились какие-то мужчины, она слышала их шепот, ощущала их горячее прикосновение, тело ее сладострастно содрогалось. А днем Анна чувствовала себя угнетенной, неспособной чем бы то ни было заняться, у нее, не переставая, болела голова. И в конце концов она поняла, что она - женщина и ей нужен не призрачный мужчина во сне, а, как сестре Ирине, живой, наяву. Чтобы избавиться от головной боли, Анна стала пить отвар валерианы, и ей как будто полегчало. Но лишь до той поры, пока не испытала она сладостного волнения от прикосновения рук севаста Алексея-Иванко, его могучих объятий. И теперь ей снились только его медные, сильные руки, которым она доверяется, позволяет делать с собой все. Ночные сладострастные видения днем унижали ее, навязчивые думы о Иванко раздражали. Но потом Анна мысленно начала спорить сама с собой - а чем, в сущности, этот горец плох? Не такой уж он дикарь, как хотят представить его другие. В конце концов, он оказал большую услугу ее отцу и всей империи. Почему же она должна стыдиться своих мыслей о нем?
После того, как на жизнь севаста было совершено покушение, а он, истекая кровью, сумел расправиться с врагами, Анна испытывала гордость за мизийца и тревогу за его здоровье. С нескрываемой радостью ловила она слухи о себе и о нем. Ее посещения больного севаста породили во дворце приглушенную молву. Сплетни там жили всегда, как ветер в листве осины: воздух будто неподвижен, а листья колышутся. А тут и придумывать нечего, в доме севаста ее застал протостратор Камица, не раз видели слуги. Одни считали, что нет ничего странного или предосудительного в том, что мать привела малолетнюю дочь взглянуть на ее больного жениха, но те, которые присутствовали на их помолвке и слышали просьбу Иванко отдать ему в жены мать, а не дочь, перешептывались о другом. И Анна понимала, что они не просто злословили, а хотели уязвить василевса, однако не очень тревожилась. В чем, собственно, она провинилась, что может вызвать гнев отца? Она никогда не докучала ему своими любовниками, как сестра Ирина, их у нее попросту не было. Ирина же не только докучала, она сердилась на василевса, если он не включал в свою свиту ее поклонников, и отец обычно уступал ей, посмеиваясь. Беспокоило Анну другое. До нее дошли слухи, что Ирина неравнодушна к Иванко, ищет встреч с ним. Об этом сказал Анне паракимомен Георгий Инеот, евнух, занявший место старого Евстафия. Он был самым осведомленным человеком во дворце, да и во всем Константинополе. Это могло быть правдой и потому, что Ирина не любила Анну, завидовала ее красоте. Анна платила ей тем же, презирая ее распущенность и ее происхождение. Род Ангелов был древним, основателем его, по легенде, был какой-то морской купец, обладавший несметными богатствами. Впоследствии этот род дал стране несколько членов государственного синклита, одного логофета и, наконец, императоров. О заслугах женщин в их роду почти не говорилось, они ничем не обогатили славу фамилии, разве что одна из прабабок Алексея Ангела приглянулась какому-то василевсу. Ирина даже была наполовину чужой. Просто Алексей Ангел в молодости увлекся одной из придворных красавиц, и появилась на свет Ирина с носом, как у нынешнего императора. Овдовев, она завоевала во дворце полную свободу, к похождениям ее все привыкли и почти не судачили о них. Но именно это Ирину почему-то угнетало и злило, она хотела, чтобы о ее распутстве толковали постоянно. И она, видимо, рассчитывала, что если ей удастся отбить Иванко у сестры и племянницы, то уж о ней заговорят повсюду.
Анна сняла легкие шелковые одежды, провела руками по обнаженному телу. Фигура ее была словно изваяна древним фригийским мастером, никто бы и не сказал, что она рожала. Анна распустила волосы и долго любовалась собой в зеркало. Одежды и украшения были разбросаны на постели, и некому было их убрать. Обычно ее раздевали служанки, но сейчас она их не звала; они помешали бы ей думать об Иванко, прикосновение сильных рук которого она вновь ощутила на своем теле.
Анна знала, что он опять приснится ей сегодня, и думала об этом уже без малейшего смущения. По всему ее телу разливалось острое желание близости с ним, и она, томясь ожиданием, верила, что когда-нибудь эти сны станут явью…
9
Алексей Ангел давно утратил сон. Едва он смыкал глаза, воспаленный, изнуренный беспрестанными терзаниями мозг начинали мучить болезненные кошмары - ослепленный брат его, бывший император, казалось, входит в спальню, ощупывает стены, мебель, приближается к кровати, хочет схватить его за горло и удушить в темноте. С криком ужаса вскакивал он в кровати и, весь в холодном, поту, учащенно дыша, вслушивался в эхо своего неистового крика, замирающее где-то под высоким потолком. Поначалу телохранители, заслышав голос императора, бросались в спальный покой, но потом привыкли к его ночным кошмарам и не обращали на них внимания.
Исаак Ангел вместе с сыном, который прислуживал слепому отцу, был заточен в один из монастырей. О чем он думал, о чем они говорили меж собой?
Император понимал: племянник никогда не смирится с тем, что отец его свержен с престола и ослеплен. Придет время - и он жестоко отомстит за все. И это будет ему, Алексею, божьей карой. Василевса подмывало тайно отправить и брата и племянника на тот свет, но он не решался. Он принял бы на душу еще больший грех, а всевышний и без того отвернулся от него…