Вскоре мы узнаем – гитлеровцы уже прошли стороной, по дорогам мимо нашего поселка. В тот же день я увидела, как несколько человек подошли к продовольственному магазину, сбили замок и стали набирать продукты. Я подбежала к двери и крикнула:
– Что вы делаете?
– А что? Пропадет же, немцы разграбят. А нам жить.
– Но нельзя же так, самовольно.
– А как?
– Не знаю…
Побежала я на завод, собрала комсомолок, тех, кого по пути встретила, сказала:
– Будем наводить какой-то порядок. Объявим по радио. – А я работала еще по совместительству диктором заводского радиовещания, последние дни регулярно известия передавала. У нас был хороший радиоузел на предприятии. И вот я взяла на себя смелость, объявила: "Все, кто слышит! Все, кто слышит! Сбор в поселковом совете. Приходите получать талоны на продукты. Талоны будут выдаваться по списку. Все, кто не успел эвакуироваться, должны получать продовольствие организованно, за самовольные действия будут наказаны".
Побежали мы с девчатами в поселковый совет, нашли какую-то печать, бумагу, вспомнили, сколько у нас продмагов. Народ был довольно дисциплинированный, люди потянулись к нам в поселковый совет, и мы давали талоны, а потом открыли магазины, встали за прилавки и стали распределять продукты. Сначала все шло хорошо. Потом одной женщине показалось, что выдача идет медленно. Она стала кричать: "Сейчас немцы придут, а мы здесь цацкаемся!" И некоторые полезли за прилавок. Я выбежала из магазина. Какой-то сторож оказался у входа, я попросила: "Пальни раза два в воздух, если стреляет твое ружье". Он стрельнул, женщины вмиг разбежались, стоят в сторонке, а я им говорю: "Подходите, не задерживайте, только в порядке очереди и по списку" Настала первая тревожная ночь оккупации. Предполагали, придут фашисты, начнут брать активистов. Но вскоре пришли связные из штаба за нами. Оказывается, райком партии ушел в лес, на базу, которая была подготовлена заранее. Им стало известно, как мы наводили в поселке порядок, и вот за нами прислали. Мы поспешили в лес.
Секретарь райкома сказал: "Девочки, дам документы – эвакуируйтесь". Я говорю: "Нет, наше место здесь". Но все же нас не оставили в отряде, отвели в медсанбат, который оказался недалеко в лесу. Этот медсанбат был танковой дивизии, которая, оборонялась на этом участке. Секретарь райкома попросил: "Возьмите наших девчат, они настоящие, хорошие медсестры".
Вот таким образом попали мы в танковую дивизию. Она отходила из-под Новгорода, измотанная, ни одного танка уже не было.
В районе нашего поселка ее части на некоторое время задержались. На помощь тогда подоспели еще какие-то моряки. Их списали с кораблей, составили в роты, а тылов, хозяйства у них нет. И вот спросили у нас, местных девчат, в медсанбате: "Кто умеет готовить пищу?" Я и еще несколько девочек отозвались. Нам поручили кормить этих моряков. Хорошо еще мы знали, в каких магазинах что из продуктов осталось. Стали мы кормить моряков и раненых перевязывать и в медсанбат отправлять.
И вот в такой круговерти подходит ко мне однажды предзавкома нашего завода Левашев и говорит:
– Ну что, замуж скоро выйдешь?
Я удивилась:
– За кого?
– Тут один военный очень тобой интересовался, расспрашивал.
Я даже обиделась:
– Какое замужество, идет война.
– Война войной, а жизнь продолжается. Имей в виду, мы его предупредили: если серьезно – женись, если только побаловаться хочешь, то мы ее в обиду не дадим!
Вот так дела. Меня уже просватали, а я ничего не знаю!
Вскоре дивизию вывели на переформирование. Когда мы поехали в тыл, попала я в эшелон, где был "жених", о котором меня предупреждали: капитан из оперативного отделения дивизии. Я его, конечно, и раньше примечала, не раз крутился около меня, разговоры заводил – русоволосый, улыбчивый, плечистый, видно, спортом увлекался. Звали его Владимиром. Вот и в пути зачастил он в наш вагон, то на ходу заскочит, когда эшелон отходит от станции, то на стоянке зайдет, девчонки переглядываются: к кому это он ходит? Я была к нему равнодушна.
Честно говоря, сначала он мне даже не очень-то понравился. К тому же мысли были совсем о другом – война все заслонила.
Потом он пригласил меня погулять на стоянке. А однажды, видно, специально так сделал: поезд стал трогаться, а мне уже до своего вагона не добежать, пришлось сесть в штабной вагон. Обычный товарный вагон, только нары поаккуратней, да стол из досок сколочен. Командиры здесь, красноармейцы-ординарцы. Очень я неловко себя чувствовала. Села к печке, стала дрова подкладывать. Как на грех длинный перегон попался, поезд идет и идет без остановки. Стыдно мне и перед этими, и перед моими товарищами, которые едут там, в нашем вагоне, что подумают? Очень обиделась я на своего ухажера. А он, будто чувствует, говорит: "Что страшного, если ты здесь едешь, а не там. Не отставать же от эшелона?" Мне все кажется, что он специально так подстроил. И вот сижу я как бука, в шинели и шлеме танковом. Были на мне – черная шинель от моряков досталась, да шлем от танкистов кожаный, хороший, на коричневой мерлушке. Со стороны о себе думаю: я в такой одежде и на женщину-то не похожа, и чего он во мне рассмотрел.
Приехали в Вологду. А нас там не очень ждали. Льнозавод, где мы должны были разместиться, занят. Расположились в деревне, в избах колхозников. По распределению штаба в нашей избе оказалось несколько командиров, и в том числе конечно же Володя. Мне опять не совсем приятно такое размещение, понимаю, он руку приложил – в штабе же работает. И не только я одна это понимала. Спали на полу, на соломе, одетые. Мужчины в одном углу, мы, несколько девушек, в другом.
Оказалось, не одна я эти ухаживания видела и не одобряла. Однажды комиссар бригады Лагутин мне намекнул в том смысле, что нехорошо, мол, так себя вести. Я как ошпаренная выскочила из дома. А тут начальник штаба дивизии Иван Семенович идет навстречу. Увидел слезы у меня, узнал в чем дело, и стал успокаивать: "Владимиру не рассказывай, что произошло. Он взбеленится, может натрубить комиссару. Все мы знаем о Володином серьезном к тебе отношении. Пожалуйста, забудь, что было сказано, и близко к сердцу это не принимай. А с комиссаром я поговорю".
Но все же Владимир узнал об этом случае. Подошел ко мне мрачный, злой:
– Надо нам здесь советскую власть найти и зарегистрироваться.
– Да ты что! Разве так женятся? Ты меня-то спросил: люблю ли тебя? И не объяснился, как полагается.
– А чего тут объяснять, я тебя люблю, ты знаешь. Теперь не о себе – о тебе забочусь. Раз пошли разговоры, надо зарегистрироваться, и сразу все прекратится. А если я тебе не по душе, меня, может, скоро убьют, и ты будешь свободна.
Как сказал он это, у меня дыхание остановилось. Правда, ведь могут человека в первом же бою убить, а я к нему как-то не совсем хорошо отношусь. А он и вправду, видно, любит меня.
Пошли мы с ним искать ЗАГС. Нашли. Но ЗАГС не работал, не было таких чудаков, которые в сорок первом решились регистрироваться. И все же мы отыскали работницу, упросили прийти и оформить. В тот же день приказ по дивизии отдали о нашем бракосочетании. Подобрали мы избу. Хозяйка нам приготовила хороший обед. Начальник военторга кое-какие продукты дал, и мы таким вот торжественным обедом отпраздновали нашу свадьбу. Мне хозяйка по этому случаю дала свою кофточку и юбку, до этого я ходила в брюках – невеста в галифе! Представляете? Так вот стали мы супругами.
В дивизии были три танковые бригады. Получили на формировании танки. Володе моему очередное звание дали, стал он майором, и назначили его начальником штаба бригады.
Прибыли на Калининский фронт. Первое крещение получили при разгрузке. Юнкерсы налетели. Выли и пикировали так, что сердце холодело. А наши танкисты заводили танки и прямо с платформ на землю прыгали, несколько машин опрокинулось. Потери, к счастью, были небольшие. Однако пришлось несколько человек, тяжело раненных, отправить в госпиталь. А те, кто полегче, остались в бригаде, говорили – в бою подлечимся.
И вот начался марш по ужасным дорогам – осень, дождь, распутица. Просто не знаю, как танкисты вывели машины в район сосредоточения к какому-то озеру. Марш кончился, пришла другая мэка – нас съедали комары, их было так много – словно комариное облако нас окутало. Получает танкист пищу в котелок, и моментально налетают комары. Танкисты народ веселый, шутили – жирнее будет!
Ну, а потом, как часто бывает на фронте, нас перебросили на другое место. И вот дожди, дороги раскисли, мосты ходуном ходят. И снова нас бомбят. Отбежать некуда: по бокам болото, сплошная жижа и вода, заберешься туда, не вылезти. Прятались под боевые машины.
На новом месте предупредили – бригада должна вот-вот пойти на прорыв, где-то окружено большое количество наших войск. Но у нас отстали тылы, не хватало горючего. Первый бой был неудачный. Потеряли много машин. Погибли сразу два комбата и командир бригады. Стал командовать бригадой мой Владимир. Однажды он примчался в тыл, где и мы, медики, были, весь черный, закопченный. На меня даже не взглянул, а я рядом стояла. Взял за руки комиссара, того самого, который замечание мне сделал, и кричал ему, будто он глухой: "Я вернусь туда, а ты – за горючим! Не привезешь горючее – вся бригада погибнет! Прошу тебя. Как можно быстрее!" И опять в машину и умчался на передовую.
Сел наш комиссар Лагутин в кабину грузовика рядом с шофером и погнал в тыл.
Мы раненых обрабатываем и все ждем – привезет ли горючее, судьба всей бригады и моего Володи от этого зависит! И вот слышим, самолеты фашистов заходят на дорогу и бомбят, значит, кто-то едет по ней, наверное, Лагутин горючее везет!
Смотрим на дорогу, ждем, и вдруг несется машина – та самая, грузовая. Мы к ней. Остановилась. Дверцу кабины комиссар открыл, улыбается: "Привез!", а выйти не может, весь в крови. Мы сразу за бинты. Вынули комиссара из кабины, положили на носилки, и тут я впервые своими глазами увидела, как обнаженное сердце бьется. Огромная рваная рана, и в ней сердце алое живое. А Лагутин сам этого не видит и все улыбается и повторяет: "Привез… Сообщите комбригу. Да я, пожалуй, сам довезу на передовую…"
Горючее отправили к танкам. Мы перевязываем комиссара и слезы сдерживаем, чтоб не видел. Он все время в сознании был, сильный и мужественный человек. Так с улыбкой на лице и умер. Сами мы его и похоронили.
А впереди, слышим, зарычали моторы танков, забили танковые пушки. Я уже различала, когда обычная артиллерия бьет, когда танки стреляют. И хорошо вроде для бригады – опять она в бой пошла, и жутко мне – а что там с Володей, жив ли еще? Раненые все прибывают, обрабатываю и спрашиваю попутно, как там дела, жив ли комбриг? "Жив", – говорят.
Вскоре приезжает в наше расположение несколько легковых газиков, и выходит из одного командующий фронтом. Тут же сюда приехал мой Владимир, его, видно, по радио вызвали. Подошел он к командующему, доложил, где и как идет бой. Генерал мрачнее тучи. Слышу такой их разговор:
– Вот здесь, – генерал показал на карте, – в окружении не только войска остались, но и несколько установок секретного, нового оружия. – Тогда появились первые "катюши", я их еще не видела. – Нужно во что бы то ни стало пробить окружение и вывести эти установки. Приказываю это сделать вашей бригаде. Вам лично!
И вдруг так грозно посмотрел на Володю, будто он во всех неудачах на фронте виноват. А дальше, перейдя на "ты", говорит:
– Не выполнишь приказ, расстреляю! – И потом тихо добавил: – Нет у меня других сил на этом участке. А время не ждет. На твою бригаду единственная надежда.
Володя только спросил: "Разрешите идти?" Генерал махнул рукой. И Владимир уехал. Уехали и генералы.
А я будто одеревенела, стою и не могу пошевелиться, девочки увели меня в палатку.
Вскоре там, на передовой, началось. Часто-часто забили танковые пушки – одна за другой. Я отчетливо представила, как танки лавиной пошли вперед, как бьют им навстречу орудия фашистов, как горят наши машины, и где-то там Владимир, и надо ему идти все дальше и дальше в пекло, чтобы выручить "катюши". Потом бой вроде бы утих или отдалился. Сижу, жду ни живая, ни мертвая.
Сколько прошло времени, не знаю, только вижу, несут носилки. Несут шесть человек. Обычных раненых двое носят, а тут шестеро, я сразу поняла, кого несут…
В трудные минуты жизни у меня всегда появлялось самообладание, говорят, для этого нужна сила воли, видно в коем характере она заложена.
Владимира положили на стол, стали осторожно раздевать. Смотрим: ранение тяжелое, в правый бок, осколочное. Рана большая, куда осколок ушел, неизвестно. В каком положении он находится, тоже не знаем. Рентгена у нас нет.
Надо немедленно везти в госпиталь. Подготовили машину. Но было светло. Помним, как за машиной комиссара самолеты гонялись. Пришлось ждать, когда стемнеет. Сделали Владимиру уколы, бинты поменяли. Он без сознания был. Я знаю, при таком слепом ранении в легких и плевральной полости накапливается кровь. Это затрудняет дыхание, работу сердца. Было бы сквозное ранение, он легче переносил.
Наконец сумерки. Немцы уже не летают. Поставили носилки в машину, и я поехала с ним.
Представляете, как везти раненого по разбитой дороге? Когда-то гать была, а теперь одно бревно туда, другое сюда, а по бокам болото. Не езда – пытка и для него, и для меня. Он хоть без памяти…
Привезла в деревню. Там полевой госпиталь. Подъезжаем, прямо к перевязочной. Не успела сказать, кого привезла, мне говорят, мы знаем, есть распоряжение командующего фронтом немедленно оказать помощь командиру бригады, который выполнил невероятно трудную задачу и был при этом ранен. Только здесь я узнала, что Володя пробился к окруженным и вывел "катюши".
Его положили на стол. Меня попросили выйти. Откачали все, что внутри накопилось. Ему стало легче. Перенесли в избушку, поставили носилки на табуретки. Наутро он открыл глаза и вдруг говорит: "Поесть бы". Желудок у него не поврежден, а в боях он уже два дня ничего не ел, вот и просит. Чем же покормить, у меня ничего нет, в спешке уехала. Попросила солдата, он мне дал пачку каши-концентрата. Я на лучинках, на шестке печки стала варить в котелке. Пока варила, он тихо лежал. Подхожу – опять без сознания. Серый. Губы синие. Я скорее к врачам. Они прибежали, опять откачали кровь. Я говорю: надо что-то делать. Отвечают: мы вслепую оперировать не можем, не знаем, где осколок, надо везти его дальше. Самолет будет к вечеру.
Стали мы ждать. Я не отходила от него, поднимала на подушке, чтоб легче дышал. Вечером вывезли нас в поле. Прилетает "кукурузник" самый обыкновенный, не санитарный. У санитарного есть специальные приспособления, куда кладут раненых. А в этот надо на заднее сиденье сажать нас обоих, а Владимир сидеть не может, он задохнется. В общем, ничего не получается.
Летчик переживает, говорит: "Товарищ майор, потерпите, я настоящий санитарный пригоню, обязательно перевезем вас".
Самолет улетел, медики ушли – их работа ждет. Мы остались в поле двое. Неподалеку глухой лес. Темно. Страшно мне – в лесу могут быть диверсанты или лазутчики немецкие. У меня был пистолет "ТТ", держу наготове! А потом начался дождь, несильный, но все же льет. Встала я на колени над Володей, плащ-палатку накинула на себя и как навес над ним держу. Пульс иногда проверяю, разговариваю с ним, чтобы отвлечь.
– Ты, – говорю, – дыши спокойно, ничего, таких ранений много бывало, у всех обошлось. Главное, нам с тобой сейчас дождаться самолета, доберемся до госпиталя, вынут осколок, поправишься.
Он говорит:
– А ты знаешь, "катюши" мы вывели. Я ведь не расстрела боялся, а что новое оружие к фашистам попадет.
– Знаю, и все знают, поэтому командующий тебе самолет приказал выделить.
– И еще я там тебя вспоминал – имя твое хорошее – Надежда! Я надеялся и верил – все будет хорошо.
Так вот ночь прошла. Спать невозможно, дождь льет, я должна и охранять Володю, и укрывать от дождя, и утешать его. К утру, только-только начал брезжить рассвет, вдруг слышу: гудит самолет. Погода нелетная, а он летит. Я схватила плащ-палатку. Машу, чтобы нас тут не придавил. Тот же летчик прилетел, только на санитарном самолете. Носилки поставили в фюзеляже, а меня посадили за перегородкой, позади летчика. Я говорю Владимиру:
– Буду стучать в перегородку, а ты мне отвечай, чтоб я знала, как ты.
Ну, летим, невысоко, на бреющем, чтоб нас мессера не заметили. Постучала я в перегородку, а Володя не отвечает. Стучу еще сильнее. Или не слышит или опять впал в забытье, я летчику кричу, везите куда ближе, опять сознание потерял. Он кивает. Стал заходить на посадку. Сели. Пилот говорит: "Здесь в деревне госпиталь. Не то, что надо, но все же госпиталь. Сейчас машину организую". Он снял сапоги и бегом по лужам, по грязи побежал. Не помню ни имени его, ни фамилии. Но, видно, у него было большое желание спасти раненого майора. Спустя какое-то время, смотрю, мчится полуторка, а летчик на подножке стоит.
Поставили носилки в машину. Летчика поблагодарила. Водителю говорю:
– Везите прямо к хирургическому отделению.
Подъехали. Простая изба. И на наше счастье, в деревне оказался профессор Зайцев, который ездил по фронту и консультировал или инспектировал госпитали. Он был хороший хирург. Но самое ужасное, что мы в этот госпиталь попали во время его переезда, уже все свернули и куда-то передислоцируют. Что делать? И тут приезжает еще один летчик, оказывается, нас ищут:
– Командующий ищет, спрашивал в каком состоянии майор. Никто не знает. Вылетели, но неизвестно где. Ищем вас везде, а вы тут! Полетели!
Я говорю:
– А как мы полетим, кругом такая вода, лужи. Как вы взлетите?
– Попробую взлететь, – отвечает.
– Вы здоровый, вам можно пробовать, а его крепко тряхнешь, и везти не надо.
– Ничего, – говорит, – я аккуратно!
Опять носилки в руки, идем к самолету. Догрузились. Самолет затарахтел, двинулся по раскисшей земле, прыгал, прыгал по полю, а взлететь не смог. Летчик говорит:
– Перенесите его вон туда, за лес, там грунт более плотный, я там однажды садился. А я туда перелечу, и оттуда с ним и с вами поднимемся.
Как перебираться за лес? Нести на руках далеко, грязно. Опять нам дают грузовик. И опять я около Володи, разговариваю, успокаиваю. Дорога его растрясла, приехали поближе к полю. А Володя опять без сознания. Ну что делать? Я ему уколы. Потихоньку-потихоньку пришел в себя. Вот-вот рассвет, а летчика-то нет. А днем летать опасно. Уже солнышко из-за горизонта подсвечивает. И тут летчик прилетел. Мы в самолет. Летели недолго, потому что все это было для самолета рядом. Опять садимся. И где мы оказываемся? В Торжке. И опять летчик молодец, прямо к самому зданию госпиталя подрулил. Наверное, школа здесь раньше была, стадиончик небольшой, на него мы и сели. Володю посмотрел хирург. Ему ничего не сказал, а мне говорит: "Мы ничего не можем сделать. У нас нет рентгена, не можем вслепую оперировать. И надо спешить. Осколок затащил с собой в рану остатки одежды. Поэтому нужно быть готовым ко всему".
Я прихожу в палату и говорю:
– Вот, мы немножко отдохнули и полетим дальше. А Володя спрашивает:
– Как так? Я никуда отсюда не полечу. Мне нянечка сказала, что у них такой хороший доктор, он сложнейшие операции делает, и все выздоравливают, смертных случаев нет.
Я говорю: