– Володя, ты взрослый человек, ты же понимаешь, раз нет рентгена, как можно оперировать? Куда, в какую сторону резать, где искать осколок? Вслепую? Поэтому надо лететь в Москву. И это мнение не мое, а мнение главного хирурга госпиталя.
Володя помрачнел, тихо молвил:
– Нет больше сил, не могу дальше лететь…
У меня сердце разрывается – спешить надо, но и он-то зря такие слова не скажет. Я говорю:
– Ты сегодня немножко отдохнешь, а завтра полетим. А сейчас надо что-то поесть. Ты ослаб.
Попросила нянечку за ним присмотреть. А сама в город. Надо чем-то хорошим его покормить. Нашла военторг. Говорю, так и так: "Я с фронта, мой муж майор, командир бригады, в госпитале находится в очень тяжелом состоянии. Нам завтра лететь, он уже вторые сутки ничего не ел. Может быть, у вас что-то есть, может быть, вино какое-нибудь, для аппетита".
Мне дали бутылку портвейна. А продукты, говорят, в госпитале лучше, чем у нас. Я прихожу счастливая, говорю: "Сейчас будем обедать". Дала ему рюмочку винца. Он немножко поел. Но когда дотронулась до него, чувствую, у него поднимается температура. Только этого не хватало! Дала сульфидин. С врачами поговорила, прошу ускорить отправку.
Опять полетели. Владимир перенес этот перелет неплохо, в дорогу его накачали лекарствами.
Машина нас уже ждала, штаб по поручению командующего, по-видимому, следил за нашим продвижением. Привезли нас в Тимирязевскую академию. Там был эвакогоспиталь. Владимира взяли сразу в приемное отделение, а меня не пускают, говорят: "Возвращайтесь". Я возражаю: "Как? У меня вот направление". Начальник приемного, такой сухарь, отвечает: "Ну, мы вам расписались. Вы привезли раненого, мы приняли". Я говорю: "Он не просто раненый, он мой муж". "Ничего не знаем. Без разрешения начальника госпиталя мы вас принять не можем". Я к начальнику госпиталя. А он был чем-то взвинчен, уставший. Не очень любезно меня принял. Сказал: "Ваше место на фронте, нечего в тылу околачиваться. Возвращайтесь немедленно в часть".
Я говорю: "Вы меня извините, но кроме воинской дисциплины есть еще просто человеческие отношения. Раненый, которого я привезла, мой муж. И я могу помочь вам сохранить его жизнь лучше, чем кто-либо другой. Я буду работать, дежурить в госпитале. Тем более что я даже невоенная, у меня вот паспорт в кармане". Я так и воевала, числилась как доброволец. Меня не оформили, как положено, не до того было в боях. Я ему показываю паспорт.
В это время пришел заместитель начальника госпиталя по политчасти. И слышу, он докладывает, что поступил майор такой-то – тяжелораненый, надо его немедленно оперировать, о нем спрашивали по поручению командующего Калининским фронтом. Я говорю начальнику госпиталя: "Вот это и есть мой муж". И я, конечно, сгоряча, поскольку меня не очень любезно приняли, вышла и хлопнула дверью. Замполит догнал меня в коридоре, стал успокаивать.
Я пошла разыскивать хирургию, где мой Володя? Нахожу его в палате для выздоравливающих! По-видимому, другого места не было или по недоразумению. Выздоравливающие курят, а Володя кашляет. Я к начальнику хирургии: "Как же вы могли его так поместить?" "Ну, запретить курить я не могу! Их все-таки шесть человек, а он один некурящий". Ну, все же добилась, перевели его в другую палату. Вот и уехала бы! Пришел главный хирург, осмотрел, сказал: "Будем оперировать", – и ушел. Но когда? Я же понимаю – каждый час в его положении дорог. Сижу, думаю, что делать дальше? И вдруг Владимир вспомнил телефон товарища по академии. Они учились в бронетанковой академии, оба были сталинские стипендиаты. И вот, на счастье, вспомнил телефон. Этот Василий Григорьевич работал офицером для поручений в бронетанковом управлении. Записала я номер и пошла звонить. С трудом нашла телефон. (Тогда автоматов мало было.) Позвонила, и прямо он, Василий Григорьевич, поднял трубку. Говорю, что мы находимся там-то, случилось то-то. Дала ему все наши координаты. Он тут же приехал в госпиталь, узнал, что нам требуется. Уехал и в тот же день привез бумагу от Министерства обороны, из бронетанкового управления. В ней сказано, что Управление берет на себя все виды довольствия добровольца-красноармейца Гурину. У меня фамилия своя осталась, замужество-то наспех оформляли, документы не сменили мне, только штамп о регистрации брака поставили. И эту бумагу, значит, дают начальнику госпиталя. С этого момента мое положение узаконилось.
На следующий день Володю оперировали. В хирургическую меня не пустили. Он был очень слаб, наркоз ему давать нельзя было, рассекали, видимо, под местной анестезией. Подробностей не знаю. Но когда его оперировали, стоны я слышала в коридоре. Сама готова была кричать от страдания. Ну, наконец-то привезли его в палату – бледный, просто прозрачный.
Переложили на кровать, из раны течет на постель, и под кровать накапало целую лужу. Рану оставили открытой, чтобы очистилась, боялись, видно, заражения. Вот так началась наша борьба за жизнь. До этого были только подступы к этой борьбе, а сил уже у него совсем не осталось. Но у меня еще были!
Володя очень исхудал. Не мог есть, что давали в госпитале. Нужны были творог, сметана, молоко, в магазинах этого не было. На рынке тоже. В Москве коров не держали.
Поехала я трамваем на окраину, увидела из окна корову. Решила, есть корова, значит, где-то поблизости должна быть и хозяйка, наверное, можно купить молоко. В госпитале, правда, давали порошковое молоко, даже не порошковое – соевое. Володя не мог его пить. Я нашла хозяйку коровы. Оказалось, поблизости был железнодорожный переезд. Женщина здесь работала, она согласилась менять молоко на хлеб, деньги ей не нужны. Тот хлеб, который давали мне, я стала отдавать за молоко, из литра молока я делала творог, простоквашу. Молоком поила Володю. Ел он очень мало – ложечку-две – и "больше не могу". Он настолько исхудал, что у него коленные суставы – одни кости, только обтянуты кожей. Обстановка ужасная, гитлеровцы осенью сорок первого были под Москвой.
Учреждения эвакуируются. Госпиталь тоже готовится в путь. Куда же я с таким больным, беспомощным в дорогу? Но наступление немцев отбили…
Стал Володя на молоке набираться силенок. Врачи сказали: "Надо его сажать, как бы воспаления легких от долгого лежания не было". А Володя сидеть не мог, обессиленный совершенно, падал. Я его подушками, как ребенка, обкладывала. У него даже голова не держалась. К тому же в палате было холодно. Топить начали где-то в декабре. Вот и сажать-то опасно – простудить можно. Я его укутывала перед этим. Потом я приносила огромный чайник с горячей водой из подвала, там титан стоял, брала запасное белье, накрывала одеялом на чайнике, согревала белье перед "гуляньем" – так мы сидение называли. Ночами он сильно потел, надо было постоянно переодевать в сухое. Вот я и сушила рубашки все на том же чайнике. У меня всегда была надежда на запас его прочности, раньше он занимался спортом, на брусьях параллельных, на турнике, командир он строевой, сам занятия проводил с красноармейцами. И сердце было хорошее. Ну и возраст – ему было тогда двадцать шесть лет. Постепенно окреп. Стала ему ноги опускать с койки. Потом заставляла стоять. Потом учила ходить, шаг за шагом. Когда он первый раз пошел, все няньки сбежались и плакали, глядя на него. Говорили: "Боже, воскрес из мертвых!" Пришел начальник госпиталя, Владимир сказал ему "спасибо". А начальник ответил: "Вы ей скажите спасибо. Мы только прооперировали вас, а выходила она". Я понимала, борьба наша не закончена, в библиотеке набрала книг, подчитала медицинской литературы, стала основательней разбираться в уходе за тяжелоранеными, медсестра я была фронтового образца, для первой помощи на поле боя. А мне нужно было знать больше, чтобы лучше ему помочь. В общем, радовалась я – теперь мы на ногах!
Однажды ночью сидела я около его койки и думала: оказывается, и трудные радости бывают. Вот вышла замуж, у других любовь, замужество – самое счастливое, лучезарное время в жизни. А у меня тоже вроде бы и радость, но и нелегкая она. Вот Володю выходила – радость, но как тяжко она и ему, и мне досталась! Теперь вот еще одно счастье надвигается, но и оно будет, видимо, очень и очень трудным. Какая женщина не трепещет от предстоящего счастья стать матерью? У меня это тоже приближалось. Округлилась я очень, уже ребенок стучится иногда. Надо было искать пристанище – дом, маму. Где Володины родные – неизвестно, война всех разметала неведомо куда. Моя мама жила под Тихвином, на станции Пикалово. Туда я и решила ехать, а это в сторону фронта.
Володю отправила на юг, долечиваться, ему путевку дали в санаторий. А сама стала пробиваться к маме.
Через коменданта станции добилась – мне разрешили ехать в сторону Тихвина в воинском эшелоне. Я попала к сибирякам. Приняли хорошо, с пониманием, всю дорогу опекали, берегли. Шинель постелили, чтобы я легла у печки, рюкзак под голову положили. Когда были остановки, некоторые бойцы выбегали купить что-нибудь, но у местного населения продать нечего, одна клюква. Мне красноармейцы клюкву приносили, говорят: "Тебе витамины сейчас нужны". Это было очень приятно. И вот я пила чай из кружки алюминиевой, и клюкву эту, хоть кислая, но раз витамины нужны – ела.
Однажды на остановке проверяли документы. Я спрашиваю у проверяющего: "Скоро ли станция Пикалово?" По времени, я прикидываю, должны вот-вот подъехать. Патрульный говорит, будет еще одна остановка, а уже следующая Пикалово. Ребята меня поближе к двери. Через одну остановку на руках вынесли из вагона, поставили на ноги. Попрощались. Заплакала – знала ведь, в какое пекло эти хорошие парни едут. Сына пожелали. Поезд тут же и тронулся. Я помахала на прощание.
Был вечер, сумерки, смотрю, мальчишки бегают. Я спрашиваю: "Это Пикалово?" Нет, говорят, до Пикалова еще тридцать километров надо ехать. Оказывается, поезд здесь случайно остановился, а бойцы от патрульного слышали, что вторая остановка – Пикалово, вот и высадили меня.
Что делать? Такое чувство растерянности меня охватило! Была бы здорова, ладно, а в моем положении… Я к коменданту. Он говорит: "Редко поезда сейчас ходят, я вам советую: дело к ночи, идите, пока светло, в ту сторону, там где-то завод есть, может быть, попутные машины подберут". Не пошла я к заводу, в первую же избу постучала, попросилась ночевать. Меня хозяйка, как увидела – ахнула, отвела теплое место на печке. Ночью я проснулась, что-то шуршит, присмотрелась – тараканы. Я с печки сползла. Хозяйка спрашивает: "Куда так рано?" Я говорю: "Вы знаете, там тараканы". Она смеется: "Эка невидаль!"
Пошла я голосовать. Машин нет и час, и другой. Уже замерзаю. Потом меня осенило. Думаю, раз тут деревня, значит, есть сельский совет, колхоз, может быть, МТС. Машина или какая-нибудь лошадь там должна быть. Очень я устала, вторые сутки в дороге.
Пришла в МТС. Какой-то дежурный в конторе. Я ему документы предъявила, объяснила, в чем дело. Он говорит, лошадь есть, но нет саней.
Владимир не курил, а в госпитале давали папиросы "Северную Пальмиру", коробки красивые, у меня их накопилось изрядно. Эти папиросы у меня вроде пропуска были, потому что кто курит, для него такие папиросы – блаженство! Я и здесь папиросы на стол: "Пожалуйста, закуривайте". Он берет одну, я говорю: "Нет-нет, можете себе всю пачку оставить". И тут же он вспомнил, что рядом есть где-то саночки какие-то, пойдем попросим.
Нашлись сани, хозяйка, как женщина, сразу вошла в мое положение – сена постелила в сани, тулупом меня укрыла. Поехали. Старичок с бородой повез меня. "Не робей, – говорит, – молодуха, подвезу прямо к постели".
И правда, нашел нужный дом, к крыльцу подъехали. Смотрю, выбегает мама. В этом доме с мамой жили жена моего старшего брата, хозяйка-старушка, владелица этого дома, и старик ее. Ну, обнялись, поплакали. Весь день рассказывали друг другу, кому что пережить пришлось. Хозяйка-старушка разговор наш слушала, сочувствовала, вроде бы и сокрушалась, но поняла, если я останусь у них, значит, будут пеленки, горшок, плач детский. И вот она утром, не дав нам опомниться, говорит: "Вы себе ищите другую квартиру". Я говорю: "Хорошо, найдем". Мне подсказала соседка – недалеко от этой станции, километрах в двадцати, находится Бокситогорск. Туда нужно добираться рабочим поездом. А от Бокситогорска еще в четырех километрах торфоразработки, куда эвакуированы многие земляки с нашего завода. Мы с невесткой пустились в это путешествие. Заодно я решила ее пристроить на работу, а то ей и маме без карточек трудно. Доехали благополучно. Когда вошли в поселок, первый, кого встретили, – бывший наш сосед, инженер Константин Михайлович. Он меня сразу сориентировал, где и кого искать. Многие здесь из наших оказались. Даже тетка Василиса – родная сестра моего отца. Она меня очень хорошо приняла. Потом я отправилась в контору. Вхожу в директорский кабинет, а там сидит бывший наш предзавкома Левашов. Думала, удивится, обрадуется. А он мне говорит: "О, в каком виде ты явилась!" Я спрашиваю: "А в каком?" – "Ждешь ребенка!" – "А это разве преступление? Я верю, что жизнь продолжается, мы победим, все пойдет своим чередом. К тому же у меня есть муж, это не просто так".
Какое-то сразу между нами отчуждение возникло. Он ведь знал меня как активистку, порядочную девушку. Именно его выспрашивал Володя обо мне, когда намерился жениться. Левашов его предупреждал, что односельчане меня в обиду не дадут. И вдруг такой холодный прием! Не стала я его ни о чем просить, ушла.
Обратилась к военному коменданту. Рассказала ему, кто я, кто мой муж, попросила с жильем устроить. Он повел меня сам в пустой двухэтажный дом. Комендант, пожилой майор, видно очень больной человек, шел, задыхаясь, останавливался. В доме было холодно, неуютно.
"Может быть, вам это не нравится?" Я говорю: "Все нравится. Но тут ремонт требуется. Ничего – сама сделаю, друзья помогут". – "Что-то не радостно земляки вас встретили". – "Они сами же здесь в гостях, а не дома. Их, наверное, шокировало теперешнее мое состояние". – "Ну, что вы, это же большая радость". – "Это радость в другое время. Каждый понимает по-своему".
В общем, квартиру дали. Привезли дрова. Стала я приводить в порядок жилье и однажды подняла тяжелое. Почувствовала, надо немедленно в больницу. В коридор вышла, мальчишке говорю: "Ищи скорее бабушку". Бабушка пришла, засуетилась.
Нашли какую-то лошадь, запрягли в сани, а лошадь или из цирка, или еще откуда-то – она шла только за человеком, и всю дорогу бедная невестка моя бежала бегом впереди лошади. Приехали в Бокситогорск, нашли больницу, а нас не принимают, чужие мы, не здешние, и родами не занимаются. Я говорю, позовите врача, врачу объясняю: мне ехать некуда!
Ну, приняли. Нашли акушерку. Я одна-единственная роженица, никто в это время не рожал. Родила девочку. Сверточек мне показали. Глаза из пеленок глянули – точно, как у Владимира, даже его взгляд. Удивительно просто!
Время тяжелое, продуктов нет, давали капусту, сваренную в воде, кипяток. Больше ничего. Были у меня деньги. Гимнастерка лежала под подушкой, выяснила я, что у акушерки, которая принимала роды, корова есть. Она мне приносила литр молока в свое дежурство, а я ей давала сто рублей за литр. Таким образом я сумела подняться. Молоко есть молоко, и у меня появилось молоко. Навещали меня невестка и тетка Василиса. Передали мне передачу – одну конфетку. Это все, что было в доме, – больше передать нечего.
Написала я письмо директору предприятия – маму еще не перевезли, я просила помочь ей с переездом. Помогли.
Морозы были до 30 градусов. В больнице тоже холодно, я дочку в подушки прятала, чтобы не простудить. Пришел день выписываться. Мама за мной приехала. Она выменяла на что-то детское одеяло. Купить невозможно. У кого-то нашелся пододеяльник, из посудных полотенчиков наделали пеленок.
И вот я дома. Как раз под Новый год. Мы картошки наварили, и еще радость праздничная у нас в том, что из санатория Володя письмо прислал.
"Я уверен, что у нас родилась дочь, когда рождается первая девочка – это хорошо. По приметам народным, девочка – к миру, не к войне". Он еще не знал, а только предполагал, что родилась девочка. И вот совпало.
Вскоре он приехал к нам. Его прежнее коверкотовое обмундирование, пропитанное кровью, выбросили. В госпитале выдали сапоги, хлопчатобумажные гимнастерку, брюки-галифе. И он в таком виде приехал, худющий, на себя не похож. Ходил еще с палочкой. Кое-какие продукты нам привез. Ну, мы с мамой здесь обжились, у нас была картошка. Потом мне дали детскую карточку. Мы даже белый хлеб иногда могли получать. Молоко выменивали – за деньги никто не давал. Приходит женщина, видит на столе клеенку или, допустим, скатерть. Она ей нравится. Мама спрашивает: "Сколько вы дадите?" – "Два литра молока". – "Хорошо, берите". Вот так. Потом ей самовар понравился. Пожалуйста, берите. Девочка наша стала расти. Вскоре я подумала уже о работе. Посоветовалась с земляками. Пригласил директор: "Ты бы опять приняла комсомол?" Я говорю: "А вы помните, как вы меня приняли?" – "Ну, знаешь, теперь все ясно".
Володя был у нас недолго, уехал за новым назначением, а я стала работать.
Приближалось 8 марта, нужно было праздник организовать, доклад подготовить. Раньше, когда училась в школе, делала доклады на различные темы. Но здесь надо доклад для взрослых и обязательно, чтобы делала его женщина или девушка. Поэтому пришли ко мне с предложением, чтобы я подготовила доклад.
А у меня нет никакой литературы, ни одной печатной строчки. Я решила: главное – надо говорить искренно, от души, время сейчас такое. Доклад я делала в клубе. Народу было много. Меня все знали, знали моего отца, знали мать. Многие женщины собрались посмотреть на меня, как я выгляжу. Я же с фронта все-таки, из пекла. Да и историю мою с замужеством, с ребенком знали. Слушали очень внимательно.
Лето прожили. К осени собрались в Москву. Владимир получил назначение в бронетанковую академию преподавателем. Он чувствовал себя не очень хорошо, вот и считали, что на этой работе он долечится. Но я, когда приехала, поняла, что не для него эта работа. С утра до ночи в помещении, на лекциях, без воздуха, да при таком скудном питании. А гулять после работы уже сил не хватало. И настроение его поняла: ему хотелось вернуться на фронт.
Однажды друг его с фронта приехал, то ли в управление кадров, то ли в Генштаб, зашел к нам, навестить. Рассказал о боевых друзьях, о боях, о том, что на фронте дела пошли лучше. Да и у самого на груди два ордена, а у Владимира, кроме нашивки за тяжелое ранение, ничего нет. Его несколько раз представляли к наградам, но раньше награждал Верховный Совет, а документы с фронта не доходили: то в окружении остались, то самолет разбился и документы сгорели, война.
Я поняла после встречи Володи с другом: мой муж готовится в поход! Взвесила все и решила, не имею права держать его около себя. У меня дочь, я в тылу, все в порядке, я уже окрепла, могу пойти на работу. Володя написал рапорт с просьбой отправить в действующую армию, а в академии работать он не может. Как там решался вопрос, не знаю. Может быть, друзей попросил помочь. Пришел приказ: Владимир назначен командиром полка.