Потом я только писем ждала. И иногда получала. Дочь подросла, стала ходить. Я в райкоме партии попросила, чтобы меня направили на работу в госпиталь. Но мне сказали, подберем работу у нас в райисполкоме. Они ознакомились с моей биографией: я бывший комсомольский работник, а заместителю председателя первомайского райисполкома нужен был помощник, не секретарь, а помощник – оформлять и составлять всякие бумаги. Поработала месяц, вижу, не для меня это. И говорю: "Вы на меня не обижайтесь, но я не могу". – "Не по характеру?" – "Не по характеру. Я привыкла к более живой работе, с людьми". Тогда мне предложили идти в отдел общественного питания инспектором. Я должна была проверять точки общественного питания, чтобы не было нарушений, чтобы была полная закладка продуктов. Я сказала: "Не знаю этой работы, не сумею". А мне возразили: "Не боги горшки обжигают, проинструктируем, как к этому нужно подходить. Вы нас устраиваете. Мы верим в вашу честность". Вот так уговорили.
Сначала для храбрости брала с собой санитарного врача. Женщина была очень милая, она снимала пробы, а я делала вид, что тоже разбираюсь в раскладке продуктов. Потом научилась. Быстро научилась. Работа была на нервах, и не только потому, что приходилось бороться с хищениями, антисанитарией. Иногда сталкивалась с такими человеческими судьбами, что сердце кровью обливалось. Вот, в одной столовой женщина-повариха остатки пищи собирала и уносила домой. Не полагается это. А она не скрывает, я, говорит, ради этих остатков сюда работать пошла. И рассказала такую вот историю. У нее пятеро детей, а свой только один, четверо приемных. Муж на фронте. А она была в какой-то комиссии. И вот пришли однажды с обследованием в детский дом, и вдруг мальчик бросается ей на шею: "Мамочка!" Как после этого его оставишь? Взяла к себе. И таким образом четверо набралось… И всех надо кормить. Вот и пошла работать поближе к еде. А потом еще беда: муж потерял ногу. И когда домой приехал, дети его не признали. Один из них пришел к ней и говорит: "Мамочка, а ведь это не наш папа". Его, наверное, немцы подменили". Она говорит: "Что ты, деточка. Это ваш папа. Ты смотри, как он обрадовался, как он любит вас всех!" Ну, это уладилось, другая печаль навалилась: вдруг найдутся родители этих детей. Это и радость – пусть бы нашлись. И жалко отдавать, потому что полюбила их, сердце отдала им.
Генеральша помолчала, улыбнулась, лицо ее просветлело. Она посмотрела на женщин ясными веселыми глазами.
День Победы мы в Москве встретили, как в кино. Да, только в кино так бывает! А Володя до последнего дня воевал.
И вот бои кончились. Приехал в Москву на совещание командир соединения, в котором Володя был начальником штаба. Пришел ко мне расстроенный, не снимая шинели, сел у окна. Вижу, не знает, как начать разговор. Наконец, решился, вымолвил: "Ваш муж ранен… в голову. Когда я уезжал, он был без сознания…" Оказывается, были стычки и после капитуляции немцев.
С этой минуты опять все закружилось и понеслось. Я стала искать возможность улететь к Володе, чтобы его в Москву перевезти.
Страна празднует Победу. Музыка весь день гремит. А у меня слезы не просыхают. Взяла дочку, поехала на вокзал, встретить фронтовиков. Брат мой воевал с первого дня, и других близких немало на фронте. На людях, когда счастье и ликование вокруг, мне то легче, то вдруг до смерти тяжко делалось. Весь день встречали эшелоны. Своих не нашли. Да тогда все были как родные!
К вечеру вернулись домой. Подъезжаем с вокзала трамваем, вижу в нашем окне свет горит. Вроде бы я днем уходила – свет не зажигала. Не могла забыть, с электричеством тогда очень экономно обращались. Поднимаемся на третий этаж. И вдруг Владимир выходит из двери с огромным букетом сирени!
Уже весна, сирень цвела. А я не цветы, бинты только на его голове вижу. А он смеется, обнимает, целует нас с дочкой, с Победой поздравляет!
– Весь день, – говорит, – к вам добирался, через столицы трех государств пролетел, а вас дома нет!
В общем, как в кино: "В 6 часов вечера после войны", причем и время было примерно такое же, к вечеру.
Вот так, наконец-то, начиналась моя нормальная семейная жизнь. Потом были частые переезды, как это у многих военных случается, жили и в палатках, и в хороших квартирах. Но это уже другой разговор.
Сейчас Владимир здоров, бодр, полон сил, назначен на очень ответственный пост. Когда в праздничные дни друзья провозглашают в честь него тосты, он всегда смотрит на меня, и я вижу в его глазах: "Это все и ты, милая, сделала!" Когда он получал повышения или награды, всегда спешил домой и говорил: "Мамочка, нас с тобой опять отметили!" Вот так мы и служим уже больше сорока лет.
Женщины сидели некоторое время молча. Может быть, сочувствовали и по-хорошему завидовали трудному, но большому счастью этой женщины. Те, кто помоложе, думали: как сложится их жизнь? И хотелось, и в то же время страшновато было пережить что-нибудь похожее.
А вечер между тем уже переходил в сумерки, дети, угомонившись, подошли, прильнули к матерям и тоже слушали рассказ. Зажглись на столбах лампочки, и одна девочка радостно сказала:
– И у нас, как в шесть часов вечера, после войны.
Все засмеялись. Вспомнили, что дома ждут дела. Поблагодарив Надежду Андреевну за откровенный рассказ, стали расходиться по квартирам.
Дома на столе Надежда Андреевна нашла записку: "Я поужинал. Приду поздно, буду проводить совещание. Видел тебя в окно. Ты разговаривала с женщинами. Не было слышно, о чем ты говорила. Но ты была прекрасна, как всегда. Целую тебя, Володя".
Надежда Андреевна несколько раз прочла записку. С нежностью подумала: "Милый мой, спасибо тебе…" Она легко вздохнула и включила свет, хрустальная люстра всплеснулась веселым ярким светопадом, будто маленькое северное сияние вспыхнуло под потолком.
…Володя придет поздно, надо готовить ужин.
Иван
Знакомы и дружим более тридцати лет. И только в преддверии 60-летия Победы осенила меня счастливая мысль! (Тугодум!) Немедленно позвонил по телефону:
– Здравствуй, я по тебе соскучился, можно навестить?
– Всегда рад видеть.
И вот мы сидим в его квартире за столом. Как полагается гостеприимной хозяйке, Алевтина Петровна предлагает:
– Чай, кофе, коньяк?
А я весь во власти счастливой мысли:
– Ничего не надо. Сразу к делу! Помнишь, на фронте мы называли немцев "Фрицами", а они нас "Иванами"? Не важно, белорус, украинец, татарин или грузин – любой для них был "русь Иван".
– Помню, разумеется. Всю войну так называли.
– Значит, Иван – это обобщенное, символичное имя русского воина. Он тот самый русский медведь, которого не тронь. А если разозлишь, встанет на дыбы и таких дров наломает, всем чертям тошно станет! По сути дела, Иван, как и медведь, – символ всей России.
– Ну, предположим.
– Чего же предполагать? Ты и есть этот самый русский Иван, да к тому же и отец твой тоже Иван. Не будешь возражать, если я напишу о тебе очерк и назову "Иван"?
– Почему именно я? Мало тебе других Иванов?
– Но ты тот самый, который встал на дыбы и крушил врагов беспощадно! Восемь орденов Красного Знамени, не считая Золотой Звезды!
Иван Иванович что-то говорил невнятное. Отнекивался. Скромность к тому побуждает. А я настаивал на своем:
– К 60-летию со дня Победы самое время вспомнить дела боевые. Знаю, жизнь у тебя большая, трудная, многогранная. Но прошу тебя, расскажи хотя бы о своих восьми орденах Красного Знамени. Всем известны кавалеры четыреждыкраснознаменцы: Блюхер, Буденный, Ворошилов, Фабрициус и другие. Но восемь – я ни у кого не встречал. Прошу тебя. Начнем по порядку. Во-первых, как ты стал летчиком?
– Дорога в небо у меня в юности не намечалась. Я даже стал учителем. В тридцатые годы шла борьба за ликвидацию неграмотности. Я, окончивший семилетку, считался образованным. Меня назначили учителем. Было мне всего шестнадцать лет. Некоторые ученики старше меня по возрасту. Но все ученики и даже их родители звали меня Иваном Ивановичем.
Учительствовал я не долго. В те годы была еще одна кампания: молодежь – на самолеты! Райком комсомола направил меня с другими парнями в Энгельсское авиационное училище. Мать сокрушалась: "Чего тебе не хватает на земле? Чего тебе надо в небе?"
Учился я летать четыре года с 1936 по 1940. Правильно говорят: "Кто побывал в воздухе, тот навсегда останется его пленником". Так определилась моя судьба.
Но в училище могла оборваться моя летная карьера. Причина – не авария при полетах, а беда, постигшая семью. Пришло сообщение – отца арестовали и осудили. Теперь я сын "врага народа", со всеми вытекающими драматическими последствиями.
Но в училище меня уважали, считали перспективным летчиком. Командир эскадрильи капитан Погодин оказался смелым человеком, сказал: "Сын за отца не ответчик". И даже посоветовал: "У тебя своя жизнь, у отца своя. Подавай заявление о вступлении в партию!" – "Кто же мне даст рекомендации?" – "Я дам". Вторую, тоже не побоялся, дал комиссар Ипполитов. Третью – комсомольская организация.
На партсобрании, когда решался вопрос о приеме, один "чистенький" стал высказывать сомнения, об арестованном отце напомнил. Опять комэска Погодин за меня заступился: "Мы не отца в партию принимаем, а курсанта-отличника, комсомольца Постыго!" В общем, приняли в кандидаты.
После выпуска из училища, я – лейтенант. Получил назначение в Одесский военный округ, в город Котовск, недалеко от границы с Румынией, в 211-й бомбардировочный полк.
22 июня первая боевая тревога, но без вылета. Командир полка объявил: "Германия напала на нашу страну, бомбит советские города!" Рассредоточили, замаскировали самолеты, вырыли окопчики для экипажа. На следующий день приказ на бомбежку переправы через Прут. Вылетели две группы по девять самолетов. Я – ведомый. Внизу поля и дороги, знакомые по учебным полетам. Спокойная, мирная жизнь. Но вот река Прут, и за ней иная обстановка – колонны машин, пехоты, кавалерии движутся по дорогам к переправе. Заходим на боевой курс. Четко вижу мост. Прицелился, сбросил бомбы. Мне не видно результата. Штурман Саша, его место в хвосте, кричит: "Цель накрыта! Понтоны плывут по реке!" Без потерь вернулись на аэродром. Радовались в душе, как дети, которые учатся ходить и сделали первые шаги. Но сдерживали свои порывы – все же мы теперь боевые летчики. Командир полка поздравил нас с боевым крещением.
Однако это была первая и последняя такая безнаказанная бомбежка. При других вылетах "мессеры" нас преследовали и сбивали беспощадно. Теряли мы друзей по два-три и больше при каждом вылете.
Через месяц гитлеровцы и румыны вышли к Днестру и наводили переправы. 21 июля, на всю жизнь запомнил эту черную дату. Обстановка на земле была критическая. Нам дали приказ – срочно разрушить переправу. Мы поэтому вылетели без прикрытия истребителей. Вылетели восемнадцать машин и не вернулись шестнадцать!
Иван Иванович умолк. Отвел глаза. В душе его конечно же происходило тяжкое волнение. И немудрено. Через минуту он продолжал:
– Расскажу по порядку. Мы бомбили при ураганном зенитном огне. От разрывов все небо было в "чернильных кляксах". Сколько самолетов сбили над целью – не знаю. Может быть, половину.
Когда же мы стали недосягаемы для зенитной артиллерии, появились "мессершмиты", которые яростно набросились на наши более тихоходные тяжелые машины. Вижу – один, второй наши горят. После многих потерь группа, естественно, распалась. Нырнул в попавшиеся на пути редкие облака. Выскочил из них. Яркое солнце сияет. Меня никто не преследует.
– Командир! Справа только один "пегий"! – несколько растерянно сообщил мой штурман-стрелок Саша.
"Пегими" в полку называли наши Су-2 за то, что они были разрисованы, закамуфлированы.
А где остальные? Неужели… всех? Подхожу ближе к "пегому". По номеру определяю, это машина Алексея Мальцева. Странно только, чего он прется не туда, куда надо. Пилот опытный, без причин с курса сбиться не мог. Я обогнал его, покачал крыльями: мол, пристраивайся и следуй за мной.
"Пегий" потянулся за нами. Время от времени он отставал, и я сбавлял скорость.
Прилетели на свой аэродром. Я завел Мальцева на посадку, а сам ушел на второй круг. Мальцев приземлился. Недорулив до стоянки, выключил мотор. Когда я произвел посадку и зарулил, санитары уже осторожно вытаскивали из машины безжизненное тело его штурмана. Так вот почему бомбардировщик сбился с курса, а пилот после бомбометания и ранения не сумел быстро сориентироваться.
Мальцев, посадив машину, потерял сознание. А я, видно, в сорочке родился: у меня со штурманом и на машине ни единой царапины. Через много лет, когда появилась песня, где есть слова "нас осталось только трое из восемнадцати ребят", я говорил, что это про нас. Правда, нас вернулось только трое из тридцати шести ребят.
Сдав машину технику и мотористу, мы направились в столовую. В столовой у каждого экипажа и у людей эскадрильи было свое определенное место. Пустующие стулья напоминают о невернувшихся с боевого задания. Нынче много стульев пустует…
Переживания трудноописуемы. Но тот трагический день на этом для нас не кончился. Лишь пришли в свою палатку, явился посыльный: вызывает командир полка.
У командира разговор со мной короткий:
– На переправу ходил?
– Ходил.
– Ну, вот еще пойдешь. Приказано вылететь всем составом полка. У нас шесть исправных самолетов. Тебе – вести. Собирай экипажи. Поставим задачу…
Перед полетом свернули по "козьей ножке" – махорку курили. Мне один из пилотов говорит:
– Давай, Иван, засмолим напоследок папиросу потолще.
– Ты чего? – спрашиваю.
– Ты ведь был уже там…
– Ну, был.
– Ты же понимаешь, что мы не вернемся.
– Брось, мне и людям душу не трави!.. Накуримся мы еще, парень, с тобой этого поганого зелья.
И по самолетам. Тяжелые машины, разбегаясь, как бы нехотя отрываются от земли. Набирали высоту. Первое звено веду я, второе – Широков. Второе от первого чуть в стороне.
Выходим на цель. Конечно, переправу уже восстановили. Понтоны разбитые заменили. И по мосту снова движутся войска и военная техника.
Мы бомбили и переправу, и все, что возле переправы: скопления танков, автомашин, мотоциклистов.
Я чувствую, что во время бомбометания зенитный снаряд попал в мой самолет. Еще не вижу огня. Но моя машина в воздухе – это как бы продолжение моего тела, и поэтому чувствую – горим. Пусть не полыхаем пока факелом – самолет "затемпературил". А на выходе от переправы нас встречают немецкие истребители. Сашке лучше видно, что происходит, он кричит:
– Сбит.
– Кто?
– Не знаю. Наш, "пегий"… И второй тоже. Иван, пара "мессеров" атакует нас.
Мы отбивались огнем и уклонялись от них, но после одной из атак чую: попал, вражина. Вижу язык пламени на правом крыле. Сашка пожара не видит. Он ведет перестрелку с "мессершмитами". Слышна пулеметная дробь.
– Падает! Падает! – кричит Сашка. – Я "мессера" срубил! Ура!
Только он это прокричал, и по нам ударил пулемет… Я четко почувствовал удары пуль о бронеспинку. Бронеспинка – это лист специально закаленной и обработанной стали, смонтированный заодно со всем сиденьем в кабине летчика. Она прикрывает голову и спину пилота. Я физически ощущал, как и где пули спотыкались о броню, столь горячей была у меня спина…
Раз меня в спину колотят, каково штурману?
– Сашка!
Ответа нет. Либо ранен, либо повреждено переговорное устройство.
А в атаку заходит новая пара "мессеров". Им очень соблазнительно добить одинокий горящий бомбардировщик. Настырные, гады!
"Мессершмиты" стремительно несутся на меня. Я резко ныряю вниз. Пушечно-пулеметные очереди не задевают машины, проходят выше.
Пламя передвигается по крылу. Пожар все ближе. Дым заползает в кабину. Дышать тяжело. Крупные капли пота застят глаза, утираться некогда. Решаюсь лететь до тех пор, пока тянет мотор. "Вези, родной, тяни, железная твоя душа!" Но все ниже и ниже…
Вражеские истребители развернулись и преследуют меня. Стреляли, стреляли. Попали в винт – срезали одну лопасть: винт на Су-2 трехлопастный. От дисбаланса началась дикая тряска. Самолет стал почти неуправляемым. Высота тридцать метров. У мотора уже тяги нет. И я пошел к земле. Руки, лицо обгорели.
Иван Иванович показывает следы обгоревшего тела на руках и на шее.
– Казалось, конец.
– О чем ты думал в эти тяжкие минуты и секунды?
– С тех пор прошло более полвека, а я хорошо помню – сознание работало четко. Молниеносно пролетали мысли: как бы оторваться от истребителей, чтобы они перестали добивать меня? Как быстро будет гореть самолет? Как скоро он взорвется, что за это время я успею и сумею сделать? Что с моим штурманом, что с Сашкой? Где и как на этой пересеченной местности можно произвести посадку? Все это описать трудно.
Ведь это могли быть мои последние секунды. Такие переживания может понять только тот, кто побывал в подобной ситуации. А ситуация труднейшая, по сути, безвыходная. К счастью, смерть меня и на сей раз пощадила…
Чудом сел, если это можно назвать посадкой, посреди овсяного поля. Лето было жаркое, и когда машина брюхом пошла по земле, пылища поднялась… Впечатление такое, что самолет взорвался. И "мессершмиты", видимо, считая, что со мной покончили… улетели.
В общей сложности от цели и до посадки я пролетел километров сто на горящем самолете.
Сашка был ранен. Смертельно. Я его вытащил из кабины, взвалил на себя. И умудрился добежать с ним до подсолнечника. Затем бережно опустил на землю, разорвал на нем гимнастерку. Восемь пулевых ранений в грудь, четыре – в пах. Он был еще жив. Я просил его: "Не умирай, Сашка…" Я думал: ему бы воды сейчас испить, сразу бы и полегчало. Вероятно, потому так подумал, что самого жажда мучила. Принялся искать воду, но ни речушки, ни ключа окрест не оказалось.
Знаю, что поблизости деревня: когда падал самолет, видел. Иду в сторону деревни. В общем, добыл я воды и молока. Радуюсь, что молоко Сашке несу.
А Сашка мертв. И уже остыл.
На рассвете я похоронил Сашку. Обмыл лицо водой из бутылки. Поцеловал в холодный лоб. Закутал его голову в гимнастерку, чтобы не насыпать землю прямо на лицо…
"Прощай, боевой друг. Мало мы с тобой повоевали… Все, ухожу. Пробиваюсь к своим". Я спрятал документы, свои и Александра Дамешкина, зарядил пистолеты, свой и его. Подался к дороге.
В общем, со многими приключениями добирался я к своим. Даже у партизан побывал. Но в конце концов нашел свой аэродром. Здесь было пусто. Ни единого самолета. Пятнадцать – двадцать человек из техсостава под командованием нестроевого капитана поспешно уничтожали все, что не мог забрать наш на днях улетевший полк. На войне жизнь кочевая, перемещения постоянны. Бывало, авиационный полк садится на какой-то аэродром, совершает с него один-два боевых вылета и перебирается на следующий.
Короче, мы не ведали, где теперь 211-й бомбардировочный. Его предстояло найти. Полагали: полк, вероятнее всего, ушел на киевское направление. Наутро мы увязали мешки и – пешком на восток.
– Погоди, Иван Иванович. Мы с тобой начали разговор об орденах Красного Знамени. Про то, что ты рассказал, тебе какой – первый или второй орден вручили?