Пемза сделала свое дело, и я, отложив ее в сторону, поднялся на ноги, подхватил лежавший на кровати тяжелый плащ и набросил его поверх тонкой нижней туники. Потом я крикнул своему оруженосцу, шаги которого все еще слышал в соседней комнате, что этой ночью он мне больше не понадобится, и вышел на галерею в сопровождении своего любимого пса Кабаля. Старый дворец коменданта погрузился в тишину, как бывает в военном лагере около полуночи, когда даже лошади перестают беспокойно переступать у коновязей. Только разбросанные шафрановые квадраты окон отмечали те места, где не спал кто-то из дозорных. На галерее немногие еще не погашенные фонари раскачивались взад-вперед на слабом холодном ветру, рассыпая по плиткам пола быстро мелькающие пятна света и тени. Через низенькую стенку внутрь галереи налетел снег, но ему не суждено было пролежать здесь долго: в воздухе уже чувствовалась холодная сырость оттепели. Мороз лизал мои голые икры и пощипывал свежевыскобленный подбородок; но на пороге Амброзиевых покоев, где стражники убрали копья, чтобы пропустить меня в переднюю, меня встретило слабое тепло. Во внутренней комнате горели на углях в жаровне яблоневые поленья, и их сладковатый аромат наполнял все помещение. Амброзий, Верховный король, сидел рядом с жаровней в своем большом кресле на скрещенных ножках, а в тенях у дальней двери, ведущей в спальную каморку, стоял Куно, его оруженосец. Я на мгновение задержался на пороге, и мне показалось, что я вижу своего родича беспристрастными глазами чужака: смуглый, узкий в кости человек со спокойным и очень решительным лицом; человек, который в любой толпе будет окутан одиночеством почти так же ощутимо, как наброшенной на плечи пурпурной мантией. Я всегда чувствовал в нем это одиночество, но никогда так остро, как в тот момент; и я благодарил судьбу за то, что никогда не стану Верховным королем. Не для меня эта нестерпимая вершина над линией снегов. И однако теперь я думаю, что титул не имел к этому почти никакого отношения, и дело было в самом человеке, потому что это его одиночество я знал в нем всегда, а коронован он был только три дня назад.
Он все еще был полностью одет, хотя сидел, наклонившись вперед и сложив руки на коленях, как делал, когда чувствовал себя усталым. Узкий золотой обруч, опоясывающий его смуглый лоб, играл бликами в пламени жаровни; а прямые складки плаща, сиявшие при свете дня императорским пурпуром, переливались черными и винно-багровыми разводами. Когда я вошел, Амброзий поднял глаза, и его замкнутое лицо распахнулось, как распахивалось для немногих, помимо меня и Аквилы.
- Артос! Значит, тебя тоже не тянет ко сну?
Я покачал головой.
- Нет; и поэтому я надеялся, что застану тебя не в постели.
Кабаль прошел мимо меня, словно чувствовал себя здесь совершенно как дома, и с удовлетворенным вздохом плюхнулся на пол около жаровни.
Амброзий какое-то мгновение смотрел на меня, а потом приказал своему оруженосцу принести вина и оставить нас одних. Но когда юноша наконец ушел, я не сразу приступил к тому делу, которое привело меня сюда, а стоял, грея руки над жаровней и гадая, с чего начать. Я слышал, как по высокому окну шуршит мокрый снег и как вдоль пола тихо посвистывают сквозняки. Где-то хлопнула на ветру ставня; кто-то прошел по галерее, и его шаги затихли вдали. Я остро чувствовал вокруг себя эту маленькую, освещенную пламенем комнату и темноту зимней ночи, сдавливающую ее хрупкую оболочку.
Из ночи вылетел порыв ветра, резко ударив в окно мокрым снегом; над жаровней клубами поднялся ароматный дым, и яблоневое полено свалилось с легким металлическим шорохом в алую пещеру горящих углей. Амброзий спросил:
- Ну, мой большой Медвежонок?
И я понял, что все это время он наблюдал за мной.
- Ну? - отозвался я.
- О чем же ты пришел мне сказать?
Я нагнулся, взял из корзинки рядом с жаровней замшелое полено и осторожно положил его в огонь.
- Помню, однажды, - начал я, - когда я действительно был медвежонком, я слышал, как ты призывал одну великую победу прозвучать трубным зовом по всей Британии, чтобы разрушить саксонскую легенду в умах людей и чтобы племена и народы услышали этот зов и собрались под твое знамя не по одному, не по двое и не разрозненными боевыми отрядами, но целыми королевствами… Ты одержал эту победу осенью при Гуолофе. Здесь на юге, по крайней мере на некоторое время, саксы разбиты; Хенгест бежал; а герцоги Думнонии и Кимри, державшие оборону в течение тридцати лет, три ночи назад напились на твоей коронации. Может быть, это поворотная точка прилива - этого прилива. Но все же это только начало, не так ли?
- Только начало, - отозвался Амброзий, - и то только здесь, на юге.
- А теперь?
Он стянул с руки огромный браслет, который носил над левым локтем, - браслет червонного золота, выкованный в подобии дракона, - и сидел, поворачивая его в пальцах и наблюдая за тем, как свет пламени струится и играет в переплетающихся кольцах.
- Теперь нужно закрепить наши приобретения, восстановить здесь, на юге, Древнее королевство и превратить его в твердыню, которая стояла бы, как скала, перед лицом всего, что может швырнуть в нее море.
Я повернулся и взглянул ему в лицо.
- Это должен сделать ты - построить свою цитадель здесь, за старой границей, от долины Темзы до Сабринского моря, и удерживать ее против варваров…, - я нашаривал нужные мне слова, отчаянно пытаясь найти самые верные и обдумывая свою речь по ходу дела. - Что-то, что было бы для всей остальной Британии не только местом сбора, но тем же, чем сердце для человека и орел для легиона. Но я должен пойти другим путем.
Он перестал играть браслетом и поднял на меня глаза. Это были странные глаза для такого смуглого человека: они были серыми, как зимний дождь, и, однако, в их глубине таилось пламя. Но он не произнес ни слова. И поэтому через какое-то время мне пришлось нащупывать путь дальше без всякой помощи.
- Амброзий, пришло время, когда ты должен вручить мне деревянный меч и отпустить меня на свободу.
- Я подозревал, что дело именно в этом, - заговорил он после долгого молчания.
- Подозревал? Но почему?
Его лицо, обычно такое неподвижное и замкнутое, вновь на мгновение осветилось одной из этих редких улыбок.
- Твои глаза слишком ясно показывают, что делается у тебя на душе, друг мой. Тебе бы следовало научиться воздвигать хоть какие-то преграды.
Но пока мы с ним смотрели друг на друга, между нами не было никаких преград. Я сказал:
- Ты - Верховный король, и здесь, на юге, ты, возможно, действительно сможешь восстановить королевство и вернуть что-то из нашего наследия; но варвары наседают отовсюду; скотты из Гибернии опустошают западное побережье, и их поселения протянулись до самого подножия снежной Ир Виддфы; пикты со своими дротиками постоянно перескакивают через Стену; на севере и на востоке боевые ладьи Морских Волков тайком проникают в эстуарии, подбираясь все ближе и ближе к сердцу страны.
- А что, если я сделаю тебя Dux Britanniorum - герцогом Британским? - спросил Амброзий.
- Я все равно останусь одним из твоих людей и буду выполнять твои приказы. Неужели ты не понимаешь? Британия снова, как и до прихода римских Орлов, раздроблена на множество мелких королевств; если я буду сохранять верность какому-то одному королю, пусть даже тебе, остальная часть страны падет под натиском варваров. Амброзий, я всегда останусь твоим в том смысле, в каком сын, начинающий самостоятельную жизнь, остается сыном своего отца. Всегда, в любом более общем деле, я буду выполнять отведенную мне роль, не щадя сил; и если настанет день, когда без моей помощи ты не сможешь удержать этот прилив, я приду, чего бы мне это ни стоило. Но в остальном я должен быть свободным и независимым, вольным идти туда, где, по моему мнению, во мне нуждаются сильнее всего… Если бы я и принял римский титул, то это был бы титул командира наших мобильных конных отрядов в последние дни Рима - не Dux, но Comes Britanniorum.
- Значит, граф Британский. Три крыла конницы и полная свобода, - подытожил Амброзий.
- Мне хватило бы и меньшего - трех сотен людей, если бы они были братством.
- И ты веришь, что с тремя сотнями людей ты сможешь спасти Британию?
Он не насмехался надо мной, он никогда не насмехался ни над кем; он просто задавал вопрос.
Но я ответил ему не сразу, потому что мне нужно было быть уверенным. Я знал, что стоит мне дать ответ, и я уже не смогу взять его обратно.
- Я считаю, что если у меня будет три сотни людей на хороших лошадях, то я смогу отбросить варваров от наших границ хотя бы на время, - заговорил я наконец. - А что касается спасения Британии… я видел этой осенью, как улетают дикие гуси, и кто сможет вернуть их назад? Уже более ста лет мы пытаемся перекрыть этот саксонский поток; более тридцати минуло с тех пор, как последние римские отряды покинули Британию. Как ты думаешь, сколько еще пройдет времени, прежде чем тьма окончательно сомкнется над нами?
Такого я не сказал бы никому, кроме Амброзия.
И он ответил мне так, как, я думаю, не ответил бы никому другому.
- Бог знает. Если мы с тобой хорошо сделаем свою работу, может быть, еще сотня лет.
Снова хлопнула ставня, и где-то вдали послышался приглушенный взрыв смеха. Я спросил:
- Но почему бы нам тогда не сдаться сейчас и не покончить со всем этим? Так будет меньше сожженных городов, меньше убитых людей. Почему мы продолжаем бороться? Почему просто не подчинимся и не позволим прийти тому, что идет на нас? Говорят, что утонуть легче, когда не сопротивляешься.
- Из-за идеи, - отозвался Амброзий, начиная снова играть браслетом-драконом, но его глаза улыбались в свете пламени, и, я думаю, мои улыбались ему в ответ. - Просто из-за идеи, из-за идеала, из-за мечты.
Я заметил:
- Возможно, мечта - это лучшее, за что стоит умереть.
После этого мы оба некоторое время молчали. Потом Амброзий сказал:
- Пододвинь сюда табурет. Похоже, нам с тобой обоим не до сна, и, без сомнения, у нас есть о чем поговорить.
И я понял, что какая-то часть моей жизни закрылась у меня за спиной и что впереди меня ждет новый порядок вещей.
Я подтащил к себе табурет со скрещенными антилопьими ножками - он был крепче, чем казался на первый взгляд, - и сел. И мы продолжали молчать. И снова тишину прервал Амброзий, задумчиво проговорив:
- Три сотни верховых плюс запасные лошади. Как насчет обоза?
- Чем меньше он будет, тем лучше. Мы не можем обременять себя вереницей неуклюжих фургонов, мы должны передвигаться свободно, как птичья стая. Несколько быстрых повозок с мулами для полевой кузни и тяжелой утвари, четыре-шесть десятков вьючных животных и погонщики - которым придется также сражаться при необходимости, а на стоянках выполнять обязанности конюхов и поваров. Младшие из нас должны будут служить оруженосцами у старших. Что касается остального, то нам придется самим возить все свое снаряжение, и так долго, как это потребуется, а пропитание искать на местах.
- Это может сделать тебя непопулярным в тех местах, где ты будешь искать пропитание.
- Если люди хотят сохранить крыши на своих овинах, они должны заплатить частью хранящегося там зерна, - возразил я.
Это был первый из множества раз, когда мне пришлось говорить примерно эти же слова.
Он поглядел на меня, слегка приподняв одну бровь.
- У тебя все разложено по полочкам.
- Я думал об этом в течение многих ночей.
- Итак. Три сотни вооруженных всадников с запасными лошадьми, повозки с мулами, вьючные животные - я так понимаю, мерины? - с конюхами и погонщиками. Ты подумал, откуда все это возьмется? - он наклонился вперед. - Я не сомневаюсь, что ты мог бы набрать столько, и даже больше, гораздо больше людей из рядов нашего войска; вся наша лучшая молодежь и так бежит за тобой, стоит тебе только свистнуть; а я останусь с Аквилой и несколькими ветеранами, которые сохранят мне верность в память о былых временах.
Он перекинул сверкающий браслет из правой руки в левую и обратно.
- Только вот я не могу построить крепость и укомплектовать ее гарнизон, имея в распоряжении всего несколько стариков. Я дам тебе сотню обученных воинов по твоему собственному выбору, и раз в два года ты сможешь брать двадцать лошадей из арфонского табуна - так долго, как тебе понадобится. Остальных, и лошадей, и людей, ты должен будешь найти сам.
- Это уже начало, - сказал я. - Проблема лошадей беспокоит меня больше, чем проблема людей.
- Почему это?
- Наша местная порода стала более низкорослой после того, как легионы прекратили ввозить скакунов для своей конницы.
- Прошлой осенью при Гуолофе они проявили себя не так уж плохо - кому, как не тебе, это знать, - заметил Амброзий и начал очень тихо напевать куплет триумфального гимна, который старый Трагерн, наш певец, сложил в мою честь в ночь после той битвы: "И тут появился Арториус, Артос Медведь, с грохотом слетев с холма со своим эскадроном; и мир содрогался, и комья земли, как испуганные ласточки, взлетали из-под конских копыт… и, словно листья на ветру, словно волны перед носом галеры, войска Хенгеста откатились назад и рассыпались в стороны…".
- Сдается мне, Трагерн пил за нашу победу, и боги Арфы говорили с ним, озаренные сиянием верескового пива, - откликнулся я. - Но вернемся к лошадям: это превосходные маленькие создания, наши лошадки с местных холмов, быстрые и выносливые, твердые на ногу, точно горные бараны, - и ненамного выше их ростом. Если не считать Ариана, во всех наших табунах вряд ли найдется хоть одна лошадь, способная выдержать мой вес даже с легчайшими доспехами.
- Доспехами? - быстро переспросил он. Мы всегда ездили налегке, в кожаных туниках, очень похожих на форму старых вспомогательных отрядов; наши лошади не были защищены ничем.
- Да, доспехами. Кольчуги для людей - когда и если мы сможем захватить их в бою; в Британии нет кузнецов, которые владели бы подобным искусством. Для лошадей сделаем нагрудники и оголовья из вываренной кожи. Именно так готы разбили наши легионы при Адрианополе почти двести лет назад; но легионы так и не усвоили урок до конца.
- Ты внимательно изучал историю мира.
Я рассмеялся.
- Разве моим учителем не был твой старый Випсаний, чьи мысли витали обычно за несколько сотен лет и за несколько тысяч миль от происходящего? Но время от времени он говорил дело. Не что иное как вес создает разницу между голым кулаком и кулаком, одетым в кастет-цестус.
- Только тебе нужны более крупные лошади.
- Только мне нужны более крупные лошади, - согласился я.
- И каков же ответ?
- Единственный ответ, который приходит мне в голову, - это купить пару жеребцов (готы из Септимании разводят таких лошадей) крупной лесной породы, шестнадцати или семнадцати ладоней ростом, и несколько кобыл и создать новый табун, случая их друг с другом и с лучшими из наших местных кобылиц.
- А как насчет цены? Ты не сможешь купить таких животных по цене вьючных пони.
- Как я понимаю, жеребцы могут стоить в среднем до шести быков, кобылы несколько дороже. Средства на покупку где-то двух жеребцов и семи-восьми кобыл я могу собрать со своих собственных земель, которые ты передал мне как наследство от моего отца, - я имею в виду, не продавая саму землю: я никогда не предам своих соплеменников, продавая их, как скотину, новому хозяину.
Амброзий рассеянно глядел в алую сердцевину пламени, задумчиво сведя к переносице черные брови. Наконец он сказал:
- Слишком долго. Это будет слишком долго. Если бы у тебя было вдвое больше производителей, то уже через три-четыре года ты мог бы вырастить и объездить достаточное количество этих больших лошадей, чтобы посадить на них хотя бы лучших из твоих воинов; через десять лет их вполне могло бы хватить на все твое войско.
- Я знаю, - ответил я, и мы посмотрели друг на друга сквозь слабую струйку дыма и сквозь золотистое сияние, которое поднималось над жаровней и высвечивало между бровями Амброзия старое клеймо Митры, почти неразличимое днем.
- Некоторое время назад ты говорил о себе как о сыне, начинающем самостоятельную жизнь, - заговорил он наконец. - Да будет так; ты - единственный сын, которого я когда-либо имел или буду иметь, и да сохранит меня Властелин Света от того, чтобы я отпустил тебя в мир с пустыми руками. Никто из нас в эти дни не может считаться богачом, да и крепость за гроши не построишь, иначе ты получил бы больше. Я дам тебе средства на покупку еще десяти лошадей.
И тут же, прежде чем я успел поблагодарить его, он с присущей ему сдержанной стремительностью поднялся на ноги и повернулся прочь со словами:
- Еще огня, Медвежонок, свечи там, у твоего локтя.
И пока я зажигал от жаровни прутик и подносил его к толстым восковым свечам на письменном столе, Амброзий подошел к большому сундуку, стоящему у дальней стены, нагнулся и откинул крышку. Пламя свечей опало, а потом взметнулось язычками в форме листьев лавра, окаймленных золотом и с безупречной лазурью небесного зенита в центре; и комната, тонувшая прежде в тенях, ожила - ожили настенные фрески с изображением бычьих голов, ожили свитки драгоценной библиотеки Амброзия, торцы которых образовывали на полках неясный узор из перемежающихся черных и золотых ромбов; и буря и темнота ночи словно немного отступили.
Амброзий вынул из сундука что-то длинное и узкое и теперь отворачивал складки промасленного полотна, окутывавшие загадочный предмет.
- Опять же некоторое время назад, - сказал он, - ты просил меня вручить тебе деревянный меч. Пусть это послужит вместо него - дай мне взамен свой.
И он повернулся и вложил мне в руки клинок. Это был длинный кавалерийский палаш, в точности похожий на тот, что я носил с тех пор, как стал мужчиной; не совсем понимая, что я должен сделать, я вытащил его из черных ножен волчьей кожи, и по клинку, точно вода, растекся свет. Это было превосходное оружие, великолепно сбалансированное, так что, когда я рассек им воздух, оно поднялось обратно ко мне в ладонь словно само по себе; но таким же был и мой собственный клинок. Потом я сделал открытие:
- Амброзий, это же твой меч!
Думаю, он заметил мое изумление, потому что, снова усаживаясь в свое кресло у огня, он слегка усмехался.
- Да, это мой меч. Но не только мой меч. Взгляни на головку эфеса.
Эфес был бронзовым, с искусной инкрустацией серебром на плечах и с рукоятью, перевитой серебряными нитями; а потом я повернул меч острием вниз, и увидел, что в головку вставлен огромный квадратный аметист. Его цвет был таким темным, что очень напоминал императорский пурпур, и когда эфес шевельнулся в моих руках, свет свечей внезапно сконцентрировался внутри камня, и далеко внизу, в его прозрачной глубине, на мгновение вспыхнула сверкающая фиолетовая искра - словно крошечная жаркая струя пламени. А над ней я увидел четко различимый на фоне бледного сияния поверхности контур императорского орла, глубоко вырезанного в камне и сжимающего в когтях двойное "М"; и, поворачивая меч, чтобы свет попал на идущие по кругу буквы, прочитал надпись, единственное слово: ИМПЕРАТОР.
- Ты помнишь этот аметист? - спросил Амброзий.
- Да, ты как-то показывал мне его; это печать Максима.