ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ПОБЕГ
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
15 ИЮНЯ 1911 ГОДА
Рассветный туман низко и плотно стлался по елани. Он едва доставал до плеч, и казалось, что по молочной глади катятся одни головы в серых картузах-бескозырках – фантастическое медленное движение голов по четыре в ряд под глухой ритмичный лязг. Но вот из расползшегося тумана выступили полосатые блузы, и обнажилась угрюмая колонна людей, медленно поднимающаяся к вершине сопки.
Люди шли, неестественно переставляя ноги, словно бы пританцовывая, как полотеры. Цепи, соединяющие кандалы, пристегнуты к поясным ремням. В движении ухало железо, шуршала под броднями щебенка, и этот неторопливый лязг, звон и шелест сливались в единый унылый звук, в нескончаемую тоскливую песню. За колонной двигались серые фигуры, толкавшие впереди себя тачки. То были каторжники, не только окольцованные железом по рукам и ногам, а еще и прикованные длинной цепью к тачкам – так они и спали, и ели, и справляли нужду.
Во главе колонны, по обеим ее сторонам и позади шагали с винтовками наперевес стражники.
– Э-эй, шевелись, каторжные души! Шире шаг! – прерывалась время от времени кандальная песня привычным, будто припев, окриком конвойного унтера.
Арестанты остановились на площадке, с краю которой пирамидой с усеченным конусом громоздилась желтая гора шлака, а посредине стояло бревенчатое сооружение, напоминавшее деревенский колодец с воротом, только гораздо больший. Тут же дремали, опустив головы, низкорослые лошади и кучей валялись кирки, кайлы, кувалды, лопаты, ломы.
Конвоиры заняли посты. Начался развод на работы. Запрягли понурых лошадей, и они неторопливо-привычно поплелись по кругу. Ворот заскрипел, опуская в черный зев бадью с людьми и инструментами.
Рудник, к которому оказался приписанным каторжный третьего разряда Антон Путко, относился к печально знаменитой Нерчинской каторге, охватывавшей огромную территорию Забайкальской области. В ведении Нерчинской каторги находились тридцать пять тюрем – от юго-восточной границы империи до центра ледяной Якутии. Главный централ был в Горном Зерентуе. Большая часть земель, отведенных под каторгу, принадлежала лично самодержцу всероссийскому, и все, что добывалось на поверхности и в недрах Нерчинского округа, составляло собственность кабинета его императорского величества: серебро-свинцовые и золото-платиновые рудники, серебро- и золотоплавильные заводы, пушнина в лесах и сами леса, рыба в реках и сами реки.
За тяжкие месяцы арестантской жизни, перегоняемый из одной тюрьмы в другую, Антон по крупицам собирал сведения о Нерчинской каторге. Многое узнал из разговоров с "сидельцами" – старожилами, из записок заключенных, бережно хранимых в артельных библиотеках. "Открыли" Нерчинскую каторгу пугачевцы и крестьяне, которых ссылали сюда за "предерзости" и "челобитья". Павел I именным указом повелел гнать в Забайкалье, на заводы, всех отбывших каторжные работы в России и назначаемых к высылке в Сибирь. Потом привезли сюда декабристов…
Однажды вели Антона с партией из Горного Зерентуя к месту приписки, и стражники сделали короткий привал на окраине Благодатей, у самого тракта. Черный, вросший в истоптанную землю поселок двумя улочками протянулся к руднику. Сосед, прикуривая, показал Антону на кособокую, в два подслеповатых окна, крытую дранкой избу: "Здеся, бают, жили Марья Волконская с Катериной Трубецкой. К мужьям своим – князьям! – из самого Питера в лютую зиму приехали!.." Антон посмотрел на окна вровень с землей, на голый двор за редким плетнем. Всплыли строки пылко влюбленного в Марию Пушкина: "Я помню море пред грозою: как я завидовал волнам, бегущим бурной чередою с любовью лечь к ее ногам!.." И с неодолимой болью зримо надвинулось: за морем садится солнце – красный шар, вода покрывается огненно-блестящей пленкой, он и Лена сидят на песке. "Ты смогла бы от всей этой красоты – в Сибирь, за кандальным?" И ее неожиданное и резкое: "Будь благоразумен. Оставь кандалы для других". И потом, несколько месяцев спустя, в Питере, в Летнем саду, на дорожки уже падали желтые листья: "Я не Волконская. Жизнь у меня одна, и я хочу от нее не больше, но и не меньше, чем женщины моего круга, – хочу счастья, благополучия и спокойствия". И снова память перенесла его на куоккальский пляж, на песок под пахучими соснами. Он как бы увидел со стороны самого себя, весело поющего: "Динь-бом, динь-бом, слышен звук кандальный, динь-бом, динь-бом, путь сибирский дальний… Динь-бом, динь-бом, слышно там и тут – это Антошку на каторгу ведут!.." Будто в воду глядел. Да, не все – Марии Волконские и Екатерины Трубецкие… А вот Ольга – она бы пошла за ним и сюда, в Горный Зерентуй. И он пошел бы за нею хоть в тартарары. Да вон как получилось: он – в Забайкалье, она в мюнхенской тюрьме…
Ольгу Антон вспоминал постоянно. Резкой, полной презрения: "Послали такого болвана!" – это в ночь ее побега из Ярославского тюремного замка; вспоминал беспомощной, маленькой и беззащитной, когда доверчиво спала на его коленях – на волжском берегу; беспечно смеющейся, с распущенными по плечам волосами – там, в Женеве, рядом с ее сутулым мужем-архивариусом… Какие невероятно зеленые у нее глаза, когда они совсем близко… Да, все было. Кроме одного, главного – надежды, что и она тоже с тоской и любовью думает сейчас о нем.
Тот привал на окраине Благодатки был коротким, на перекур. Но воспоминания, пробужденные видом кособокой избы, потрясли Антона.
Из тюрьмы – в тюрьму… В одном остроге давними предшественниками Антона оказались петрашевцы, в другом – сподвижник Гарибальди граф Луиджи Кароли, казначей его "тысячи", волонтер второго польского восстания… Кого только не отправляла в эти края российская Фемида, ревностно прислуживающая трону: Николая Гавриловича Чернышевского, народовольцев, матросов с "Потемкина" и "Очакова"… Что ж, для студента Техноложки – великая честь… Но даже по жестоким-имперским законам политические заключенные должны были содержаться отдельно от уголовников. И вообще тюремные власти не имели права посылать на добычу руд, под землю каторжных третьего разряда, осужденных на срок от четырех до восьми лет, ибо, как говорилось в "Уставе о ссыльных", "таковые работы признаются наиболее тяжкими и применяются лишь к каторжным первого разряда". Чьей волей Антон, "награжденный" пятью годами, попал на рудник, да еще вместе с уголовниками, ему было неизвестно.
В первое острожное утро, когда раздали похлебку, он, не дотронувшись до еды, вернул миску надзирателю:
– Есть не буду.
Один из арестантов вытаращил глаза:
– Ты чо? Я схлебаю!
– Нет. Я объявляю голодовку.
Кто-то из заключенных обложил "политика", кто-то подбодрил. Сами они не видывали такого – чтобы каторжная душа отказывалась от харча.
Через несколько минут в камере появился офицер: белые погоны, белые перчатки.
– Энтот, – многозначительно кивнул на Путко надзиратель.
Офицер неторопливо оглядел камеру, задержался на лице каждого из сидельцев, потом полуобернулся к Антону:
– Ты кто такой?
– А ты?
Офицер замер от неожиданности. Арестанты замолкли.
– Как смеешь?
– Не тыкайте!
– Ах, вот оно что…
Он потер перчаткой о перчатку. Вышел из камеры и вернулся уже в сопровождении нескольких надзирателей. Антон сидел на нарах.
– Ты, каторжная рвань, встать!
– Прошу обращаться ко мне на "вы", согласно уставу, – продолжая сидеть, сказал Антон. – Я политический заключенный и в знак протеста против использования меня в каторжных работах официально объявляю голодовку.
– Ах, официально? Ах, политический? – с издевкой повторил офицер. – А где это сказано: политический? В каком своде законов, в каком уложении о наказаниях? – Он сделал короткое движение перчаткой в сторону арестантов: – Слыхали? Вы, значит, пыль подкаблучная, а он – интеллигент, голубая кровь и тонкая кость! Ему особые привилегии!
Заключенные загомонили. Путко думал – в его поддержку. Но офицер правильней оценил обстановку:
– Вам, братцы, в тяжких трудах искупать грехи свои, а ему жиреть на казенных хлебах? Согласны? – И назидательно закончил, обращаясь уже к Антону: – На каторге все равны. Так же, как и они, ты лишен всех прав. Но ты хуже их. Они – лиходеи, соловьи-разбойники, а ты – враг царя и отечества, ты – интеллигент-студент!
– Я протестую!
– Взять его! – бросил офицер и вышел из камеры.
Под гогот арестантов надзиратели навалились на Антона и выволокли. В конце коридора с него сорвали одежду, бросили на широкую скамью, прикрутили ремнями, лицом к доске. Жгуче полоснуло по спине. Физическая боль и ярость ослепили его. Били, пока он не потерял сознание. Очнулся Антон в склепе карцера.
Через две недели его привели назад в камеру… Повторить попытку, заведомо обреченную на новое унижение? Он был здесь совсем один. Лучше уж туда – на работы… Так он попал на рудник. Подъем по свистку на рассвете. Угрюмая дорога в туман, бадья, падающая в преисподнюю…
В этот день Путко оказался в артели, занятой на проходке нового штрека, в паре с изможденным арестантом, страдающим глазоедкой – тяжкой болезнью от рудничных газов. Тюремное начальство перед выводом каторжников на работы каждый раз перетасовывало их, "чтобы меньше возможности было стакнуться". Сегодня – в забой, завтра – на отвал, послезавтра – на шахтный двор, к колодам промывальных машин. В каждой артели непременно были фискалы, или, как называли их здесь, "язычники". Такие же уголовники, за наушничество пользовавшиеся благами: лишним куском "чистяка" – хлеба или лишней миской "марцовки" – похлебки. Измученные доносами, понуканиями и истязаниями, арестанты держались замкнуто.
Под взглядом надсмотрщика Антон выбрал кайлу, приноровил к руке. Надел на шею светильник на веревке, натянул рукавицы, брезентовый колпак с козырьком на спину, чтобы не текло со свода за шиворот, и забрался в бадью. Прежде в стволе-колодце шахты были укреплены деревянные лестницы со стертыми перекладинами. Пока руда добывалась саженей на тридцать – сорок от поверхности, в шахту спускались по этим лестницам. По ним же вытаскивали руду в кожаных мешках. Когда шахта углубилась, адски тяжелое ползание вниз-вверх по скользким лестницам заменило круговерченье бадьи. Зато в штреках работать стало тяжелей: больше воды сочилось со сводов, воздух был спертый и сырой, как в бане.
Порожняя бадья уплыла вверх. Антон зажег светильник и, согнувшись, поплелся вслед за рудокопами по штреку. Крепления кое-где прогибались дугой. От сырости они обросли белой плесенью. Дерево трещало. Раньше Антон пугался этого треска. Казалось, вот-вот потолок "сядет" и тебя раздавит эта тысячепудовая толща. Потом привык, не обращал внимания, даже когда отстреливало от свода пластины породы. А слухи об обвалах приходили то с одного рудника, то с другого. Но кого заботила тут жизнь "каторжных душ"? Лишь бы больше давали они руды на-гора, лишь бы тяжелела забайкальским золотом казна…
Вправо и влево от штрека расходились узкие выработки – орты, упиравшиеся в забои. В каждом работали по трое. Один откалывал руду, второй отгребал, третий арестант отвозил ее на тачке к стволу. Красные копотные огоньки, как волчьи глаза, обозначали путь. Вот и их забой – рваная выемка в земной тверди… Путко поглядел на своего напарника. Его сморщенное лицо было искажено от глазоедки постоянной гримасой боли. Бедолага. Кайла или кувалда ему не под силу. Пусть берется за лопату. Да и Антон не будет рвать жилы, хотя "урок" у них – полсотни тачек. Не выполнишь – не получишь довольствия, а назавтра такой же "урок" на голодный желудок. А, пропади все пропадом!..
– Закуришь?
Напарник похлопал ладонью по впалой груди:
– Душит…
Антон дососал козью ножку, пока не обожгло губы, и взялся за кирку.
– И-и-эх!..
Заостренный боек впился в породу.
"Своей судьбой гордимся мы, и за затворами тюрьмы в душе смеемся над царями…" Неужели здесь, под такими же сводами, родились эти строки?.. "Наш скорбный труд не пропадет, из искры возгорится пламя…" Должно возгореться. Иначе все было бы бессмысленным. Не могут столько людей из сменяющих друг друга поколений жертвовать свободой и жизнью без надежды на торжество своей идеи!..
Он с остервенением ударил киркой. Надо работать. Иначе раздавит отчаяние. Осужденный – всегда один на один со своим отчаянием. Оно особенно остро здесь, в каменном аду. Ослабнешь волей – отчаяние придавит всей толщей. Но именно здесь, в этой кромешной темени, кажется: нет и не может быть выхода к иной жизни, к жизни без кандалов. Почему же люди не умирают в ту же минуту, когда захлопывается за ними кованая дверь, а продолжают цепляться за жизнь, хотя ничего не осталось от нее – выпотрошенной, попранной, – кроме изнурительной работы, баланды, мучительных часов сна?.. Неужели нужна, дорога жизнь даже такая, когда ты не властен ни в едином желании? Он смотрел на других: может быть, они и не думают об этом? "Иваны", "жлобы", "марь" – так именуются на тюремном жаргоне все эти уголовники, – они, пожалуй, и не думают. Они приспосабливаются и к этой жизни, есть у них свои радости: бесконечная игра в "очко", "штосс", "юльку", на худой конец – в "бегунцы", гонки вшей. Уголовники могут раздобыть и вино, чтобы распить его вместе с конвойными, могут, за припрятанное золотишко, уйти на ночь из камеры к "мазихам" – женщинам-каторжанкам, вышедшим на поселение или приехавшим сюда на заработки… Но он-то, почему он мирится с такой жизнью! Ни у кого не находит он поддержки, в минуты отчаяния готов разбить голову об эти каменные выступы. Чего же он ждет, на что надеется?.. "Во глубине сибирских руд…" Сюда, через половину заснеженного мира, послал свой призыв поэт. Но вот уже канул без малого век, а пророчество все не сбывается – и те, кого он хотел ободрить, остались навечно в этой земле. Только память… Может быть, ради памяти? Ведь если подумать – без желания оставить о себе добрую память, зачем и жить?.. Но не чересчур ли дорогая цена – память? А и вспомнят ли?.. Чем заслужил?.. Уже двадцать пять, а еще ничего не сделано такого, что оставило бы о тебе благодарную память у людей…
– И-и-эх!
С каждым взмахом его движения учащались. Мышцы втягивались в ритм. Все тело, согретое напряжением, подчиненное воле, превращалось в безостановочно движущийся механизм.
– И-и-эх! И-и-эх!..
Рабский труд? Ненавистный "урок" каторжника? Да. Как ненавидит он тюремщиков, стражников, этот рудник! Но тело его в работе испытывает как бы освобождение от пут, чувствует свою несломленную силу.
Ручные кандалы сняли с Антона прошлой осенью, когда завершился его этапный путь у стен Горно-Зерентуйского централа. От железных обручей остались на запястьях бурые мозоли. Ножные кандалы таскать еще не один год. Но сейчас он не чувствовал кандалов на ногах. Широко расставив ступни, упирался в землю и наотмашь рубил, рубил, пока не залепило глаза перемешанным с пылью потом.
Напарник не успевал отгребать породу. В изнеможении сел на глыбу.
– Прилеш, да? Кишки с тобой намотаешь! – с сердцем сплюнул он.
"Прилеш" на тюремном жаргоне означало презрительное "работник".
– Не буду, старик, – виновато проговорил Антон, отирая рукавицей лицо.
– Старик! – со злостью передразнил напарник. – А ты…
Он не договорил. В этот момент со стороны штрека, куда только что увез тачку с рудой третий арестант, донесся шелест. Поначалу едва слышный. Потом показалось, будто за спиной рвут холстину. И вдруг раздался треск, грохот. Наполненная истошным животным криком, тугая волна воздуха ударила Антона в спину и бросила наземь.
Уши, нос, рот забило пылью. Глаза ничего не видели.
– Что? Что? – Ему казалось, что он кричит, а на самом деле он едва шептал, не в силах продохнуть. Пошарил рукой, нащупал мягкое. – Это ты? Ты?
Они начали копошиться, помогая друг другу. Их окружала темень и густая пыль. Там, позади, продолжало рушиться.
– Обвал, – хрипло проговорил и закашлялся напарник. – Хана.
– Пошли!
– Да погоди ты!.. Слышь, еще сыплется.
Антон похлопал по карманам:
– У меня есть спички.
Пошарил в темноте, нашел на стойке свой светильник, который снял, прежде чем взяться за кайлу. Зажег. Огонек едва мерцал в облаке пыли, окруженный, как нимбом, тусклым сиянием.
Все стихло. Их обступала ватная тишина.
– Пошли.
В нескольких десятках шагов от забоя путь преградил завал.
Торчали сломанные прогнившие доски кровли. Антон начал отгребать рыхлую землю, отшвыривать, снова отгребать. До его сознания дошло: погребены!
– Помогите! Помогите!
Ни звука. Будто на тысячи верст не было ни единого живого существа.
– Похоронили, – вяло сказал напарник. – Пропали мы с тобой ни за понюшку.
Антону вспомнились рассказы об обвалах в рудниках. Здесь никогда не откапывают, не спасают. Накладно. Да и зачем? Каторжнику заведомо уготована сыра земля.
Пыль начала оседать. Стены блестели. Он дотронулся рукой. Под пальцами струилась вода. Ее было куда больше, чем до обвала. Вода есть… И немного еды – получили пайку на весь день. Надо не ждать, придут или не придут на помощь, а пробиваться к стволу шахты самим. Он поплевал на ладони:
– Не сиди, бедолага! Берись за лопату.
Теперь оба работали в полную силу. Понимали: тут собственный "урок", плата за него – жизнь. Антон подтащил доски и крепил ими свод, чтобы не осыпалось сверху.
Они не знали, сколько часов работали. Прошли уже сажени две – узкий лаз, лишь бы выползти. Но над головой снова затрещало, едва успели отпрянуть – все завалило, и опять поднялась пыль. Обессиленные, они опустились на глыбы.
– Пустое дело, – с сипом перевел дыхание напарник. – Крышка.
– Все равно будем копать! – упрямо отозвался Антон. – Отдохнем – и снова будем!
Он привалился к мокрой стене.
ДОНЕСЕНИЕ ЗАВЕДУЮЩЕГО ЗАГРАНИЧНОЙ АГЕНТУРОЙ ДИРЕКТОРУ ДЕПАРТАМЕНТА ПОЛИЦИИ
Получены сведения, что продолжающаяся межфракционная борьба в РСДР партии ознаменовалась в настоящее время решительным шагом Ленина.
12 июня состоялось собрание членов Центрального Комитета означенной партии. На этом собрании произошло столкновение между Лениным и представителем "Бунда" Либером из-за разногласий во взглядах на направление деятельности меньшевиков-ликвидаторов, результатом какового конфликта явился уход с собрания Либера… Оставшиеся продолжали заседание и приняли решение о созыве конференции… Изложенные наступательные действия большевиков комментируются различно.
Чиновник особых поручений А. Красильников
ДНЕВНИК НИКОЛАЯ II
15-го июня. Среда
Встал поздно. Утро было серое и прохладное, дул SW. Остался на яхте и долго читал Аликc. После завтрака на юте была большая возня с подушками. В 2½ отправились в бухточку Падио. Сделал с сестрой Ольгой знакомую прогулку. Вернулся также на двойке совсем мокрый от брызг. От 6 час. начал читать дела. Вечер провел спокойно, читал вслух. Вечером игра в домино.