ГЛАВА ВТОРАЯ
Нил Петрович и Михаил Фридрихович сидели друг против друга и переговаривались. Слова их шелестели подобно осеннему дождю, хотя за окном редкостно ярко светило июньское солнце, и лучи его, отраженные в чешуе Фонтанки, щедрыми цветными бликами играли на потолке.
Небольшой кабинет Нила Петровича – шагов пять в ширину и десять в длину – был достаточно импозантен: лепной потолок, белая, с золоченой резьбой и массивными бронзовыми ручками дверь. Ножки тяжелого письменного стола изображали когтистые львиные лапы. Эти мерцающие темным лаком лапы выглядывали из-под синего сукна, которое ниспадало почти до пола, и казалось, что под столом действительно залег в засаде грозный зверь. Или что лапы эти принадлежат самому Нилу Петровичу – кентавру в новом, отличном от греческой мифологии, варианте. Однако та часть тела, которая громоздилась над столом, не давала никаких поводов для сравнения с мстительными и сладострастными существами древности, ибо она разительно контрастировала с напряженностью выпустивших когти, готовых к удару лап.
Нил Петрович мягко заполнял весь простор широченного кресла, глубоко осев в него и удобно примостив мягкие руки на подлокотниках. Все в его облике было округленно: большая голова, соединенная с короткой шеей двойным подбородком-зобом, покатые плечи, объемистая грудь, сливающаяся под сюртуком с животом, преграждающим быстрый путь к бумагам, кон белыми лодками плыли по глубокой сини. И голос у Нила Петровича был под стать фигуре – густой, просторный, медлительный. Если не вникать в смысл слов, выкатывавшихся из большого рта с толстыми влажными губами, можно было бы предположить, что хозяин кабинета делится с приятелем безынтересными соображениями о видах на погоду и урожай или обсуждает предписанную врачами диету против застоя крови и лимфы.
Ошибочное предположение. Его превосходительство, статский генерал Нил Петрович Зуев, директор департамента полиции министерства внутренних дел Российской империи, принимал в своем кабинете с регулярным докладом начальника отделения по охранению общественной безопасности и порядка в столице полковника отдельного корпуса жандармов Михаила Фридриховича фон Коттена.
Полковник только что завершил доклад, в коем перечислял происшедшие за отчетную неделю убийства и самоубийства, приведя сравнительную статистику за минувший год и сделав вывод, что количество и тех и других возрастает; отметил наиболее выдающиеся пожары с уничтожением недвижимого имущества; обобщил сводки филерского наблюдения и агентурного освещения поднадзорных лиц и сообществ; уведомил о намечаемой на субботу ликвидации группы анархистов-чернознаменцев, сторонников "безмотивного террора", и о филерской проследке "на поводке" анархиста из ликвидированной ранее банды "Черный ворон".
Доклад как доклад, обычный, без замечательных происшествий, однако же свидетельствующий о деятельной работе подчиненных подполковнику служб.
Тем неожиданней был выговор директора:
– Я не услышал ни слова об оживлении деятельности социал-демократических групп в столице, а также о том, какие практические меры предприняты вами против возрождающихся ячеек РСДРП. Что известно вам об агенте Заграничного бюро означенной партии, прибывшем в столицу?
– Члены местной организации РСДРП, которые есть примыкающие по убеждениям к фракции меньшевиков, решительно ничем не проявляли себя до последнего времени, – осторожно возразил фон Коттен. – О большевиках можно сказать то же самое.
Зуев взял с сукна один из листков, по виду – явную нелегальщину. Так оно и оказалось: пресловутая "Рабочая газета".
– Вот хроника из Санкт-Петербурга. – Директор поднес к листку большую лупу. – "Последний год – напряженный процесс восстановления и новых провалов…"
– Справедливо отмечено: провалов, – акцентировал Михаил Фридрихович.
– Однако далее: "Почти во всех районах есть
очень маленькие группы, которые ведут работу".
– Это есть измышления партийных литераторов.
– Нет, партийные литераторы, в отличие от столичных борзописцев, весьма требовательны к фактам, и, к слову, благодаря этому мы регулярно получаем из их изданий важные розыскные сведения. Эти сведения подтверждаются в донесениях вашего московского коллеги – в части, относящейся к Петербургу. Подчеркиваю: именно к Петербургу. Полковник Заварзин уведомляет, что большевистский агент, носящий партийный псевдоним "Семен", прибыл из-за границы в столицу для подбора слушателей в общепартийную школу, открытие коей предполагается в Париже, и что от Петербурга намечено послать троих представителей. Кто эти трое? – Нил Петрович снова приблизил лупу к тонкому, папиросной бумаги, газетному листку. – Вот далее: "Была бы уместна в данный момент приписываемая Галилею фраза: "А все-таки она вертится!" В самом деле, как ни тяжела реакция, до каких геркулесовых столбов она ни дошла, дух протеста в сердцах обездоленных русских пролетариев она вытравить не могла…" Впрочем, это уже словесность.
Директор отложил листок:
– Так что прикажете делать: пригласить полковника Заварзина, чтобы он занялся здесь, в столице, розыском агента Заграничного центра и трех представителей от Питера, направляемых в их партийную школу?
Фон Коттен счел за благо промолчать. Михаил Фридрихович был переведен в столицу год назад. До нового назначения он преуспевал как раз в Москве, ведая в первопрестольной политическим розыском и время от времени бросая камешки в "огород" своего петербургского коллеги генерал-майора Герасимова. Впрочем, и Герасимов не упускал случая бросить камешек в "огород" фон Коттена: обычные деловые взаимоотношения. И вот, когда Герасимов был, казалось, на высоте положения, разразился неслыханный скандал, связанный с провалом в Париже заведующего заграничной агентурой Гартинга. Жертвами оказались причастные к скандалу бывший директор департамента полиции Трусевич и генерал Герасимов. В кресло Трусевича пересел вице-директор Зуев, в столичном охранном отделении на Мойке обосновался спустя некоторое время Михаил Фридрихович. А его кабинет в белокаменной получил Заварзин – молодой жандармский полковник, блестяще проявивший себя на ликвидациях в Варшаве. Фигуры на доске переменили места, однако правила игры остались неизменными: состязание между Питером и Москвой продолжалось, и пока что на старте очки набирал молодой полковник.
– Кроме донесения Заварзина я располагаю и сведениями о резолюции, принятой на днях одним из районных комитетов столичной организации РСДРП, – продолжал Зуев. – Полюбопытствуйте.
Это был бланк перлюстрации. В расшифрованном чиновниками "черного кабинета" письме, адресованном из Питера в Париж, говорилось, что районный комитет признает за будущей партийной школой громадное воспитательное значение и твердо верит, что посылаемые туда товарищи возвратятся в рабочую массу полезными работниками партии. В письме подтверждалось: из шестнадцати вакансий столичная организация претендует на три.
– Ваше превосходительство, я не думаю, что означенная школа может иметь такое важное значение, – подал голос Михаил Фридрихович. – Шестнадцать лиц не могут представлять опасность для целой империи.
– Смотря кто эти шестнадцать. В истории достаточно примеров, когда хватало и одного смутьяна, чтобы поднять на дыбы целый мир. Но дело даже не в этом: они устраивают школу – значит, они верят в свои силы. Шестнадцать вернутся, разъедутся по России, и это обернется шестнадцатью новыми ячейками, а то и комитетами. – Нил Петрович сидел неподвижно, только в такт словам вздымался на животе сюртук. – В сем их предприятии меня особенно беспокоит мысль о том, что социал-демократы продолжают верить в свои силы. Верить после стольких опустошительных ликвидаций, проведенных нами. Вот что самое опасное.
– Я согласен с вами совершенно, – дождавшись паузы, с готовностью поддакнул фон Коттен.
Михаил Фридрихович был обрусевшим немцем. Точнее сказать, еще его дед променял солнечные долины Рейна на сырые туманы Невы, подсчитав, что Романовы в лице Николая I платят за услуги щедрей, чем Гогенцоллерны. Однако Михаил Фридрихович и в третьем колене не утратил связей с прародиной, любил черное баварское пиво, посещал собрания немецкого певческого общества, исполняя в ферейне партии тенора, и, говоря по-русски без акцента, фразы строил как истинный немец.
– Школой дело не исчерпывается, – Нил Петрович оттопырил нижнюю губу, что свидетельствовало о крайнем его неудовольствии. – Социал-демократы решили затеять также общепартийную конференцию.
Еще один листок как бы сам подплыл по сукну к руке директора.
– "Собрание считает желательным созыв конференции по возможности в непродолжительном времени. Принято единогласно". Разрешите полюбопытствовать: вам известно, что это было за собрание? Где и когда оно состоялось?
Фон Коттен промолчал и на сей раз.
– Разрешите поинтересоваться, милостивый государь, кто у вас в отделении ведет разработку по социал-демократам ?
Михаил Фридрихович не отличался излишней щепетильностью. Если по соображениям службы или в личных его интересах надо было кого-то из подчиненных выдать на заклание, он приносил жертву без промедления. Но на сей раз он тянул с ответом. Странно подумать – этот педант со сжатыми в бледную полоску тонкими губами, давно овдовевший и не стремившийся изменить свой холостяцкий образ жизни, испытывал сердечную, почти отцовскую привязанность к человеку, головы которого сейчас требовал директор, – сотруднику охранного отделения штаб-ротмистру Петрову. Как нередко случается с любимыми сыновьями, молодой сотрудник был беспечен, самоуверен, распутен. И именно он отвечал за разработку деятельности партии социал-демократов в Санкт-Петербурге. Назови фон Коттен его имя директору, неизвестно чем это обернется: отстранением от должности, переводом в тьмутаракань, засечкой в памяти… Сложив руки и потерев одну о другую, Михаил Фридрихович упрямо промолчал.
Впервые за все время беседы Зуев с удивлением взглянул на полковника. Однако неволить не стал. Отодвинул бумаги к краю стола и завершил разговор:
– Предлагаю принять самые энергичные меры для выяснения личности и задержания заграничного агента, а также для ликвидации столичных организаций социал-демократов.
Нельзя сказать, что Нил Петрович был решительно недоволен Михаилом Фридриховичем: на счету вверенного полковнику охранного отделения были уже три ликвидации столичного комитета РСДРП в полном составе и восемь массовых арестов руководящих социал-демократических работников. Правда, комитет и местные ячейки означенной партии обладали странной живучестью. Однако и сам директор считал, что с общепартийной школой и тем более с конференцией у социал-демократов ничего не получится: местные комитеты и ячейки почти сплошь ликвидированы, в оставшихся, главным образом – эмигрантских, полнейший разброд и шатания. Поэтому и выговор фон Коттену он делал лишь для острастки.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Антон очнулся от непривычного звука. Колеблющийся язычок коптилки освещал скрюченную фигуру напарника. Бедолага всхрапывал, и даже храп этот был болезненно-прерывистым и жалким. Но не он насторожил Антона: из темноты, со стороны забоя, доносился звон.
Путко взял лопату и осторожно, боясь спугнуть, пошел навстречу этому звуку. Воды в штреке прибавилось. Под ногами уже была не грязная жижа, в проторенном ложе струился поток. Бродни промокли. Вода доставала до кандалов на щиколотках.
Сделав несколько шагов, Антон увидел, что вода тугой завивающейся струей уходит куда-то под землю. Эта струя и звенит живым ручейком. Он наклонился, опустился на колени прямо в воду, приблизил к отверстию светильник. Язычок огня затрепетал, потянулся к воде.
– Старик! – крикнул Антон, вскочил, бросился, путаясь в кандальной цепи, назад, к напарнику, начал тормошить его. – Скорей! – И стал бить в землю, расширяя отверстие.
Ручей зашумел сильнее. Комья обваливались в темноту, всплескивали. Отверстие было уже достаточным, чтобы пролезть в него. Черный колодец. Куда?..
– Давай посветим, – предложил напарник.
Они привязали коптилку к веревке, но в зыбком свете ничего не смогли разглядеть.
– Надо бы промерить доской, может, там и дна нет, – снова с опаской посоветовал старик.
Доска вся ушла вниз.
– Я обвяжусь веревкой и спущусь, а ты держи, – решил Путко. – Держи через стойку, как на блоке, так тебе легче будет.
– А если не выберешься?
– Была не была! Огонь туда тянет – значит, свежий воздух. Авось к стволу проберемся, а там покричим, услышат! – Он трижды обмотал вокруг пояса веревку, отдал конец напарнику. – Держи крепче. В твоих руках моя душа!
Упираясь коленями и локтями, начал спускаться. Что там? Подземная река? Или озеро, отгороженное непробиваемой толщей?.. Ноги повисли над пустотой.
– Держ-жи! – крикнул он, свел локти к груди и плюхнулся в воду, ушел с головой, тут же вынырнул и почувствовал под ногами дно. Вода доходила до плеч. Пробитое Антоном отверстие в их штрек смутно мерцало в сажени над головой.
– Э-эй, спусти лампаду! – Он с ужасом вспомнил, что спички остались в кармане. – Эту оставь у себя, зажги другую!
Светильник повис на веревке над черной водой. Путко подхватил его, другой рукой достал из кармана коробок. Сера превратилась в кашицу. Но коробок сослужил последнюю службу – качнулся на воде и поплыл. В ту сторону, куда согнуло и потянуло язычок огня. "Шахта с бадьей вроде бы должна быть в противоположной стороне, – попытался сориентироваться Антон. – Пойти вслед за коробком? Отвяжешь веревку, потом не выберешься назад… А, пойду!"
– Эй, старик, жди меня!
Держа светильник над головой, осторожно ступая по неровному вязкому дну, он пошел по течению подземной реки и скоро убедился, что это не естественное русло, а затопленная штольня. Кое-где сохранились стойки и крепления, старые-престарые, сплошь обросшие плесенью. От стенки до стенки расстояние было в размах рук. Шел долго. Цеплялась за что-то на дне кандальная цепь. Ледяная вода сковывала тело. Местами она поднималась до подбородка, и он тянул вверх руку с дрожащим огоньком. Если под ногами окажется выемка, не всплыть ему с железными путами на ногах, в набухшей одежде… Но штольня расширилась, уровень воды стал ниже. Послышался неровный усиливающийся шум. И он догадался, что это шумит его река, стекающая куда-то вниз.
Потянуло свежим ветром. Еще несколько шагов – и он, споткнувшись о валун, упал. Запрокинул голову и увидел над собою черные ветви, а выше – усыпанное звездами небо. Спасен!
И только потом до его сознания дошло: свободен!
Мокрый, продрогший до костей, он выбрался из бурлящего потока на берег, повалился на траву. О, как пахла трава, как кололи лицо стебли! Каким было небо в торжествующих звездах! Свобода!..
Его била дрожь. Тело сводили судороги. Впившись ногтями в землю, он припал к ней и зарыдал.
Ему казалось, что дорога назад, вспять течению, заняла меньше времени, хотя была трудней: погасшая коптилка осталась там, у выхода, и теперь он пробирался вслепую. Наконец на поверхности воды блекло засветился круг.
– Старик, прыгай сюда! – крикнул он, задрав голову. И, понизив голос, добавил: – Я нашел выход.
Теперь они выбирались вдвоем. Антону приходилось поддерживать старика, когда тот, обессиленный, оступался и мог захлебнуться.
На склоне сопки, на устланной травой лужайке напарник Антона, как и он сам час назад, рухнул наземь, забился в горьких рыданиях.
– Успокойся, успокойся! Как пахнет!..
Вот что было главным – запах!
С момента заключения, с камеры полицейского участка Антона душил не сравнимый ни с чем иным тюремный смрад – настой гниющих отбросов, испражнений, пота, клопов и слизи каменных холодных стен. Даже в пути, в вагоне и на пеших этапах арестанты были отгорожены от полевого ветра и аромата лесов густым заслоном пыли, взбитой их ногами. Весной они видели, как склоны сопок цвели лиловым багульником, потом – марьиными кореньями, желтыми саранками, ландышами, но никогда не слышали запаха. Омерзительный смрад пропитал, казалось, все поры тела. Теперь легкие пили и не могли утолиться воздухом.
Июньская звездная ночь была холодна. Их холщовые рубахи, порты и сыромятные бродни набухли. Антон помог напарнику раздеться, поочередно протащить брючины сквозь кольца кандалов и разделся сам. Сорвал с шеи знак каторжника, медную бляху с номером. Как голубые призраки, они, нагие, плясали на склоне.
Выжали одежду, натянули. Что делать дальше?.. Полузатопленный штрек – это или заброшенная выработка их же рудника, или проходка древних рудознатцев, раскапывавших тот же подземный клад, только с другой стороны сопки. Значит, ствол с бадьей должен быть неподалеку. И если даже не хватились беглецов, горная стража на обходе обнаружит их. Надо уходить. Но в какую сторону?..
Звезды, большие и малые, голубые, желтые, хрустальные, усыпали небо. Но Антон знал разве что Большую да Малую Медведицы, – как выбрать направление?
– Пойдем к железной дороге. На север. Это куда?
– Не знаю… – Старик натужно, простудно закашлялся.
Они спустились в распадок, поросший высоким, в пояс, шелковистым пыреем. В свете молодой луны, по траве темнел оставляемый ими след. Перевалили через сопку, поднялись на следующую. На той стороне ее оказался лес: березняк, осинник по опушке, а в глубине – сосны и пихты. Буйно разросся кустарник – боярышник, ерник, отцветшие лозы багульника. Закованные в железо ноги привыкли к щебенке трактов. Кандальная цепь путалась в ветвях кустов, волокла сучья ветровала. Обручи, охватывавшие ноги поверх сырой холстины портов, снова в кровь растерли Антону щиколотки. Кожаные манжеты-подкандальники они в спешке забыли около ручья. А надо идти и идти. Как можно дальше от рудника…
Истратив последние силы, они упали на мягкую подстилку мха. Прижались друг к другу, как обычно лежали арестанты на нарах, чтобы сохранить тепло.
Антон во сне почувствовал, что замерз. Открыл глаза, увидел старика, стоящего над ним с поднятыми руками, в которых сверкал нож, пружиной вскочил и бросился, свалил с ног, припластал к земле, и, зверея, начал бить наотмашь куда попало:
– Жиган! Сволочь!
Старик кряхтел, пытался вырваться.
– Убить? Меня убить? Да я мог оставить тебя подыхать в шахте!
– За что? Что ты, что ты? – лепетал арестант и вдруг перестал сопротивляться, сник, заплакал в голос, как ребенок.
Антон приподнялся. Все еще упирая колено в его грудь, приказал:
– Где нож? Отдай!
– Какой нож? – простонал напарник. – Откуда?
"Действительно, откуда у него мог взяться нож?" –
с недоумением подумал Путко.
– Зачем хотел меня убить?
– Спятил…