Владимирский проспект отсек хаос слободских построек. Как бы преграждая им путь, встали массивные, с гранитными цоколями дома. Впереди был просвет реки. И, за два дома до Фонтанки, Антон увидел каменный парапет, чугунную затейливую решетку, огораживающую сад с аккуратно подстриженными деревьями и ухоженными газонами. На воротах был баронский герб.
Выложенная цветным гравием дорожка вела к подъезду. Гравий пронзительно скрипел, будто резали ножом по стеклу.
Антон потянул бронзовое кольцо звонка. На пороге вырос привратник. В ливрее, седой. Шелковая холеная борода словно приклеена к розовому лицу.
– Вам кого-с?
Антон растерялся: "Нищим не подаем!.." За спиной швейцара был вестибюль, торжественный как в театре – устланный коврами, с маршем мраморной лестницы и скульптурами в глубине залы.
– Вам кого-с, сударь? – строго повторил слуга.
– Баронессу. Ирину… Николаевну, – Антон с трудом вспомнил отчество матери. И имя ее, соединенное с отчеством, прозвучало чуждо.
– Как прикажете доложить?
– Скажите… – С его губ чуть было не сорвалось "сын". – Скажите: Антон Владимиров… Она знает.
Привратник с сомнением оглядел пришельца:
– Не приемное время-с… Их сиятельство в детской.
Антон опешил – этого он не ожидал.
– У нее… У Ирины Николаевны ребенок?
– Сын.
– Извините, как его зовут? – Он надеялся, верил: Владимиром.
Слуга снова с удивлением и даже с подозрительностью посмотрел на нежданного посетителя. Но, видимо, почувствовал его волнение и поэтому соизволил ответить:
– Наследника зовут Леопольдом.
"Что мне делать в этом доме?.." – с болью подумал Антон и уже собрался уходить. Но в это время на лестнице послышались шаги, зашелестело платье, и женский голос звонко спросил:
– Это ты, Карл? Так рано?
Антон узнал голос матери.
– Какой-то господин желал бы видеть ваше сиятельство, – сказал привратник.
– Кто? – Она спускалась по лестнице, близоруко вглядываясь в гостя. И только подойдя, узнала. – Ты?
Сделала движение, чтобы рвануться к нему, но тут же и остановилась, метнув взгляд на слугу.
– Каким ты стал! Прекрасно выглядишь. Ты откуда?
– Да вот… Из Парижа.
– Давно?
– Только… – он запнулся. – Вчера приехал.
Он смотрел на нее. Она-то выглядела прекрасно! Совсем молодая женщина. Русые ее волосы были еще не прибраны и свободно падали на плечи. Но уже умело наложена косметика, хотя и без нее кожа была великолепной и свежей. Пудры и кремы только подправляли, подчеркивали или скрывали: красавица с тонкими чертами лица, с блестящими глазами, четко обрисованными губами. Надо лбом – седая прядь. Да и та не настоящая, наверное, а по моде. Мать уже начинала полнеть, но и полнота эта лишь шла ей.
– Как ты живешь? Что делаешь? – начала расспрашивать она, напряженно улыбаясь и в то же время давая разглядывать себя, будто перед нею был не сын, а чужой мужчина.
Он что-то пробормотал. Она даже не дослушала.
– А я, как видишь… – Она жестом пригласила его войти. – Тебе нравится?
Антону никогда прежде не доводилось бывать в подобных домах. Зеркала по стенам, их было много, как бы свидетельствовали: все здесь благополучно, обитатели дворца привыкли любоваться собой. Мать действительно то и дело косилась на свое отражение, кокетливо наклоняя голову. Наверное, она все такая же – переменчивая в настроениях, порой вспыльчивая, плохая хозяйка с отличным вкусом. Впервые за последние годы Антон видел себя в полный рост. Мешковатый костюм, борода. Мужик. Галантерейщик из провинции. Он обратил внимание, что и мать внимательно разглядывает его. И раньше-то, когда они были вместе – он учился в Техноложке, а жили на Моховой, – она выглядела как его старшая сестра. А теперь он на вид даже старше ее. В его ушах отдавалось: "Это ты, Карл?" А как же отец? Чудаковатый, с покатыми плечами и копной волос, с крахмальными манжетами, которые к вечеру, после лекций, всегда были изломаны, а левая исчеркана цифрами и формулами… За дурную привычку писать на манжетах отцу всегда попадало от матери. Хоть память осталась? Или и ее не пустил в дом седобородый привратник, как не хотел пускать сына?.. Может быть, Антон был несправедлив, но ему показалось, что мать смущена и даже испугана его приходом.
– Ты женился?
– Да нет, мама…
Ему почудилось, что она вздрогнула от этого его "мама". Наверное, если сейчас, раньше времени, приедет барон, "Карл", – просто заглянет по дороге из одного присутствия в другое, чтобы взглянуть на красавицу жену, – он будет весьма озадачен, застав ее, еще простоволосую, за беседой с каким-то мужчиной. И вряд ли сможет поверить, что этот бородатый чалдон – ее сын, если и вообще-то знает о его существовании.
– Ты останешься на завтрак?
– Нет, ма… Я тороплюсь.
А он помнил ее – бледную, с торчащими из волос шпильками, с черными провалами под глазами, с морщинками, собравшимися на лбу и у губ. Две разные женщины. Эта прекрасна. Та была его мать…
Наверху отворилась дверь, послышался визгливый плач. Взволнованный голос позвал:
– Госпожа баронесса! Госпожа Ирен!
– Малышу нездоровится. Ушки. – В ее глазах мелькнула тревога. – Ты знаешь, у меня сын… Твой младший брат.
– Знаю, конечно, знаю, – кивнул Антон. – Иди, тебя ждут.
Она протянула руку. И опять ему показалось – торопливо, быстрей, чем должна была, словно бы с облегчением.
– Приходи. Когда будет у тебя время, приходи.
Он ткнулся в ее ладони губами, прилип лицом. Спазма сдавила горло. И, не в силах сдержать себя, выбежал из дома, в который он больше никогда не придет.
Он долго не мог успокоиться. Бродил по улицам. Останавливался у витрин. У тумб с объявлениями. Какая-то дама обещала шесть рублей награды тому, кто вернет ей потерявшуюся маленькую собачку на коротких лапах, с обрубленным хвостом, с черными ушами и гладкой шерстью – помесь фокстерьера и крысоловки. Бедная крысоловка, затерявшаяся в огромном городе, найдись, тебя любят… К предстоящему петрову посту торговое товарищество Соловьева особо рекомендовало собственного засола донской малосол, осетрину, белугу, севрюжку, а также нового засола копченую невскую лососину. Тягуче засосало под ложечкой. С рекламного щита Ллойд предлагал увеселительные поездки в Триест, билеты в Индию, Египет, Грецию и Далмацию… Как просто: купил билеты – и хоть на край света!.. Но что же делать ему? Бородатый мужик, а словно бы потерявшаяся черноухая крысоловка. Как выйти на связь с товарищами? Как узнать, где хоть кто-нибудь из них? Поехать на Выборгскую, к Металлическому заводу? И что же: караулить у ворот, бок о бок со шпиками – те всегда торчат у проходных… Но он – беглый каторжник, возможно, его уже ищут, и филеры наклеили его фотографии в свои карманные полотняные альбомы. Правда, узнать его не так-то просто, если даже мать не сразу узнала…
Он все еще не мог успокоиться.
Шагая по Невскому, увидел: катят два разукрашенных гирляндами омнибуса, блестят никелем, латунью, лаками. Дамы в декольтированных платьях и мужчины в смокингах восседают на империалах, за моторами, визжа от восторга, гурьбой несутся мальчишки. Оказывается, для Петербурга омнибусы – новинка. В Париже к ним уже давно привыкли.
Кто-то резко толкнул его в плечо.
– Ба, Путко! Сколько лет!
Перед Антоном стоял парень в студенческой куртке с синими бархатными петлицами. Знакомое лицо: из их Техноложки, но с какого семестра?..
– Давно тебя не видел, где пропадал? – разглядывал его парень. – Солидный-то какой, даже с золотой цепью на брюхе!
– Я в Париже кончал.
– Вернулся к родным пенатам или там где пристроился?
– Там.
– В фирме? В какой?
Путко назвал первую пришедшую на ум при виде омнибусов:
– На "Делоне-Беллвиле".
– О-го-го! Автомобили делаете! Тоже небось мотором обзавелся?
– Да нет еще.
– Огромные деньги надобны! Копишь небось?.. А мы тут все бунтуем. Слышал у себя в Парижах? Как прошлой осенью с похорон графа Толстого начали, так только недавно и кончили.
Антон не мог уловить, с радостью он говорил или с огорчением.
– Тьму-тьмущую вышибли с волчьими билетами, кое-кого и тю-тю, к Макарке с его телятами и подальше! – Студент вздохнул. – Опять занятия и в Техноложке, и в университете, и в Лесной академии закрыли и семестр не засчитали. – И тут же, без перехода, беспечно предложил: – Может, зайдем, пропустим по рюмочке?
"Голоден как студент", – вспомнил Антон французскую поговорку. Он и сам с поезда еще ничего не ел. Они свернули в первый попавшийся ресторанчик. Путко заказал еду поплотней, да еще и бутылку вина. Студент с уважением поглядывал на щедрого инженера французской фирмы и был совершенно сражен, когда тот вынул из жилетного кармана золотой полуимпериал. "Фирмач так фирмач!" – усмехнулся про себя Антон. Словоохотливый собеседник сыпал последними новостями: о скандале, учиненном Гришкой Распутиным в "Яре"; о начале перелета Петербург – Москва – авиатор Уточкин упал, переломал руки и ноги; и снова об однокашниках, исключенных из института и отправленных "тю-тю".
Антон слушал краем уха. Почувствовал: боль
наконец-то утихла, ушла, осела в глубину. "Нюня… Так распуститься!.. Знал же, что не следовало идти…" В уме он уже начал вырабатывать план: понадобятся сутки, чтобы осмотреться, а потом осторожно – очень осторожно! – начнет нащупывать связи. По старым адресам. Рассказ студента навел на мысль, с чего начать поиски. В их Технологическом был социал-демократический кружок, там Путко и делал первые шаги. Давным-давно, еще до смерти отца, до того, как с благословения Леонида Борисовича Красина стал боевиком. Может, кто из старых друзей-кружковцев уцелел?
– Ты не знаешь, случаем, о Никите Рубцове с нашего семестра? У него нос вот такой! – показал Антон.
– И Рубцова вашего – тю-тю! – выразительно махнул студент.
– А об Игоре Блинове ничего не слыхал? Когда была заварушка у института, он с красным флагом на крышу вылез.
– Как же, знаменитая история! Теперь Блинов – большой человек, в управлении Путиловских заводов служит, женился на генеральской дочке.
"Вот оно как…"
– А где он живет, тоже знаешь?
– На Предтеченской, у Обводного канала, – ответил всесведущий студент. – Дом отделан красным кафелем, с амурами по карнизу – сразу отличишь.
"Надо пойти к Блинову. Управление заводов и генеральская дочка – это еще ничего не значит. Когда Игорь вылез на крышу с флагом, снизу любой жандарм или казак мог снять его пулей… Не каждый отважился бы вот так, на смерть…"
Однако прежде чем отправиться на розыски старого приятеля, Антон решил хоть как-то определиться в Питере. Где он будет сегодня ночевать?.. На Невском гостиница и меблирашки – через дом: "Лондон", "Лувр", "Варяг"… Или, может, снять номер в "Купеческой" или на Апраксином? Нет. Вдруг окажется там кто-нибудь из "его" же фирмы?.. Увидел рекламу меблированного дома "Пале-Рояль". Хозяин убеждал, что во вновь отделанных роскошных комнатах стоимостью от одного рубля до десяти в сутки гостей ждет тонкое постельное белье и электрическое освещение, к услугам клиентов лифт, телефоны, ванны, домашние обеды, и убедительно просил не верить извозчикам, что свободных номеров нет или дом ремонтируют.
Антон заказал комнату за рубль. Портье взял паспорт, стал делать выписку в толстую книгу.
"Пожалуй, идти к Блинову еще рано…"
– Господин Чащин! Господин Чащин! Господин, просим вас!..
Тут только до Антона дошло, что это обращаются к нему. Так и влипнуть недолго! Надо быть внимательней и осторожней…
Коридорный понес за ним чемодан. Разрекламированная комната оказалась узким чуланом. К тому же одна стена была горячей. Наверное, там проходил дымоход из кухни. За окном громыхали металлическими лотками, катали бочки и ругались.
Да не все ли равно?.. Вечером он пойдет к Блинову. Вряд ли тот знает о его забайкальской эпопее. Антон будет осторожен. Как говорил Камо: "Длинный язык укорачивает жизнь". Для приятелей, бывших однокурсников, он – парижанин, инженер фирмы "Делоне-Беллвиль" (автомобили, аэропланы и прочие достижения двадцатого века). И только для самых надежных друзей он – революционер, возвращающийся в строй…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Звон колокольчика возвестил о перерыве. Сенаторы, шурша расшитыми золотом мундирами, начали подыматься.
Столыпин встал со своего кресла и, словно бы прорезая взглядом дорогу, зашагал через зал. Остановился у кресла Трусевича:
– Не хотите ли подышать свежим воздухом, Максимилиан Иванович?
– Благодарю, ваше высокопревосходительство. С удовольствием.
Петр Аркадьевич отметил в его голосе прежнюю готовность. Резко отворил стеклянную дверь балкона. Пропустил Трусевича вперед. Кто-то торопливо шагнул в сторону. Кто-то нагнулся к сдутым на пол бумагам. "Не застудились бы, ваши сиятельства!" – подумал он и, повернув бронзовую ручку, закрыл дверь. Всей грудью вдохнул ветреный воздух Невы. Сквозь стекло чувствуя на себе взгляды оставшихся в зале, с удовлетворением подумал: "Вышколил сановных!.."
Великолепный зал заседаний занимал весь второй этаж здания Сената. С балкона открывался вид на широко простершуюся площадь, на Медного Всадника и строгий ансамбль Адмиралтейства за ним. На дальнем, противоположном берегу Невы тянулись казавшиеся приземистыми строения университета, а если снова обратить взор в сторону Фальконе, видна была Ростральная колонна и блистал шпиль над Петропавловской крепостью. А дальше вырисовывались трубы. Их дымы мутили синеву неба.
Балкон был зажат между двумя коринфскими колоннами, в нишах стены стояли скульптуры. Слева – Фемида. В поднятой руке богиня правосудия держала весы. Ветер раскачал чугунные чаши, они скрипели.
– Хочу поговорить с вами. Здесь нам никто не помешает.
Трусевич понимающе кивнул. Бывший директор департамента полиции знал, что и министр не оставлен без наблюдения. А здесь ветер унесет слова.
– Что вы думаете о Распутине, Максимилиан Иванович?
После той – единственной – встречи со "старцем" у Петра Аркадьевича остался на душе мутный осадок. Прошло уже немало дней, но министр не мог избавиться от ощущения, что стал жертвой некоей мистификации. И что совершенно не поддавалось объяснению – стоило вернуться мыслями к той встрече, как сразу же начинала болеть голова. Вот и сейчас тяжелые пластины с двух сторон начали сдавливать лоб.
Трусевич медлил. Поежился. "Боится застудить горло или просто боится?" Столыпин вспомнил: "боисся…"
– Опасная личность, – поднял глаза сенатор.
– Неужели этот мужик обладает какой-то таинственной силой?
– Я слышал, ваше высокопревосходительство, он брал уроки гипноза.
"Я не ошибся… Почему не отмечено в досье?"
– Гипнотизер утверждал, что Распутин подает большие надежды, ибо обладает чрезвычайно сильной волей и умением концентрировать ее.
– А что вы думаете, как бы это назвать… о вероучении этого "старца"?
– Грешить, чтобы потом иметь возможность каяться; омывать Душу своими грехами; блудить – и искупать? – Трусевич усмехнулся. – Весьма привлекательно для…
Он остановился, не позволив себе перейти недозволенную черту. Столыпин оценил и это: всяк сверчок знай свой шесток.
Но оттуда, из дворца, сразу же после встречи министра с мужиком, последовало распоряжение снять полицейское наблюдение за "старцем". Столыпин не только не снял, но и усилил филерскую проследку. Теперь уже и шофер автомобиля, приставленный к Распутину, и швейцар, и дворник дома на Гороховой, прислуга в квартире, где он жил, – все были наняты охраной. Петр Аркадьевич, не полагаясь на кого-либо другого, поручил "освещение" мужика Додакову.
От полковника поступали сведения, что "божий человек" обретает в царских палатах все большую силу. По утвержденному церемониалу доступом во дворец могли пользоваться лишь лица придворного звания. Исключение делалось только для тех, кто нес службу и состоял воспитателями при членах августейшей фамилии. В этот же разряд попадало и духовенство. Александра Федоровна решила было назначить Распутина "придворным собеседником". Но когда заглянули в правила церемониала, то оказалось, что на эту должность могут претендовать только лица духовного звания. Григорий имел отношение к этому сословию разве что через своего отца, бывшего церковного старосту, уличенного в растрате жалких сумм церковного прихода. Тогда возникла мысль назначить мужика "придворным лампадником". Но это звание пришлось ему не по вкусу. Шли кощунственные слухи, что "старец" по царскому повелению будет рукоположен в сан священника.
Неужели Распутин и есть собирательный образ тех мужиков, о благе коих печется Петр Аркадьевич?.. Уже не из дворца, а из разных иных источников поступали в министерство донесения о том, что в различных слоях общества и в народе потешаются над таким влиянием Гришки при дворе, о его странных связях с царицей и дамами света. В этом был симптом, тревоживший Столыпина: от насмешек над Распутиным и фрейлинами недалеко и до осмеяния устоев! Да, придется еще повозиться с "другом", "старцем" и как там его еще величают, черт его побери, но обуздать необходимо и как можно скорее!..
– Так вы полагаете, Максимилиан Иванович, – опасен?
Сенатор снова поежился, покосил глазами на затворенную дверь балкона, но ответил твердо:
– Чрезвычайно опасен.
"Ну, ну… – усмехнулся Петр Аркадьевич. Уже одна эта чрезмерная осторожность экс-директора говорила о многом. – Боится. Но не виляет. Верен мне и предан". И уже в какой раз он пожалел, что вынужден был расстаться с Трусевичем.
И все же не для беседы о мужике пригласил Столыпин на балкон своего бывшего коллегу. Он снова поглядел на Неву – туда, где по всему окоему, от Голодая на Васильевском острове и до Александро-Невской части и Нарвской заставы, – поднимались, громоздились трубы. "Русский народ просыпается к новой борьбе, идет навстречу новой революции". Вот что тревожило министра во сто крат больше, чем разнузданность ушлого мужика. Неужели есть правда в словах, напечатанных в "Рабочей газете"? Одной фразой нелегальный листок социал-демократов замахнулся на все, что делал Петр Аркадьевич, чем жил все последние годы.
Была ли то аберрация зрения или токи воздуха на разной высоте гнали дымы слева и справа сюда, к этому берегу Невы, к Зимнему, Сенату и Адмиралтейству, но сейчас дымы казались Столыпину флагами наступающего войска, поднятыми высоко в небо на черных древках. После стольких лет успокоения неужели все может повториться?..