Подавив революцию в седьмом году, Столыпин завершил период всероссийской смуты знаменитой акцией 3 июня, "государственным переворотом": разогнал ненавистную II Думу. Заговор против Думы и ее социал-демократических депутатов – это была его идея. Блестяще осуществить ее помог Трусевич. Подложные документы? Они утонули в департаментских омутах. Зато полсотни депутатов арестованы, вся социал-демократическая фракция отправилась на каторгу. Провокация?.. В борьбе с врагами престола все средства хороши.
Молодец Трусевич. Враги называли его "богом провокации". Директор департамента полиции может гордиться таким прозвищем. Жаль, из-за скандала с Гартингом пришлось отстранить его. Но заботами Петра Аркадьевича экс-директор стал сенатором, получил синекуру до конца жизни.
Столыпин еще раз взглянул на собеседника. Мундир топорщится на животе. Туловище тяжелое, неподвижное, руки сложены как в бане, а голова покачивается из стороны в сторону, словно у китайского болванчика. Да, есть общее с Зуевым. Однако Нил Петрович не Максимилиан Иванович. Исполнителен. Умен. Но звезд с неба не хватает. Да и предан ли?.. Уж очень горячо ратовал за него Курлов, одно это настораживает.
Теперь, когда не было под рукой прежнего директора, приходилось полагаться только на себя. Но и без Трусевича в целом все шло как будто так, как хотелось Петру Аркадьевичу. В твердых руках главы правительства концентрировалась вся сила державы. Правда, в последнее время смелее начали выступать против Столыпина те, во имя кого он и осуществлял все свои начинания, с кем был родным по духу и крови, единоутробным, – самые правые из "Совета объединенного дворянства", из "Союза монархистов". Не только бессарабский Пуришкевич, куда выше – князья, бонзы из ближайшего окружения самого царя: Столыпин, мол, своими реформами, особенно пресловутой аграрной, замахнулся на вековые устои самодержавия! Дай волю кулаку, он и дворянина потеснит в поместьях, поселится в усадьбах с колоннами! И эти грязные буржуа, "медная аристрократия", ладно бы строили свои мерзкие фабрики да открывали магазины на Невском и лабазы на Тверской, так нет же, усаживаются за один стол со столбовыми дворянами, начинают произносить речи, требовать прав! Это уж слишком!..
Он, Петр Аркадьевич, замахнулся на устои самодержавия, на привилегии родового дворянства! Боже, какая несусветная чушь!.. Если надобно, он согласился бы, чтобы его по грудь заколотили сваей в землю – подпереть эти устои. Устои монархии, царскую власть – да! Но не эту мерзопакостную камарилью, мнящую, что именно она и олицетворяет государство! Тупоумцы и неучи, не видящие дальше своего носа и озабоченные лишь чинами, наградами, приумножением доходов с унаследованных имений!.. "Нет, ваши сиятельства! Я и сам за престол государя живот готов положить. Но нынче самодержавие не может существовать в прежнем облике – пятый год все же был. Поэтому придется хотя бы для виду мириться с Думой и пустить за стол "медную аристократию", распрощаться с сентиментальной легендой о патриархальной деревне и искать защиту у мироеда и кулака. В Германии высшее сословие вняло Бисмарку, поняло: когда котел перегрет, надо своевременно выпустить пар, иначе всю машину разнесет вдребезги. А вот в России великие и малые князья не хотят понять, что мои реформы – клапаны для выпуска пара!.."
Между придворной знатью и Петром Аркадьевичем шла невидимая, но упорная борьба. Противников Столыпина набралось много и в Государственном совете, и в Сенате. Дважды они уже пытались дать ему бой – провалить предложенные им законопроекты. Последний, недавний, был не столь уж и важным, но верхняя палата выбрала его орудием, чтобы низвергнуть председателя совета министров. Особенно ретиво против законопроекта выступили члены Государственного совета Трепов и Дурново, оба – любимцы царя, не раз пользовавшиеся его особыми милостями. Большинством голосов законопроект в Госсовете был провален. Петр Аркадьевич тут же подал в отставку. В прессе поднялся шум. Начали писать, что уход Столыпина "суть свершившийся факт". Называли и преемников: на пост премьера – нынешнего министра финансов и заместителя Петра Аркадьевича по кабинету Коковцова, на пост министра внутренних дел – Макарова. Но угроза отставки была для Столыпина лишь ходом в игре. И он выиграл – Николай II пошел на попятную. Кого мог найти царь в замену ему, российскому "железному канцлеру"? И вот тогда Петр Аркадьевич поставил условия: императорским указом Государственный совет должен быть распущен на три дня. Царь мог, при чрезвычайных обстоятельствах, распустить на три дня и Государственную думу, и Государственный совет и тем самым предоставить правительству право издавать во время этих "каникул" законы собственной властью.
Первый подобный опыт был у Петра Аркадьевича три года назад. Тогда ему нужно было утвердить новые статьи военно-судебных уставов, ужесточавших наказания за политические преступления. Высочайшим указом "парламент" послушно ушел на трехдневный отдых, и Столыпин утвердил эти статьи. В обществе расшумелись невероятно. Но горькое лекарство – к исцелению. Покричали и угомонились. Зато на пять тысяч смутьянских голов стало на Руси меньше.
Теперь он воспользовался той же уловкой. Одновременно с требованием распустить Думу и Госсовет он поставил Николаю II и другое условие: Дурново и Трепов, главные его противники и в Госсовете, и в неофициальном дворцовом "кабинете министров", должны быть уволены в бессрочный отпуск. Царь согласился и на это. "Покорнейше прошу ваше величество записать мои условия", – проверяя меру своей власти, попросил-потребовал Петр Аркадьевич. Николай II вырвал из блокнота лист и синим карандашом послушно написал все, что потребовал от него премьер-министр. Петр Аркадьевич хранит этот автограф, достойный архива Бисмарка.
Ну-с, господа, так кто одержал верх?..
Столыпин посмотрел через стекло балконной двери в зал под золотым куполом. Вот они, дряхлые государственные мужи, министры без портфелей. Толстое стекло балкона отсекало звук – фигуры в расшитых мундирах шевелились, жестикулировали, трясли бородами, открывали рты, но были немы, как марионетки в кукольном балагане. Подагрики… Ничего! С сиятельной сворой он справится и впредь. Не пресса, не студенты и не эти старцы, а ход аграрной реформы – вот что заботит его.
Распродажа земель, возможность покупать и перепродавать их породили невиданную спекуляцию, цены поднялись. Слой крестьян, которые могли бы обзавестись хуторами и отрубами, сократился. Петр Аркадьевич так и замыслил: крепкие и состоятельные станут еще сильней и богаче. Но катилась лавина афер и махинаций, и за бортом в результате его реформы оказывалось чересчур много сельского населения. Ходатаи от крестьян скулили: "Ставка на сильных вовсе не должна означать, что надо беднейших доконать и оставить погибать в нищенстве!" Да и кулаки-мироеды, коим привалило по новому аграрному закону, тоже желали уже большего, теснили дворян-помещиков. Circulus vitiosus, порочный круг?..
– Максимилиан Иванович, как вы полагаете: почему тормозится аграрная реформа?
– Я недостаточно осведомлен. Возможно, ваше высокопревосходительство, из-за неурожая?
Нынче, в разгар лета, уже явственно обрисовались контуры надвигающегося бедствия: в некоторых губерниях поздние наводнения размыли поля; в других, плодороднейших, жесточайшая засуха выжгла хлеба на корню.
– Трудный год как раз и поможет размежевать: кто действительно силен, а кто слаб, – отвел довод Трусевича министр.
– Утверждают, ваше высокопревосходительство, что нужно заставить работать и лодырей. Некоторые мужики привыкли триста дней в году отлеживаться на печи.
– Ну, эти пусть пеняют на себя, казна содержать их не будет. И все же как вы думаете: утвердится новое землепользование или надо вернуться к общине и умиротворить этих? – Столыпин кивнул в сторону зала.
– Нет, ваше высокопревосходительство, возврат к прошлому невозможен, старой милой деревни больше не существует. Не удастся с реформой – мужик снова возьмется за вилы!
Голос Максимилиана Ивановича звучал убежденно.
– Спасибо. А неурожай, ну и что? На Руси извечно так: один год – собироха, другой – поедоха.
Но даже больше, чем любимое детище – аграрная реформа, занимало мысли министра то, что предстало сейчас взору в образе знамен угрюмого бесчисленного войска, охватывающего Петербург, всю Россию осадным кольцом: будто не чадили механические и металлические заводы, а шла баталия и вот-вот ветер из-за Невы донесет эхо разрывов. Однажды Столыпин посетил эллинги Адмиралтейского завода. Не новейшие из Германии клепальные аппараты, не английское судовое оборудование, его поразили обнаженные, блестевшие на солнце черные тела рабочих. Их руки. Таких огромных рук, бугрящихся стальными мускулами, он никогда прежде не видел. Страшные руки…
– Максимилиан Иванович, как вам конечно же известно, снова зашевелились фабричные. Странно… В промышленности дела пошли в гору – вон как заводы чадят! Всюду нужны работники, не до увольнений теперь. А – бастуют, устраивают стачки! На днях доставили мне из департаментской библиотеки нелегальное издание социал-демократов, "Рабочую газету". Пишут: пролетариат, все эти годы отступавший, теперь собирается с силами и начинает переходить в наступление. И такая фраза: "Русский народ просыпается к новой борьбе, идет навстречу новой революции". Что им надо?
– Надо то же самое, что и в пятом году, – отозвался Трусевич. – Дело не только в хлебе насущном. Им не угодно все государственное устройство российское: государь и мы с вами в первую очередь. И коноводы всех антиправительственных действий, как и в пятом году, – социал-демократы, большевики.
– Да ведь разгромили же, раздавили их комитеты и ячейки!
– Ой ли… – с сомнением покачал головой сенатор. – Хоть я и устранился от дел департамента, а слежу. Эти забастовки в Питере и Москве, в Одессе, Харькове и Варшаве… И эту самую "Рабочую газету" видел. А тут, читал в ней, даже замыслена всероссийская социал-демократическая конференция. А чем лучше нее "Звезда", кою вы сами, ваше высокопревосходительство, разрешили издавать легально? Те же большевистские идеи, только слегка закамуфлированные.
– "Звезда" – официально – орган думской фракции. Но я и ее выпуск ныне приостановил.
– А сколько зловредных марксистских идей она уже успела посеять! По тону статей, по стилю, хоть не подписаны, а угадываю – перу Ульянова-Ленина принадлежат и его сподвижников. Куда же опасней, ваше высокопревосходительство?
Столыпин с интересом оглядел Трусевича.
– Чувствую: душа ваша осталась в департаменте полиции, дорогой Максимилиан Иванович. Глубоко сожалею, что вынужден был отпустить вас… Да, о подготовке к их конференции мне докладывали. Даже каких-то своих уполномоченных Ленин из Парижа сюда направил. Но ваш преемник Зуев и генерал Курлов полагают, что с конференцией у них ничего не получится.
– Ой ли… – снова качнул головой Трусевич. – Их-то самих, социал-демократов, особенно большевиков-ленинцев, после всех наших ликвидаций осталась действительно горстка. Но опираются они на работный люд, на фабричное сословие. А этих-то, – он повел рукой в сторону чадящих труб, – тысячи и сотни тысяч.
– Что же предпринять, уважаемый Максимилиан Иванович? Чем отвратить их от злоумышлений? Увеличить продажу водки?
Казенная винная торговля значилась в российской росписи доходов под рубрикой "правительственные регалии" в одном ряду с почтой, телеграфом и телефоном и давала казне самый крупный косвенный доход, превышающий все остальные, вместе взятые. Но сейчас премьер думал не о доходах: может быть, наоборот, снизить цену, чтобы больше пили?
– Весьма полезно, – согласился Трусевич. – Пьяный гулять пойдет, или спать, или опять в шинок – к революционерам в ячейку не пойдет. Но первым делом, позволю посоветовать, ваше высокопревосходительство, – усильте личный состав жандармского корпуса и полиции.
Да, в корпусе и полиции – его, Столыпина, сила и власть!
– Благодарю за совет. Чиновников – сотни, откровенно же – ни с кем. Все докладывают "в видах правительства", а не о том, что на самом деле… И ни одной своей идеи, – он тяжело вздохнул.
За балконной дверью председательствующий, помахивая колокольчиком, приглашал сенаторов и министров занять свои места.
Столыпин обвел взглядом площадь. Они выстроились вон там, у Медного Всадника боевой колонной, обращенной лицом к Адмиралтейству, тылом – к Сенату… На что они рассчитывали?.. Вон оттуда, со стороны Дворцовой площади, прискакал граф Милорадович, генерал-губернатор. А вон там, у Фальконе, армейский поручик Петр Каховский выстрелил в него. Неистов был. Выбран Тайным обществом для цареубийства. Возмечтал войти в историю. Кончил с петлей на шее на Кронверкском валу. Та петля – предтеча его, Столыпина, "галстуков", и тот бунт породил корпус жандармов, а впоследствии и департамент полиции. Вот как получается в истории… "С Петра начинается революция в России, которая продолжается и до сего дня…" Будто ныне изречено… Да, надо бы снизить цену на водку. Коковцов, конечно, воспротивится: упадут доходы казны. Но с министром финансов Петр Аркадьевич договорится – Владимир Николаевич не перечит премьеру. Значит: водка – и пополнение в корпус и полицию. Частично за счет, особого министерского фонда, а остальное из казны. Раскошелятся.
Ветер усилился. Весы в руке Фемиды скрипели. Сколько доставало взору, над противоположным берегом Невы клубились дымы. Поле битвы, куда надо бросать все новые и новые силы. Жандармский корпус, полиция и вино – вот его преторианская гвардия.
– Благодарю еще раз, Максимилиан Иванович, – сказал Столыпин, поворачивая дверную ручку.
– Позвольте, ваше высокопревосходительство, дать вам совет, – понизив голос, проговорил Трусевич. – Опасайтесь своего заместителя – генерала Курлова.
ШИФРОТЕЛЕГРАММА ЗАВЕДУЮЩЕМУ ЗАГРАНИЧНОЙ АГЕНТУРОЙ
Осветить наиболее вероятную цель поездки, предполагаемый маршрут, подлинную фамилию Серго.
Директор Зуев
ДНЕВНИК НИКОЛАЯ II
3-го августа. Среда
Погода начала поправляться и днем совсем прояснилось. До завтрака принял Столыпина, а в 2½ в Большом дворце – китайцев, приехавших для переговоров о торговом договоре 1881 г.
Принял еще несколько лиц дома и около 4 час. наконец урвался на "Гатчинке" в море.
После чая занимался и успел покататься на байдарке. Вечером читал Аликс вслух.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Темерницкая улица, дом 76, портняжная мастерская Богарсукова, – Серго Орджоникидзе направлялся на конспиративную квартиру для встречи с товарищами.
Проходя мимо знаменитого ростовского базара, он решил потолкаться на торжище – нет лучшего способа избавиться от полицейского "хвоста", если, чего недоброго, он прицепился. Да и вообще Серго любил базары. А базар в Ростове-на-Дону славился особо.
Он распластался на огромной площади перед собором, щупальцами захватил окрестные улочки и переулки, вобрал в себя щедроты земель и вод Запада и Востока, Севера и Юга. Если здесь торговали рыбой, так уж это была рыба – истекающие жиром, с прозрачной янтарной хребтиной донские рыбцы, азовский залом, астраханские осетры, черноморская форель и волжская – царская! – стерлядка. Ракам счет шел только на сотни: они шевелились, устрашающе скрежеща зелеными клешнями, в ивовых корзинах и ползли, пятясь, прямо под ноги покупателям. Рои пчел облепливали бочонки с медом и выложенные на подносы золотистые соты. Один за другим протянулись ряды, где громоздились связки общипанных гусей, уток и кур, тушки зайцев с пушистыми, неободранными лапками. А ряды солений – огурчики, помидорчики, "синенькие", моченые арбузы!.. Обожжешь рот – и тут же в соседний ряд, к глечикам с варенцом под запеченной коричневой корочкой. Здесь бабы, демонстрируя товар, переворачивают глечик вверх дном – не выливается, проткнут плоской палочкой – пей на здоровье. Варенец прохладный, густой, вкусней и сытней сметаны.
Семечки – черные подсолнуховые, белые тыквенные – мешками. Каштаны не в маленьких кулечках на парижский манер, а полными пригоршнями. Овощи же и фрукты высились горками, пирамидами не только на прилавках, ими торговали и прямо с возов.
Серго приценивался, пробовал и, не обойдя еще и половины базара, был уже отменно сыт. А со всех сторон окликали, приглашали:
– Попробуй!.. Откушай!..
В толпе сновали красавицы цыганки. Из-за спины чуть ли не каждой выглядывал прикрученный платком цыганенок. Звенели монистами и браслетами:
– Посеребри ручку, дорогой! Всю правду скажу! Судьбу свою знать будешь!..
Шумные, прилипчиво-развязные, поймав клиента, они садились на корточки в тени телеги или у ларька и становились вдруг сосредоточенно пытливыми, вглядывались вечными очами, будто и действительно обретая дар увидеть твое будущее. Серго с шутливой решимостью вытряхнул из кошелька гривенник:
– Погадай, красавица!
Девчонка обхватила тонкими грязными пальцами его ладонь. Что-то гортанно зашептала, словно бы заклиная. Подняла скорбные прекрасные глаза:
– Ждут тебя дальние дороги… Казенные дома…
"И без тебя знаю!" – убрал он руку.
Над площадью возвышался собор. Задерешь голову, покажется, что не облака плывут, а заваливаются купола. Серго слышал, что здешние жулики – не знаменитые ростовские воры, а мелкота – любили разыгрывать на базаре спектакль. В разных концах площади они поднимали крик: "Церковь падает! Храм падает!" Торговки ахали – и впрямь падает! Начинался переполох. Бабы все бросали, разбегались, а пройдохи живились на славу. И хотя такую забаву устраивали здесь чуть не каждый год, результат был неизменным: толпа легковерна.
Потолкавшись на базаре и окончательно убедившись, что слежки за ним нет, Серго вышел наконец на Темерницкую. Вот и портняжная мастерская: "Шью, крою, перелицовываю". Полуподвал с железными козырьками над окошками, каменные ступеньки. Мокрая тряпка.
Тряпка – главный сигнал. Молодцы, хорошо придумали! Окажись тряпка сухой, Серго прошел бы мимо мастерской. В Ростове у него были еще две запасные явки – в гараже Брусиловского на Большой Садовой и в типографии "Наука и жизнь".
Он старательно вытер ноги о тряпку и открыл дверь.
Хозяин мастерской и выглядел как типичный портняжка: очки на кончике шмыгающего носа, карандаш за ухом, наперсток на пальце и подушечка с булавками, пришпиленная к жилетке.
– Хочу перелицевать пиджак и пришить два потайных кармана – Ростов, знаете ли… – сказал Серго и, сделав паузу, добавил: – Мне посоветовал ваш киевский родственник Самвел.
Мастер глянул, пригнув голову, поверх очков:
– Очень рад. Пройдемте на примерку.
Из мастерской они черным ходом вышли во двор, поднялись по железной наружной лестнице на второй этаж. Богарсуков отворил дверь:
– Отдохните, дорогой гость. Здесь вам будет спокойно. А товарищи давно ждут.
Комната на ростовский манер была с внутренними ставнями. Ставни задвинуты – полумрак и прохлада. Пахло жареной картошкой. В Ростове, Серго знал, это праздничная еда.
Вечером пришли двое парней. В чистых косоворотках, с въевшейся в ссадины на руках окалиной.
– Николай… Исай… Члены Донкома.