Пес, сделавший из меня отличника, к тому времени стал жертвой собачьей чумы. Мы с мамой долго выхаживали его. Иван Матвеевич прислал самого модного в Москве ветеринара. Но все оказалось бесполезно. Туман ушел от нас, но оставил после себя такую светлую память, что даже сейчас, четверть века спустя, когда я вспоминаю его лукавую мордашку и стоящие торчком уши, которыми он поводит, вслушиваясь в каждое твое слово, на глазах невольно появляются слезы. По Дарвину, труд сделал из обезьяны человека, а из меня человека сделала собака. Именно пес научил меня ставить перед собой прежде казавшиеся недостижимыми цели, разрабатывать стратегию покорения высот и подниматься на вершины. В память о своем четвероногом друге школу я окончил с золотой медалью.
Мне тогда казалось, что передо мной открыты все двери. Стоит мне чего-то очень сильно захотеть, и это сбудется само собой. Да, придется попотеть. Но это же такой кайф! Делать работу, которую сам выбрал, которая у тебя получается!
Я решил подать документы на факультет международных экономических отношений в МГИМО.
Счастливый, я приехал к Ивану Матвеевичу на дачу в Жуковку. Показал медаль и поделился своими дальнейшими планами.
Мы сидели в плетеных креслах на открытой веранде и пили чай со свежим клубничным вареньем. Услышав про институт международных отношений, мой покровитель нахмурился, поставил на стол недопитую чашку и неожиданно обрушил на меня длинную, длящуюся несколько минут фразу на английском, причем скороговоркой, из которой я уловил лишь несколько знакомых мне по школьным урокам слов.
Дядя Ваня закончил говорить, а я сидел в своем кресле, как оплеванный, и не находил что ответить.
– Приблизительно так будут тебя спрашивать на вступительном экзамене по английскому языку, – выдержав паузу, сказал он по-русски. – Хоть ты, Миша, и медалист, но иностранных языков ты не знаешь. Поэтому в МГИМО не стоит и соваться. Только людей насмешишь и меня, старика, подведешь. Хочешь стать финансистом – выбирай: либо Институт народного хозяйства, либо экономический факультет МГУ. Туда я смогу помочь тебе поступить.
Я выбрал университет.
После этого неприятного для меня разговора, ожидая на остановке автобус в Москву, я проклинал свой дурацкий ум, выборочно усваивавший только то, что ему на самом деле нужно в данный момент. Ведь случись мне оказаться где-нибудь в Сиднее или Нью-Йорке, я точно знаю: за считанные недели овладел бы английским. А тут, в Москве, если можно без него обойтись, я и буду без него обходиться. И тогда я принял еще одно важное для себя решение. Я обязательно стану настолько важным и влиятельным человеком в этом мире, что ищущие со мной встречи люди должны будут сами подстраиваться под меня и разговаривать со мной на том языке, который знаю я, то есть на русском. В крайнем случае, через переводчика. И мне сразу стало так легко и свободно, как будто я сбросил с себя непосильную ношу.
В университете я старался учиться так же хорошо, как и в старших классах. Но это у меня не всегда получалось. Уж очень много времени отнимали другие дела. Равняясь на Ивана Матвеевича, я сразу включился в общественную работу. Вначале меня избрали комсоргом группы, потом я вошел в факультетское комсомольское бюро, а на четвертом курсе – в комитет комсомола университета. И после окончания альма-матер вопрос о моем трудоустройстве решился сам собой. Меня взяли инструктором в райком комсомола.
При Горбачеве Иван Матвеевич укрепил свои позиции в ЦК. Он стал заведующим финансовым отделом, эдаким коммунистическим Ротшильдом, хранителем партийной казны. Хотя его романтические отношения с моей мамой к тому времени уже прекратились (видимо, в силу каких-то возрастных изменений, ведь ему уже шел 65 год), ко мне дядя Ваня продолжал относиться по-отечески. Столь высокое покровительство не могло не отразиться на моей карьере, и я за какой-то год дорос до второго секретаря N-ского райкома комсомола. За мной прочно закрепилась слава лоббиста, имеющего выход на финансовый отдел ЦК, за помощью ко мне стали обращаться не только руководители нашего района, но и люди из Моссовета, из горкома партии и даже директора крупных промышленных предприятий.
А когда комсомолу разрешили зарабатывать деньги, я понял, что мое время пришло. С легкостью оставил кресло аппаратчика и возглавил первый в столице центр научно-технического творчества молодежи.
Чем мы только не торговали! Компьютерами, апельсинами, полиграфической техникой, ксероксами, факсами… Вчерашние райкомовские инструктора с месячной зарплатой в 150–200 рублей вдруг стали ворочать миллионами. Выбитые из привычной размеренной жизни, многие не смогли устоять перед новыми соблазнами: спивались, уходили из семей, обворовывали компаньонов, сами становились жертвами афер и скрывались…
Где-то в далеком Неаполе работает сейчас таксистом мой бывший заместитель по центру НТТМ Володя Конюхов. Его еще в 1993‑м Интерпол объявил в розыск. Он живет по подложному паспорту и возит за нищенскую зарплату у подножия Везувия потомков древних римлян. Мой другой зам Коля Салов осел в Анголе. У него сейчас своя авиакомпания из списанных советских самолетов. Занимается контрабандой алмазов и переброской всевозможных повстанцев из одной африканской страны в другую.
В 1990‑м году дядя Ваня пригласил меня к себе на дачу отпраздновать Рождество. Отмечать в то время церковный праздник уже само по себе было большим чудачеством, а то, что он предложил мне потом за уединенной трапезой, для меня оказалось настоящим шоком.
Я приехал в Жуковку на новом, огромном, как танк, джипе Nissan Patrol, с водителем.
Хозяин дачи встретил меня у крыльца сам. Проводил в дом, а шоферу велел дожидаться меня в машине, а не на кухне, где он обычно пил чай с прислугой, пока начальство решало свои дела.
Стол был накрыт не в гостиной, как всегда, а в кабинете Ивана Матвеевича. На две персоны. Закуски были расставлены, а горячее томилось рядом на изящном столике на колесиках. В камине успокаивающе потрескивали березовые дрова. Языки пламени отражались в стеклах высоких книжных шкафов из благородного темного дерева, за которыми поблескивали позолотой корешки книг.
Мы выпили по рюмке отборного армянского коньяка за наступившее последнее десятилетие XX века. И сразу, без лишних преамбул, хозяин перешел к разговору, за которым он и позвал меня.
– Саудовцы окончательно обвалили цены на нефть. Поступление валюты в страну упало до минимума. Мы больше не можем жить, как жили раньше. Эксперимент, начатый в 1917‑м, похоже, вот-вот завершится. Рушится наша идеология, наша страна, Миша. Что будет потом, одному Богу известно. И в руководстве партии, и в КГБ есть разные люди. Одни поддерживают Горбачева, понимая, что крах неизбежен, другие отчаянно хватаются за поручни тонущего корабля. Я принадлежу к первым. И чтобы там ни пел генеральный секретарь про социализм с человеческим лицом, про перестройку, гласность, ускорение, все – чушь, сладкая пилюля для обывателя. Никакого другого механизма для успешного функционирования экономики, кроме рынка, человечество еще не придумало. И вряд ли придумает в обозримом будущем. Поэтому давай будем готовиться, сынок, жить при капитализме. Ты – парень толковый, с головой, у тебя дар от Бога зарабатывать деньги. И надежней человека, чем ты, у меня в этом мире нет. Поэтому ты должен создать банк. Не удивляйся. С документами, с разрешениями я все устрою. Тебе будут приходить деньги. Немалые. То, что ты до этого на своих компьютерах и апельсинах заработал, – копейки по сравнению с теми объемами, которые скоро пойдут на тебя.
Я потерял дар речи. Сомнения быть не могло: Иван Матвеевич предлагал мне распорядиться пресловутыми деньгами партии, о которых трубила тогда вся демократическая пресса.
– А что скажут в Комитете? За такую самодеятельность, думаю, даже вас там по головке не погладят, не говоря уже обо мне.
– За это не переживай, – успокоил меня дядя Ваня. – Кому надо, тот в курсе. А чтобы тебе спокойней работалось и ты не отвлекался на подобные мелочи, у тебя для этих целей будет заместитель – надежный человек из этого заведения.
Так с легкой руки Ивана Матвеевича я стал банкиром. Государственный банк выдал нам лицензию, Моссовет сдал банку в долгосрочную аренду престижный старинный особняк на улице Горького, охраняемый государством как памятник архитектуры. С оборотными средствами проблем не возникало. Госбанк выдавал нам любые кредиты под смехотворные проценты. Полученные рубли мы тут же впаривали кооператорам и госпредприятиям по ставке, в десятки раз превышающей входящую. Но это была только надводная часть айсберга. Главные дела свершались за кулисами, и даже не в нашей стране.
Мой банк первым из негосударственных следом за Внешторгбанком получил право открывать корреспондентские счета за рубежом, и не только в бывших странах социалистического содружества, но и в капиталистических. В том числе и в Швейцарии. Мне приходилось теперь часто летать в Цюрих, даже открыть там филиал своего банка, на счета которого из разных стран мира стекались миллионы американских долларов, немецких марок, английских фунтов и швейцарских франков.
Согласно строгому наставлению Ивана Матвеевича устав банка был составлен таким образом, что ни один цент не мог уйти с этих счетов без моей подписи.
Эта деталь очень сильно раздражала моего первого заместителя Леонида Петровича Неклюдова, ставшего к тому времени моей тенью.
В тридцать ему досрочно присвоили звание майора и посадили в мой банк. Высокий, спортивного телосложения, с волевым подбородком и постоянно сжатыми в натянутую струну тонкими губами, он еще в начале девяностых, когда было модно мужчинам и в среднем возрасте носить пышные шевелюры, настолько коротко стриг свои светлые волосы, что даже трудно было определить их цвет. Такого же неопределенного цвета были и его глаза. Они, как хамелеоны, меняли свои окраску в зависимости от ситуации. Из добродушно-зеленых они становились колюче-серыми, а то и вовсе белыми. Но они всегда оставались неподвижными. Даже когда он шутил, балагурил и смеялся, его глаза не участвовали в улыбке.
К августу 1991 года на моих зарубежных счетах накопились сотни миллионов долларов.
– Хотелось бы дотянуть до миллиарда, – посетовал при нашей последней встрече Иван Матвеевич. – Но, похоже, уже не успею.
В Москве стояла жуткая жара. Мы шли, обливаясь потом, по бульвару, от Старой площади к памятнику Героям Плевны, в одних рубашках, без пиджаков, с приспущенными галстуками.
Я подумал, что Иван Матвеевич жалуется на здоровье, и стал его убеждать, что он отлично выглядит, ему никто не даст его лет. Он же, напротив, тяжело задышал, побледнел, сразу как-то весь обмяк и стал оседать на асфальт. Я вовремя подхватил его, подвел к стоящей рядом лавочке и помог сесть. Когда я склонился над ним, чтобы еще ослабить галстук, дядя Ваня незаметно для посторонних глаз сунул мне в карман брюк сложенный вчетверо машинописный листок и скороговоркой зашептал:
– Прочтешь потом, один. В точности запомни все цифры, а потом уничтожь. Это номерные счета в Банке Женевы и коды доступа к ним. Любой, кто их знает, может воспользоваться деньгами. Их очень много. Больше, чем в твоем банке. Ты им нужен, без твоей подписи они из твоего филиала не получат ни гроша. А связываться с завещаниями и нотариусами они сейчас не станут. Не то время. Если со мной в ближайшие дни что-то случится, позаботься о моей жене, дочери и внуках, о матери своей тоже. Я ее очень любил и тебя люблю. Это мое завещание. Прости, что впутал тебя в эту игру. Выигрыш она сулит немалый, но проигравший в ней тоже платит сполна. Никому об этих счетах ни слова. Проговоришься, ты – труп. Если боишься пыток, запасись ядом и держи его всегда при себе. На нас уже смотрят. Дай мне валидол и вызови "скорую". Да поможет тебе Бог!
Это было 17 августа. Ивана Матвеевича вначале отвезли в больницу, но вечером врачи отпустили его домой, взяв с него честное слово, что ближайшую неделю он проведет дома, в постели. Третий инфаркт его сердце уже не перенесет.
Я же собирался девятнадцатого утром улететь с любовницей во Львов, рядом с которым в предгорьях Карпат, в Трускавце, в санатории Четвертого главного управления Минздрава Союза для нас был заказан номер люкс. Мои отношения с женой разладились еще в бытность мою в райкоме комсомола. А после моего ухода в бизнес семьи как таковой вообще не стало.
Моя жена была дочерью своей матери, женщины властной и требовательной, привыкшей забирать у своего мужа-шахтера всю получку, а потом выдавать ему по рублю на обед. Она никак не могла вникнуть в мои дела, вначале закатывала истерики по поводу позднего возращения домой и длительных командировок, а потом плюнула на меня и зажила собственной жизнью. Она нигде не работала, но постоянно требовала повышения с моей стороны ее денежного содержания. Сына она пристроила в интернат для детей дипломатов, работавших за границей, а сама вела светский (в ее понимании) образ жизни. Парикмахерская, ателье, теннисный корт, аэробика, подруги, рестораны, поклонники…
Но утром вместо шофера, который должен был вначале заехать за Валерией, молодой, подающей надежды актрисой из театра Ленинского комсомола, а потом за мной и отвезти нас во Внуково, на пороге моей холостяцкой квартиры, которую я снимал в районе Октябрьской площади, нарисовался мой заместитель Леонид Петрович Неклюдов.
Он по-хозяйски, без приглашения, зашел в мою квартиру, где прежде никогда не бывал, небрежно оттеснив меня вглубь, и позвал двух дюжих молодцов, мне не знакомых.
– Вот, значит, где обитает одинокий банкир, – заявил он, усевшись в мое кресло в гостиной и осматриваясь по сторонам. – Правильно, Михаил Аркадьевич, мужик должен жить, как лев. Сделал ребенка и ушел.
А потом как бы невзначай добавил:
– Романтическое путешествие с вашей дамой сердца придется отложить. По обстоятельствам государственной важности.
– Я арестован?
Он задумался на мгновение, а потом внезапно вскинул голову и уставился на меня своим неподвижным взглядом:
– Пока нет. Но я бы настоятельно рекомендовал вам не выходить из дома для вашей же безопасности. В столицу введены войска. Могут начаться беспорядки. Сидите-ка вы лучше дома. А мои ребята вас будут охранять. Вы же теперь очень дорого стоите…
По радио передавали концерт Чайковского. Новостей, которые выходили в начале каждого часа, не было. Я включил телевизор, но и по нему транслировали только балет "Лебединое озеро". Ближе к полудню показали виновников торжества. Мне достаточно было взглянуть на Янаева, как он с глубокого бодуна бубнил текст заявления ГКЧП, чтобы понять: это не Наполеон.
– Разве ты не видишь, что они боятся. Поэтому ничего у них не получится, – сказал я Неклюдову.
Тот буркнул в ответ что-то нечленораздельное, а потом спросил:
– У тебя выпить есть?
Этого добра у меня было хоть отбавляй.
Мы оба впервые оказались в подобной ситуации. Ни мой охранник, ни я толком не знали, как себя вести. Куда склонится чаша весов – либо на сторону путчистов, либо вернется Горбачев, либо победит Ельцин – это никому не было известно.
Мы засели на кухне. Я принес транзистор и поймал волну "Эха Москвы". В студии у Венедиктова собрался весь цвет так называемой демократической общественности. Писатели, актеры, российские депутаты – все как один – дружно осуждали ГКЧП. А Всесоюзное радио продолжало транслировать симфонические концерты и зачитывать заявления путчистов.
У Неклюдова, похоже, на мой счет не было строгих инструкций, поэтому он то и дело в перерывах между быстро опорожняющимися бутылками "Столичной" бегал в гостиную и звонил по телефону своему начальству. Но чем дальше развивалась ситуация вокруг непокорного Ельцина, тем более расплывчатыми становились получаемые им приказы, и выражение непоколебимой уверенности в собственной правоте медленно улетучивалось с его осунувшегося лица.
Мне несколько раз звонила мама. Она очень беспокоилась: не ринулся ли я на баррикады к Белому дому. Но всякий раз, услышав мой пьяный голос, успокаивалась, даже не прочитав привычной нотации по поводу моего состояния. Звонила Валерия, так жестоко обманутая с отпуском. Хотела приехать. Но я запретил ей это делать.
Леонид обладал редким талантом пить не пьянея. Казалось, алкоголь вообще был не властен над ним. По крайней мере, на координации его движений выпитые литры водки никоим образом не отразились. Он передвигался по моей квартире четко и уверенно. Думаю, что и на его меткость стрелка алкоголь совсем не подействовал.
Чего нельзя было сказать про меня. Я опрокидывал в себя несколько рюмок водки, потом проваливался куда-то. Через какое-то время приходил в сознание, выпивал еще и вновь улетал. Так длилось трое суток. Но я потерял им счет, день и ночь смешались для меня в пьяном угаре. Другие люди строили баррикады возле Белого дома, бросались под бронетранспортеры на Садовом кольце, братались с перешедшими на их сторону танкистами и десантниками, а я в это время пил водку.
Я проснулся, потому что хлопнула входная дверь. Солнце поднялось уже высоко и радостно заливало собой всю мою гостиную. Я лежал одетый на диване, на скомканном покрывале. Внутри все горело. Я окрикнул Леонида, но мне никто не ответил. Шатаясь, я вышел на балкон. От моего подъезда, чихнув выхлопными газами, отъехала белая "Волга".
Я вернулся в комнату. Обошел всю квартиру. Никого. Сходил в туалет. Когда я зашел в ванную и посмотрел на себя в зеркало, то ужаснулся. На меня уставился совсем не знакомый мне человек. С всклоченными волосами, заросшим щетиной и заплывшим лицом. На месте, где обычно у людей расположены глаза, у этого типа вытянулись две щелочки, как у старика-якута. Как назло, отключили горячую воду. И мне пришлось бриться холодной. Я весь изрезался, пока брился. Но до конца выдержал эту неприятную процедуру. Побрызгал лицо туалетной водой. Полученный результат не удовлетворил меня, и я полез под холодный душ. Вымыл шампунем голову в ледяной воде. Насухо, до красноты, обтерся полотенцем и лишь потом почувствовал себя живым.
Включил телевизор и сразу наткнулся на выступление Ельцина. Президент России докладывал, что свобода и демократия победили, путч провалился. И тут я вспомнил, что за все эти дни я не разу не позвонил Ивану Матвеевичу, не справился об его здоровье. У меня, конечно, было оправдание. Я находился, по сути, под домашним арестом, а в присутствии Неклюдова и его свиты никакие откровения с моим покровителем, особенно по телефону, не были возможны. Но сегодня я проснулся один и в новой стране. Как мне жить и работать в ней, я не знал. Мне, как воздух, нужен был совет моего мудрого и опытного наставника. И я набрал номер его московской квартиры. Оказалось занято. Я перезванивал ему на протяжении получаса, и добился своего.
– Слушаю вас, – ответил мне родной голос.
– Что мне делать? – только и успел спросить я.
– Жить!.. – коротко ответил он и положил трубку.
Я потом еще долго пытался дозвониться до него. Но все было бесполезно, никто не отвечал. Я нутром чувствовал, что с дядей Ваней происходит нечто трагичное и ужасное. И в конце концов я не выдержал, вышел из дома, поймал такси и поехал к нему.