- О, конечно, - воскликнул он, - ; я не из тех, что прощают.
- Так, значит, Баскакова вы убили? - быстро спросила Анна Николаевна, пронизывая побледневшего при этом вопросе Головкина острым взглядом.
- Баскакова? - бессознательно протянул Головкин. - Ах, это вас возмутило, от этого-то вы и похожи на разъяренную тигрицу? Может быть!..
Анна Николаевна вздрогнула, пошатнулась и протянула вперед руки, точно отстраняя страшный призрак, вдруг восставший перед нею.
- Так вы убили его? - воскликнула она, сама еще не веря ужасному признанию.
Головкин нахально рассмеялся.
- А разве его смерть вас так огорчает? - насмешливо спросил он, чувствуя, что роли переменились и что теперь он может отомстить ей за обиду, только что нанесенную ему. - Признайтесь, вы его сильно любили?
- Да, да, - задыхаясь, проговорила Трубецкая, - я его любила и буду любить, а вас презираю, ненавижу: вы - гадкий, подлый человек… Но я не думаю, чтоб ваша подлость дошла до таких ужасных пределов, не может быть, чтоб вы стали мстить человеку, ни в чем не повинному. Признайтесь, вы солгали, вы пошутили? Вы просто хотели нанести мне рану поглубже?
И, вся замирая от страха, чувствуя, как леденящий холод охватывает все ее тело, вся полная одной мыслью, одной надеждой, что слова Головкина не могут быть правдой, она остановившимися от ужаса глазами впилась в его лицо и ждала, что он рассеет этот страшный туман, который охватил ее. А Головкин с той же холодной усмешкой, с тем же злым блеском в глазах приблизил свое лицо к ее лицу и прошептал голосом, полным язвительной злобы:
- Нет, я не солгал. Вы полюбили Баскакова, он мне стал на дороге, и я решил уничтожить его. Вы можете его любить… но любить только в памяти… для вас он больше не существует.
Эти ужасные слова тысячью раскаленных игл проникли в мозг Трубецкой, раскатами грома раздались в ее ушах, и она, не выдержав потрясения, пошатнулась и, потеряв сознание, тяжело упала на пол.
V
В каменном мешке
Напали на Баскакова так неожиданно и так неожиданно его схватили, что он опомнился только тогда, когда развязали мешок, наброшенный на его голову. Оглядевшись, он не сразу понял, куда попал. Комната, в которой он очутился, была невелика, и в ней царил полумрак, едва разгоняемый слабым светом сальной свечки, горевшей в шандале, стоявшем на столе. Кроме этого стола да табуретки, в комнате не было ничего. Не было даже окна, как ни старался отыскать его взглядом Василий Григорьевич. На него со всех сторон глядели глухие каменные стены, да в одной из стен чернело пятно наглухо затворенной двери. В этой странной комнате он был один. Страннее всего то, что Баскаков даже не заметил, как вышли люди, принесшие его сюда, люди, развязавшие и снявшие мешок с его головы.
"Что это значит? - подумалось ему. - Куда это я попал? Что за странное похищение, и с какою целью оно совершено?"
Он поднялся с полу, на который его положили, внеся сюда, подошел к двери и, толкнув ее, убедился, что она заперта; затем он обошел утлы своей странной тюрьмы и, вернувшись к столу, уселся на табурет, задумавшись.
Он совершенно не мог дать себе отчета, что с ним произошло, как не мог объяснить себе мотивов этого странного ночного нападения. Случись это во времена бироновского владычества, он, конечно, тотчас же догадался бы, что очутился в одном из казематов тайной канцелярии, в одном из этих так называемых каменных мешков. Он бы понял сразу, что попал в руки бироновских ищеек, которые, как ему казалось раньше, даже охотились за ним; но теперь было не то: Бирон пал, а с его падением, как слышал Василий Григорьевич, уничтожена и тайная канцелярия, а раз она уничтожена, ему и в голову не могло прийти, что он очутился в ее стенах.
"Однако куда же я попал?" - снова задал он себе вопрос. И, конечно, этот вопрос должен был остаться без ответа. Тогда он сразу как-то успокоился и решил дожидаться, чем все это разъяснится. "Ведь не может же быть, - мелькнуло в его мозгу, - что меня замуровали здесь навсегда, что я не увижу человеческого лица… Подождем до завтра!" - и, приняв это решение, он положил свой плащ на пол, растянулся на нем и тотчас же заснул как убитый.
Долго ли он спал, он этого не знал. Когда он проснулся, в его тюрьме царила непроглядная тьма: свеча догорела и потухла, стоял густой, непроницаемый мрак. Василий Григорьевич зевнул, потянулся и, чувствуя, что ему совсем не хочется спать, понял, что теперь, очевидно, утро. Несколько минут он пролежал спокойно, не шевелясь, занятый только одной мыслью, скоро ли разъяснится эта странная загадка. Но чем дальше бежали минуты, тем сильнее стало его охватывать какое-то странное беспокойство, беспокойство, усиливавшееся благодаря этой мрачной тьме, стоявшей вокруг него, и мертвой тишине, такой тишине, словно он был похоронен в могиле. Поднялось беспокойство, стали в голове тесниться и тревожные мысли. Он решил выйти скорей из этого состояния томительного неведения: поднялся с полу, ощупью добрался до двери и изо всей силы забарабанил в нее кулаком. Но ответом ему были та же самая тишина, то же мертвое безмолвие. Беспокойство еще более усилилось, оно стало переходить в отчаяние, и Баскаков стал колотить в дверь еще сильнее. Очевидно, стук услышали. Жадное ухо Баскакова уловило как будто бы отдаленные голоса, затем шарканье шагов; потом загремел засов, отодвинутый с резким металлическим лязганьем, дверь отворилась, скрипя на заржавевших петлях, и через порог переступила чья-то высокая фигура.
Василий Григорьевич так и впился глазами в этого незнакомца, который своим приходом должен был рассеять тьму, окружавшую его со вчерашнего вечера, разъяснить мучительную загадку, положительно истерзавшую его своей таинственностью. Не успел незнакомец войти в комнату, как дверь уже за ним затворилась и комната снова погрузилась в мрак. Василий Григорьевич благодаря этому не видел, что делает вошедший к нему человек, не мог разглядеть теперь не только его лица, но даже фигуры, а тот, оставаясь стоять около двери, спросил:
- Вы, кажется, стучали? Вам что-нибудь нужно?
Холодный тон, которым произнесены были эти слова, возмутил Баскакова.
- Позвольте, - вскричал он, - прежде всего, что это все значит? Где я и как я сюда попал? Я бы это понял еще, если бы был хорошенькой женщиной, но, насколько мне известно, я на женщину нисколько не похож. Объясните мне, пожалуйста, зачем меня похитили, и для чего меня посадили в эту кромешную тьму?
- А разве вам необходимо знать, где вы находитесь? - услышал Баскаков в ответ, и теперь в тоне незнакомца ему даже почудилась как бы насмешка.
- Я думаю! - горячо продолжал Василий Григорьевич. - На что же это похоже, если человеку, которого хватают на улице, даже не говорят, зачем его схватили? Или, может быть, я попал в какое-нибудь разбойничье гнездо? Но предупреждаю вас, что я - человек небогатый и выкупа за себя дать никакого не могу, да и не дам. Если же это - простая комедия, простая шутка, так пора ее, сударь, прекратить.
В ответ на эту горячую тираду Баскаков услышал легкий иронический смех.
- Так вам, сударь, интересно знать, где вы находитесь? Извольте, так и быть, я удовлетворю ваше любопытство: вы посажены в каземате тайной канцелярии.
Баскаков вздрогнул, сделал шаг назад и стукнулся спиной о стену.
- Как? В тайной канцелярии? За что?
- За что - этого я и сам не знаю.
- Но кто же вы сами такой?
- Кто я? Один из агентов канцелярии.
- Может быть, вы меня и арестовали?
- Не стану скрываться. Но вы на меня за это гневаться не можете: я - простой исполнитель приказаний. Мне было отдано приказание схватить вас, я вас и схватил, так же, как схватил бы каждого из петербургских жителей, несмотря ни на его положение, ни на его связи.
На минуту воцарилось молчание. Василий Григорьевич был положительно ошеломлен. Он не мог уяснить себе, что все это значит. С одной стороны, он слышал, что с падением Бирона тайная канцелярия совершенно уничтожена, а с другой - и он сам был живым и ярким доказательством этого - тайная канцелярия осталась прежним грозным учреждением, и ее агенты действуют так же, как и раньше. Раздумавшись об этом, Баскаков почувствовал, как леденящий ужас прошел по его телу.
- Но скажите, ради Бога, - обратился он к таинственному незнакомцу, силуэт которого он скорее чувствовал, чем видел в стоявшей кругом темноте, - долго ли меня будут здесь держать? Наконец, неужели я обречен на вечное сидение в этих ужасных потемках, потемках, которые могут свести с ума, которые мучительнее всяких пыток. Ведь я - живой человек, нельзя же меня заранее закапывать в могилу!..
- О, что до этого, - отозвался незнакомец, - то я совсем не имею инструкции лишать вас света. Здесь вы помещены только на время, и я могу вас перевести в более удобную и более светлую комнату. Если вам угодно, то пойдемте со мною.
- О, еще бы не угодно! - вырвалось у Баскакова.
Агент отворил дверь, взял под руку Василия Григорьевича и вместе с ним вышел в коридор, с обеих сторон которого чернели дверные амбразуры. В коридоре было сумрачно, он освещался слабым светом, падавшим из двух фонарей, прикрепленных к стенам, но и этот полумрак после абсолютной темноты, в которой пробыл так долго Василий Григорьевич, обрадовал Баскакова и заставил его облегченно вздохнуть. С невыразимой радостью, как человек, который вдруг прозрел после долгой слепоты, Баскаков оглядывался по сторонам и вдруг вздрогнул. Его взгляд упал на фигуру Преображенского офицера, сидевшего в глубине коридора и показавшегося ему донельзя знакомым. Да, он не ошибся; это был не кто иной, как поручик Милошев, с которым он так недавно виделся у Лихарева. Он сделал радостное движете, хотел даже крикнуть ему, но в это самое время агент тайной канцелярии, шедший с ним рядом, остановился у одной из дверей, и, пропуская вперед своего пленника, проговорил:
- Вот, пожалуйте сюда, здесь вам будет гораздо удобнее и гораздо светлее.
Каземат, в который вошел теперь Баскаков, был так же неказист по обстановке, но зато в нем была койка, а кроме того - и самое главное - он освещался дневным светом, падавшим через узкое, защищенное толстой решеткой окно.
До сих пор Василий Григорьевич совершенно не полюбопытствовал взглянуть на лицо своего спутника. Но теперь, когда они вошли в каземат, Баскаков обернулся к нему, чтобы поблагодарить за перемену помещения, и вдруг замер от изумления при одном взгляде на человека, стоявшего перед ним. Ему показалось, что он заглянул в зеркало. Перед ним стоял человек, до того похожий на него, Баскакова, словно он был не только его родным братом, но его двойником.
Незнакомец заметил изумление, отразившееся на лице Василия Григорьевича, и с улыбкой спросил его:
- Вы, кажется, удивляетесь нашему сходству?
Баскаков вдруг вскрикнул. Он вспомнил встречу в герберге на Невском через несколько дней после приезда в Петербург, вспомнил и дуэль на Царицыном лугу, вспомнил свой разговор с Лихаревым после этой дуэли, вспомнил даже слова Антона Петровича: "Я не скажу вам имени вашего двойника, но, если вам когда-нибудь придется встретиться с ним, вы должны убить его без сожаления, как убивают гадину, попавшуюся на дороге".
- Но кто же вы, кто? - диким криком вырвалось у Баскакова.
- Я уже сказал вам: я - агент тайной канцелярии. Зовут меня Барсуков, и я, поверьте, нисколько не виноват в странней игре природы, создавшей нас так похожими друг на друга. Впрочем, - прибавил он с легкой улыбкой, - эта игра природы вам на пользу. Я не могу сделать зло человеку, так удивительно похожему на меня, и если вам угодно, то я могу вас избавить от знакомства с застенками тайной канцелярии.
В тоне, каким он произнес эту фразу, слышалось что-то донельзя фальшивое, но Василий Григорьевич не обратил на это внимания и, обрадовавшись возможности спастись, горячо воскликнул:
- О, еще бы мне не было угодно! Я не знаю, что бы я и сделал, лишь бы вырваться отсюда. Спасите меня, и я сумею вас отблагодарить.
- Я в благодарности не нуждаюсь. Выслушайте меня, и, если вам угодно будет принять мои условия, я сделаю для вас все, что возможно.
- Условия? Какие условия?
- Первое и самое главное: вы должны тотчас же покинуть Петербург.
Василий Григорьевич насторожился и бросил подозрительный взгляд на своего собеседника.
- Странное условие! - пробормотал он. - Кому же я здесь мог помешать?
Барсуков пожал плечами.
- Очевидно, есть люди, которым вы мешаете, - многозначительно произнес он. - Да разве вам не все равно, где жить? Разве вас к Петербургу что-нибудь особенное привязывает?
Василий Григорьевич на минуту задумался. Ему показалась странной последняя фраза его собеседника. По тону, каким он произнес ее, было заметно, что он знает, какая связь существует у него с Петербургом, знает, что ему не безразлично покинуть теперь приневскую столицу. Но затем легкая усмешка дрогнула под усами Баскакова. Ему мелькнула одна мысль, которую он захотел тотчас же привести в исполнение.
- Скажите, - спросил он самым невинным тоном, - вы это говорите от себя или действуя тоже по чьему-нибудь приказанию?
- А вам это не все равно?
- Представьте себе, не все равно. И вот что: будем играть в открытую. Предположим, я соглашусь уехать из Петербурга, но, согласившись уехать из Петербурга, разве я не могу вернуться сюда через неделю или через две? Думаю, что мое возвращение не входит в ваши расчеты.
Глаза Барсукова точно сузились, из них как бы сверкнула молния.
- Конечно, не входит. Если вы хотите знать все, я должен буду вам поставить еще и другое непременное условие: вы должны не только уехать из столицы, но даже забыть о том, что она существует. Живите себе, где угодно, делайте, что хотите, - вас не тронут, пока вы не вспомните о Петербурге и…
- Но ком еще? - переспросил Баскаков и сам же "быстро добавил: - И о княгине Анне Николаевне Трубецкой, не так ли? Вы это хотите сказать? Я мешаю, очевидно, одному из ее поклонников, которому перешел дорогу? Будьте же откровенны, любезный, вы видите, что я насквозь вижу ваши карты.
Барсуков вспыхнул и немного дрожащим голосом ответил:
- Вы угадали.
Лицо Баскакова приняло презрительное выражение.
- Тем лучше! Значит, вы предлагаете мне за свободу забыть о Петербурге и о Трубецкой - не так ли?
- Да, - кивнув головой, подтвердил Барсуков.
- А если я не соглашусь на это?
- В таком случае вам придется забыть о ней, сидя в этом каземате. Я, как видите, предоставляю вам свободный выбор.
- Я это вижу и уже выбрал, - холодно отозвался Василий Григорьевич.
- И именно что же? - вдруг загоревшимся взглядом впиваясь в лицо своего собеседника, спросил клеврет Головкина.
- Я предпочитаю остаться здесь, в этом каземате.
Этого ответа Барсуков не ожидал. Он досадливо пожал плечами и воскликнул:
- Как хотите! Я не вправе насиловать вашу волю, - и, круто повернувшись, он вышел из каземата; дверь за ним захлопнулась, и до слуха Баскакова донеслось лязганье тяжелого запора.
VI
Старый знакомый
Выйдя из каземата, Барсуков досадливо повел плечами и даже топнул ногой. Несговорчивость Василия Григорьевича разрушала все его планы.
- Ох, молодчик! - прошептал он. - Попадись ты в мои лапы немного раньше, ты бы у меня запел по-иному…
Да, захвати он Баскакова в бироновские времена - было бы совсем иное дело. Тогда он сумел бы вынудить узника не только согласиться на отъезд из столицы, но мог бы сплавить его таким образом, что он уж никогда бы не встретился на дороге графа Головкина. Легкий допрос с пристрастием, хорошая встряска на дыбе - и вместо Василия Григорьевича Баскакова осталось бы только одно воспоминание в виде записи в книгах тайной канцелярии да трупа, который ночью отвезли бы на кладбище у церкви Сампсония Странноприимца.
Теперь не то. Правительница слишком мягкосердечна и не желает омрачать свое царствование кровавым продолжением бироновской тирании. На другой же день после ареста Бирона она призвала генерал-аншефа Ушакова, грозного начальника страшной тайной канцелярии, и категорически заявила ему, что желает уничтожить не только тайную канцелярию, но и самую память о ней. Когда же Ушаков возразил, что этого сделать сразу нельзя, что в его ведении находятся многие арестанты, судьба которых еще не решена, а выпустить на свободу которых опасно, - принцесса сказала:
- Хорошо! Заканчивайте эти дела, но помните: без пыток, без крови и без безвестного отсутствия…
Ушакову оставалось только принять к сведению так категорически выраженное желание правительницы - и понятно, что и он сам, и его клевреты вроде Барсукова, связанные теперь по рукам, должны были умерить свою кровожадность.
Впрочем, Барсуков еще не терял надежды. У него было в руках средство избавиться от непокорного арестанта. Правда, его нельзя было слишком неосторожно встряхнуть на дыбе, но можно было "забыть" в каземате. Пока его знакомые и друзья, если у него такие есть, дознаются, где он находится, пройдет довольно времени, чтобы сделать его безвредным. Стоит только не покормить его несколько дней - и графу Головкину нечего будет бояться соперника. Это немножко, конечно, опасно, принимая во внимание уничтожение тайной канцелярии, но Барсукову не верилось в это уничтожение. Сгоряча правительница могла выразить такое желание, но вряд ли она будет настаивать на нем, раз ей сумеют доказать, что тайная канцелярия необходима, что она заботится об ее личной безопасности.
А доказать это совсем не трудно.
Что заговор в пользу цесаревны Елизаветы существовал - Барсуков это знал наверное; не сомневался он, что этот заговор существует и до сих пор. Значит, стоило только напугать этим правительницу - и тайная канцелярия могла рассчитывать на очень долгое существование.
Андрей Иванович Ушаков это прекрасно понимал. Недаром он недавно призвал его, Барсукова, к себе и спросил:
- Ну, что, Барсучок, не хотишь снова поохотиться за елисаветинцами?
- С удовольствием, ваше превосходительство, - отозвался достойный клеврет страшного начальника тайной канцелярии.
- Только помни, - продолжал Андрей Иванович, - охотиться нужно наверняка… промаха не давать. Коли мы с тобой эту музыку устроим да представим ее императорскому высочеству списочек цесаревниных пособников с обозначением, какой они камуфлет затевают, - совсем иная статья будет. И еще помни, тут ты не ради награды стараться должен, а ради собственной шкуры. Потому - закроют тайную канцелярию - и тебе капут… У тебя, чай, столько приятелей, что тебе и часу тогда прожить не придется…