Барсуков вполне сознавал справедливость этих слов и теперь предпринимал "охоту на елисаветинцев" действительно ради спасения собственной шкуры. Кроме того, если он "не знал наверняка, то чутьем угадывал, что елисаветинцы притихли только на время, но не оставили своего замысла. Слишком много выгод обещал им новый переворот, чтоб они отказались от давно обдуманного плана.
"Нет, мы еще не совсем пропали, - думал он теперь, стоя у дверей каземата, куда запер Баскакова. - Так ли, этак ли, а мне бояться нечего..; На моей улице будет праздник… А ты, дружок, - прошептал он вслух, обращаясь к Баскакову, - ты не будешь больше мешать Головкину… Я имею полное право о тебе забыть. У меня теперь слишком много дела, чтоб помнить о всяком арестанте!" - и, завернувшись в меховой плащ и надвинув на глаза шапку, он торопливым шагом направился к выходу из коридора.
В прежнее время в этом внутреннем коридоре всегда стояло на часах трое или четверо солдат. Караулы тогда назначались от разных полков, назначались в очень большом количестве, потому что солдатам приходилось и дневать, и ночевать в стенах канцелярии. Теперь, с воцарением Анны Леопольдовны, эти караулы еще назначались, но вместо сотни солдат при двух-трех офицерах приходило ежедневно только двадцать при одном офицере, который в большинстве случаев проводил время не в особой караулке, а в коридоре, куда выходили двери казематов. Делалось это по особому распоряжению правительницы, и офицеру, назначавшемуся в караул, вменялось в обязанность следить за тем, чтобы заключенных не пытали ни в застенке, ни в казематах. Офицер обыкновенно помещался у выходной двери и здесь, сидя на диване, или дремал, коротая долгие часы дневного дежурства, или читал какую-нибудь книгу, портя глаза, так как масляная лампа, и день, и ночь горевшая на столе, давала скудный трепетный свет.
Барсуков дошел уже до двери, взялся было за скобу, но, бросив быстрый взгляд на молодое, цветущее лицо дежурного офицера, устремившего на него зоркий испытующий взгляд, остановился.
- Скучаете? - спросил он.
Преображенский офицер повел плечами и сквозь зубы отозвался:
- Что ж поделать? Служба!.. Вот, Бог даст, уничтожат это чистилище - тогда не будем здесь скучать…
Лицо преображенца показалось Барсукову слишком юным, даже простоватым, и ему захотелось поразведать о настроении преображенцев. Ему казалось, что такого юнца легко обойти, легко вызвать на откровенность, легко заставить разговориться.
- А вы убеждены, - спросил он, - что тайная канцелярия будет уничтожена?
- Конечно, - отозвался преображенец, опять пожимая плечами, - говорят, это - непременное желание правительницы.
Барсуков махнул рукой.
- Ну, знаете, вы это напрасно… Не всякому слуху верь! Уничтожение тайной канцелярии, в особенности теперь, не только невозможно, но даже и опасно…
- Это почему?
- По очень простой, но серьезной причине… - и, произнеся эти слова, сыщик так и впился глазами в лицо собеседника, чтобы поймать впечатление, какое должны были вызвать его слова, - в Петербурге не все спокойно. Переворот, совершенный правительницей, может дать повод к другому перевороту.
Как ни было слабо освещение, но Барсуков заметил, что лицо преображенца покрылось яркой краской. Правда, этот внезапный румянец, вспыхнувший на щеках молодого человека, был простым следствием раздражения, охватившего преображенца, но Барсуков увидел в этом признак смущения и радостно вздрогнул; он был уверен, что напал на след.
- Ну, вы, однако, говорите глупости, милейший! - резко отозвался офицер. - Прежде всего, о новом перевороте никто не помышляет, так как все довольны свержением Бирона, а главное - если бы, паче чаяния, и существовал заговор, то не тайной канцелярии его предупредить…
Барсуков снова радостно вздрогнул. Юный офицерик - как ему казалось - сам шел в ловушку. В последней фразе слышалась ему не только скрытая угроза, но признание в существовании заговора. И он спросил вслух:
- Отчего же это так, сударь?
- А оттого так, сударь, что тайная канцелярия прозевала ночной поход графа Миниха. Стало быть, она ни на что не пригодна…
Барсуков позеленел от злобы и вдруг решил поймать своего собеседника врасплох.
- А что, сударь, - спросил он, - среди ваших товарищей много, я чаю, елизаветинцев?
- Как это? - не сразу понял истинный смысл вопроса преображенец.
- Да приверженцев цесаревны Елизаветы Петровны…
Яркая краска негодования еще гуще проступила на щеках офицера.
- Мы все, сударь, - проговорил он, дрожащим от сдерживаемого раздражения голосом, - любим и уважаем цесаревну Елизавету Петровну как дочь великого государя, как принцессу императорской крови, но мы приносили присягу его императорскому величеству и его августейшей родительнице и своей присяги не позабудем… И еще вам, сударь, скажу, - повысил он голос, - вы не по тому адресу обратились. Коли я вам сделал честь разговором, то вам не след бы забывать, что я здесь не по своей охоте нахожусь, а в карауле, и как русский дворянин и офицер в ищейки не пригоден… На это нужно иметь особую совесть…
Барсуков выслушал эту отповедь с злобной усмешкой и затем спросил:
- А как, господин офицер, ваша фамилия?
- Это для того, чтобы меня причислить к елизаветинцам?.. Валяйте, сударь, я сего не боюсь… Зовут меня Александром Гавриловым, а фамилия моя Милошев… - и Милошев громко расхохотался.
Барсуков хотел что-то сказать в ответ на этот обидный смех, но предпочел промолчать и торопливо скрылся за дверью.
Когда дверь закрылась, Милошев, все время сдерживавшийся, дал волю своему негодованию.
- Ишь, подлюга! - вслух заговорил он. - На какие подходы идет!.. Так и норовит живьем слопать. Ну, погоди, дружок, не долго тебе блаженствовать!.. И на твое горло найдется хорошая веревка. Не попустит правительница такого беззакония… закроет вашу лавочку!..
Он так был взволнован, что положительно не мог усидеть на месте и, чтобы хоть немного успокоиться, принялся крупным шагом мерить темный сырой коридор, изредка поглядывая на темневшие с обеих сторон, окованные железом и запертые тяжелыми засовами двери.
Вдруг Милошев остановился. Тишину, царившую в коридоре, нарушаемую только звуком его шагов, прорезали чей-то крик и стук. Юноша вздрогнул от неожиданности и прислушался. Стук повторился, на этот раз еще громче, глухим эхом отдаваясь под сводами коридора. Наконец преображенец понял, что это стучит кто-то из заключенных, разобрал, какую именно дверь молотят кулаки нетерпеливого узника. Он вплотную подошел к двери и громко окликнул:
- Кто стучит? Что надо?!
Голос узника, донесшийся из-за окованной железом двери очень глухо, заставил Милошева вздрогнуть и насторожиться. Он не разобрал слов, но голос показался ему удивительно похожим на голос так разозлившего его недавно сыщика.
- Что за оказия! - изумленно прошептал он. - Ровно наваждение какое… Не может же быть, чтоб это он в каземате был: ведь я видел, как он ушел! - И молодой офицер, еще больше насторожившись, совсем прильнул ухом к холодному железу дверной оковки.
- Вы слышите, что я говорю? - прозвучало из-за двери.
Преображенец на этот раз расслышал слова и еще больше убедился, что голос, раздавшийся за дверью каземата, и голос сыщика совершенно одинаковы. На мгновение в нем поднялось даже неприязненное чувство. Этот голос пробудил в нем ту же гадливость, какая поднялась в нем во время разговора с Барсуковым.
"Должно быть, такой же негодяй, как и эта лиса! - подумалось ему. - Недаром Господь ему такой же голос дал… Ну его в болото! Пусть себе сидит на здоровье!"
Но узник, не слыша ответа, снова забарабанил кулаками. Это обозлило Милошева.
- Какого дьявола вы стучите! - резко крикнул он. - Коли попали сюда, так и сидите. По правилам, стучать да дебоширить здесь не полагается.
- А по каким это правилам, - откликнулся арестант, - полагается хватать неповинных людей? Чай, мы ноне не при Бироне живем.
Фраза заинтересовала преображенца; он снова прильнул к двери и крикнул:
- А давно ли вас сюда запрятали?
- Я чаю, вы про то знаете.
Милошев нетерпеливо повел плечами.
- Кабы знал, так не спрашивал.
- Вот те на! - и в голосе арестанта послышалось неподдельное изумление. - При тайной канцелярии состоит, а что в оной творится, того не знает.
- Потому и не ведаю, - раздраженно отозвался преображенец, - что при канцелярии не состою.
- Так кто же вы такой?
- Караульный офицер…
- От какого полка?
- Преображенского…
- Вот как! - послышалось на этот раз радостное восклицание узника. - Слава Тебе, Создатель… А как, сударь, ваша фамилия?
Милошев на секунду задумался. Сказать или не сказать? Но тотчас же он решил, что сказать можно, что от этого для него ничего дурного не будет, и он после небольшого молчания ответил:
- Могу и фамилию сказать… Поручик Милошев.
Но каково же было его изумление, когда раздалось восклицание узника:
- Милуша! Вот так оказия!
Так Милошева называли только близкие знакомые; и, весь трепеща от любопытства, он воскликнул:
- Да кто ж вы, сударь, такой?!
И преображенец вздрогнул от удивления, почти ужаса, когда раздался ответ арестанта:
- Кто я-то?! Ведомый вам человек! Василий Баскаков.
VII
Два друга
Выйдя из помещения тайной канцелярии на улицу, Барсуков остановился в раздумье. По-настоящему нужно было бы отправиться теперь к графу Головкину и рассказать ему о неудачном разговоре с его соперником, а также получить дальнейшие инструкции. Но затем он передумал.
"Не к чему мне к его сиятельству ходить, - решил он мысленно, рассеянно поглядывая на суетливо проходивших мимо него прохожих. - Птичка сидит в клетке - и моя забота только ее не выпускать. А графу больше ничего не надо. Да и не о том мне теперь думать нужно, другое дело - куда поважнее есть".
Тут Барсукову вспомнился его разговор с преображенцем, и злая улыбка подняла утлы его губ.
"Ишь как напустился! - подумалось ему. - Знаю я, что у всех у вас тайная канцелярия на глазу бельмом сидит. И Андрея Иваныча, и всех нас вы, дай только волю, в ложке воды утопите. Молокосос, а туда же: "Тайная канцелярия не нужна, переворот прозевала…" Я-то не прозевал; ведал я, что готовится, да Андрей Иваныч маху дал… Ну, а ноне мы маху уж не дадим… Тут дело о собственной шкуре идет… Чую я, что елизаветинцы только минутки удобной выжидают… Вот мы теперь за ними и проследим, и изловим… Мое-то обличье им уж ведомо, так у меня на сей случай человечек один припасен. И парень дошлый, и никому из елизаветинцев не ведом… Нет, государи мои, не на того напали. Дай срок, будет на моей улице праздник. Все вы в моих лапах будете!"
Мимо проезжал извозчик. Барсуков махнул ему рукой, когда тот остановил свою мохнатую лошаденку, уселся в его сани и приказал везти себя за Неву, на Петербургскую сторону. И всю дорогу, пока обтрепанная чухонская лошаденка мелкой рысцой тащила санки через широкое полотно Невы, а затем пустырями Петербургской стороны, Барсуков не мог оторваться от своих дум, от своих планов и надежд.
Повинуясь энергичному толчку своего седока, извозчик остановил лошаденку у одной из хибарок, глядевших маленькими оконцами прямо в поле. В петровские времена здесь была плотничья слобода, а теперь эти хибарки, заброшенные на конец Петербургской стороны, почти на самую окраину тянувшихся отсюда целой цепью болот, сдавались внаймы и служили жильем столичной бедноте.
Приказав извозчику дожидаться, Барсуков храбро шагнул в сугроб, загораживавший вход в низенькую калитку, провалился почти до колен в снег, толкнул калитку и очутился на маленьком дворе, таком же пустынном, как и вся эта заброшенная окраина. Перешагнув порог, он огляделся, точно соображая, сюда ли он попал, и затем крупным, торопливым шагом направился в сторону крылечка. Но не успел он дойти до него, как дверь, обитая почерневшей, полусгнившей рогожей, отворилась, и в облаке пара, вырвавшегося на морозный воздух, показалась миловидная женская головка, освещенная большими синими глазами, теперь сурово и недружелюбно глядевшими из-под густых, насупленных бровей на гостя.
Но если девушке, глядевшей теперь на ушаковского послуха, была неприятна встреча с ним, то Барсуков, наоборот, совершенно преобразился, встретившись взглядом с этими синими глазами, такими теперь сердитыми. Морщины на его лбу разгладились, глаза засветились неподдельной лаской, а на губах задрожала приветливая улыбка.
- Здравствуйте, Катенька, - проговорил он, быстро взбегая на крылечко и протягивая руку.
Но девушка или не заметила, или не хотела заметить его протянутой руки.
- Кажется, я не родня вам, чтоб вы меня Катенькой называли, - отозвалась девушка зазвеневшим, как перетянутая струна, голосом. - Вы это зачем к нам пожаловали? - продолжала она явно враждебным тоном.
Барсуков весело усмехнулся.
- Коли пожаловал - значит, дело есть.
- Ну, если ко мне - так у нас с вами никаких дел быть не может.
- Вот как! Нечего сказать, приветливо вы, Катерина Яковлевна, гостей встречаете!
На губах девушки появилась пренебрежительная усмешка.
- По гостю и почет, - ответила она. - Иного гостя в красный угол сажаем, иного со двора метлой провожаем.
Как ни обидны были эти слова, как ни ядовит был тон, Барсуков, донельзя вспыльчивый и себялюбивый, не обиделся на свою собеседницу. Веселой улыбкой ответив на это последнее оскорбление, он проговорил:
- Так мы с вами, Катенька, все еще враги?
Хорошенькое личико девушки, побелевшее на морозе, вспыхнуло ярким румянцем гнева.
- Враги! - воскликнула она. - Ничуть. Враждовать можно с тем, кого’можно уважать, а вас я только презираю…
- Теперь презираете, а потом… полюбите…
Катя гневно передернула плечами, глаза ее сверкнули такой молнией, что это даже покоробило Барсукова. Но тяжелое впечатление от этой сцены продолжалось не более секунды, и снова в его глазах засветилась ласка.
- Ну, не будем говорить об этом, - проговорил он уже более серьезным тоном. - У меня сегодня нет никакой охоты вас злить. Отец дома?
- Дома, - отрывисто и неохотно ответила девушка.
- Трезвый?
- Пока вас не было - не пил.
- Тем лучше… Ну, будет вам злиться!.. Не стойте в такой величавой позе и пропустите меня.
Миновав сенцы, Барсуков, хорошо знакомый с расположением домика, - отворил низенькую дверь и очутился в небольшой, но уютной горенке, вся обстановка которой говорила о вопиющей бедности.
- По-старому живут, - прошептал он, окидывая зорким взглядом почерневшие стены, хромой стол да несколько расшатанных табуреток. - Тем лучше… мне это на руку. Яков Мироныч! - крикнул он, остановившись против двери в другую комнату. - Где ты запропастился? Вылезай! Встречай гостя!
За дверью в ответ на этот оклик зашмыгали чьи-то ноги, дверь скрипнула на заржавленных петлях, и через порог перешагнул грузный пожилой мужчина, одутловатое бритое лицо которого и воспаленные слезившиеся глаза ясно говорили, что трезвость не стоит на почетном месте его жизненного формуляра.
Яков Мироныч Поспелов - как прозывался хозяин этой хибарки - когда-то знал лучшие дни. Отец его был камер-лакеем Петра Великого, готовил и сына к продолжению своей придворной должности, и одно время Яков Поспелов состоял в штате придворных служителей императрицы Екатерины I. Так бы, может быть, и кончилась его жизнь в звании гоф-фурьера, к которому уже подбирался его родитель, - но, на беду, в Петербург приехала труппа комедиантов Ягана Буски, "презентованного - как он называл себя в афишах - в Цесарии, Пруссии, Франции, Польше и других княжениях". Труппа эта давала свои представления в балагане, нарочно выстроенном для этого у Летнего сада, и ежедневно собирала высшее общество столицы. Повадился ходить туда и Яшка Поспелов, сначала из простого любопытства, а затем привлекаемый более серьезными видами. У него вдруг возгорелось желание стать самому комедиантом, и он пошел к Ягану Буске в добровольные ученики. Учеником он оказался очень способным и даже талантливым и уже через три месяца после начала учения не хуже других заправских комедиантов умел делать "всякие удивительные экзерциции", плясать танец фолидишпан, строить уморительные рожи и играть "всяческую роль" в любом балете. Но, сделавшись талантливым комедиантом, Яков Поспелов стал в то же время горчайшим пьяницей. И это последнее низвело его на последнюю ступень нищеты. В качестве комедианта побывал он в царствование Анны Иоанновны даже в придворных мимах, служил в театрах московских вельмож Гагарина и Шереметева, держал даже собственный балаган на Царицыном поле, - но чарочка отовсюду изгоняла его, пьянство сбрасывало его постоянно с вершины благополучия в смрад и грязь вопиющей нужды.
Пока была жива его жена, дочь одного из придворных служителей цесаревны Елизаветы Петровны, периоды упадка и благоденствия чередовались; его худенькая и маленькая законная половина обладала удивительной энергией и не раз заставляла его подняться из грязи и снова пытать счастья. Но года три тому назад, неосторожно помятая супругом в минуту пьяного гнева, Поспелова отдала Богу душу, оставив двух сирот - слабого и беспомощного мужа и четырнадцатилетнюю девчурку Катю… С той минуты пошло совсем скверно. Лишенный нравственной поддержки, Яков Мироныч не мог уже никуда выбраться с окраины Петербургской стороны и постепенно дряхлел, напиваясь, когда было на что напиться, или в тоске валяясь на кровати и ежеминутно призывая смерть, что служило верным признаком трезвого состояния и души, и тела.
В последнее время он все чаще и чаще валялся на кровати, горько жалуясь на бесполезность своего существования и возложив все хозяйственные заботы на Катю, расцветшую пышным цветком, на который многие кидали жадные, завистливые взоры. Девушка как-то ухитрялась сводить концы с концами, промышляя необходимую на пропитание копейку шитьем. Правда, на водку для отца она не могла заработать, но печь была вытоплена ежедневно, и ежедневно же в определенный час она ставила на стол горшок с горячими щами да латку с кашей или жаренным на сале картофелем. Яков Мироныч удивлялся этому волшебству, благодарно поглядывал на дочь и основательно набивал желудок, неизменно заканчивая трапезу словами:
- Сыт не сыт, голоден не голоден, а умереть нельзя. Вот кабы стаканчик пропустить - совсем бы ладно было. Что на сие, волшебница, скажешь?
Но стаканчик не являлся по волшебству. Не могла или не хотела волшебница-дочь доставить отцу это высшее удовольствие, но она отмалчивалась на эти слова, и только изредка улыбка скользила по ее румяным губам.
И сегодня Яков Мироныч был трезв, и сегодня он с утра пребывал в самом мрачном настроении духа, пролеживая бока на засаленной перине, единственном воспоминании о былой роскоши.
Заслышав хорошо знакомый голос Барсукова, старик радостно вздрогнул и не заставил ждать гостя.
- Здравствуй, старый хрен, - приветствовал Барсуков бывшего "придворного мима".
- Мое почтение, сударь!.. Как изволите здравствовать?