- Я-то ничего. А вот как ты попрыгиваешь?
Поспелов печально вздохнул и еще печальнее покачал головой.
- Ох, и не спрашивайте лучше, государь мой! Совсем сквернота настала. Жду не дождусь, когда буду нем и недвижим и послужу пропитанием земным червям…
Барсуков звонко рассмеялся.
- Старая песня! Стало, давно водки не нюхал?
- Почитай, дён двадцать маковой росинки во рту не было.
- Строптивая у тебя дочка… совсем старика отца не жалеет.
Яков Мироныч торопливо покачал головой.
- Как не жалеет? Очень даже жалеет! А только откуда ж ей достать?! Что выработает с трудом превеликим - все на пропитание уходит… Неоткуда ей больше взять.
На лбу Барсукова легла резкая морщина. Ему вспомнилось, как обидно и пренебрежительно отнеслась к нему девушка при встрече.
- Сама виновата, - глухо проговорил он, - не было бы у нее "трудов превеликих", кабы умнее была…
В слезящихся тусклых глазках Поспелова сверкнули лукавые искорки.
- Знаю, сударь, - воскликнул он, - о чем вы говорите. Сколько раз, можно сказать, ей всяческие резоны приводил - ничего с ней поделать невозможно. Строгого нрава девица. Говорит: "Не люб", - и кончено.
- Может, ей кто иной люб? - немного бледнея от подавленного волнения, спросил Барсуков.
- Ни-ни, ни Боже мой! - замахав руками, поспешно возразил старик. - Ни на кого Катюня не глядит, никто ей по сердцу не приходится.
- Да ведь семнадцать лет. Самая пора для невесты.
- Верно изволите, сударь, говорить, да ничего с девкой не поделаешь. Нет в мыслях женихов, не желает невеститься…
Барсуков досадливо повел плечами и покачал головой.
- Погляжу я на тебя, Мироныч, - насмешливо заметил он, - старый ты человек, а глупый. Да кто же из родителей девку спрашивает - есть ли ее желание в невестах быть али нет? Строгость нужна…
Печальная усмешка тронула сухие губы старика, и лицо его приняло виноватое выражение.
- Воля ваша, сударь, а не могу я к ней строгость предъявлять. Кормит она меня, старого; из ее рук я, можно сказать, на свет Божий гляжу - не поднимается у меня на нее голос. Вот о вашем деле по душам я с нею поговорил, так и эдак резоны ей представлял, что и молоды вы, и лицом не урод, а даже красотой одарены, и на дороге хорошей… Куды тебе! Так мне напрямик и отрезала: "Коли я вам, батюшка, не надоела, коли вы не хотите, чтоб я в Неву бросилась, никогда вы мне о Барсукове не заикайтесь. Ненавистен он мне. Лучше за нищего да уродливого замуж пойду - только не за него".
- Ишь как она меня аттестовала! - злобно проворчал Барсуков и быстро перебил сам себя: - Ну, не будем об этом и речь вести… Не люб - так не люб. И не затем я к тебе пришел, чтоб от твоей павы еще раз поворот получить… Дело у меня к тебе есть.
Старик встряхнулся, насторожился, и тусклые глазки загорелись живым огоньком.
- Дело? - переспросил он. - А какого рода?
- А вот сейчас узнаешь…
VIII
Волк в западне
Барсуков не сразу заговорил о деле. Он несколько мгновений поглядел на старого комедианта зорким испытующим взглядом, точно мысленно соображая, пригоден ли старик для того дела, к которому он его хотел приставить, потом усмехнулся и спросил:
- А что, друг любезный, я чаю, вылить тебе страх как хочется?
Яков Мироныч вздрогнул. Глаза его сузились и замаслились, на губах появилась какая-то блаженная улыбка, а лицо окрасилось багровым румянцем.
- Ах, сударь, - сознался он, зажмуриваясь, как кот, почуявший мышь, - грешно смеяться над бедным человеком… Точно вы не знаете! Понятно, хочется… Такой жажды у меня уж давно не бывало. Легко сказать, сударь, двадцатые сутки чище слез…
- Ладно, - отозвался Барсуков, - тем лучше. Охотнее за работу примешься.
- А какая работа будет?
- Какая будет, такая и будет. Допрежь всего ты вот что мне скажи: ты ведь на дочери Михайлы Нилова был женат?
Старый комедиант, не понимая, к чему клонится этот вопрос, изумленно поглядел на своего собеседника и затем уж ответил:
- Совершенная истина, сударь.
- А теперь ты с тестем видишься?
Мироныч отрицательно покачал головой.
- Давно его не видал. Теперь ведь он на покое и зиму и лето в Покровском проживает. Почитай, года три в Петербурге не бывал.
Барсуков это знал и сам, но ему точно необходимо было услышать подтверждение из уст Мироныча.
- Ну, а среди других служителей цесаревны у тебя есть знакомство?
- Есть, как же! Многих знаю. Ведь я напоследях сильно захудал, а пока Марья Михайловна была жива, со многими ведался. Знаю, знаю! И цесаревниного гофлакея Емельяныча знаю, и буфетчика Григория Мушкина, и другого буфетчика…
- И прекрасно, - перебил Барсуков. - Это - на руку. Ну, а скажи-ка мне, друг любезный, не сможешь ты через этих своих знакомых к цесаревниному дворцу пристроиться? Ну, там лакеем, что ли, буфетчиком, истопником, наконец?
Маленькие глазки Якова Мироныча расширились от изумления до того, что стали совсем круглыми.
- Да зачем вам это, сударь?! - тоном неподдельного изумления воскликнул старик.
Барсуков досадливо перевел плечами.
- Коли говорю - стало быть, нужно. Это - не твоего ума дело. Ты только мне на вопрос ответствуй.
Старик опустил голову, помолчал несколько секунд, раздумывая, что может означать это странное предложение, и потом отозвался:
- Устроить-то это можно… Скажу, что с голоду помираю - цесаревна добрейшей души, даст угол… да только, - прибавил он с виноватым видом, - не выдержу я долго. Отстал я от службы, да притом привычка у меня подлая - сопьюсь.
- А сколько выдержишь? Месяц удержишься?
- Месяц-то выдержу! - опять просветлев, воскликнул старый комедиант. - За большее не поручусь, потому как во мне червяк сидит, а месяц смогу…
- Ну, и прекрасно, - одобрил Барсуков. - Так вот, изволь-ка попытать, завтра и отправляйся в цесаревнин дворец. Помни: коли попадешь туда на службу - озолочу. Прямо говорю: ничего не пожалею. Выгонят тебя оттуда - пьянствуй без просыпа, хоть опейся водкой - столько ее у тебя будет, что хоть купайся.
При последних словах гостя лицо Мироныча расплылось в самую восторженную улыбку, но затем улыбка исчезла разом, глаза приняли озабоченное выражение, и он спроси;! хотя и робким, но совершенно серьезным тоном:
- Так вам очень необходимо, чтобы я на службе во дворце цесаревны Елизаветы Петровны находился?
- Угадал. Очень необходимо.
- Значит, там шпионить придется?
- И это угадал. Следить нужно за всем, что там творится, кто у цесаревны бывает, и обо всем мне каждодневно сообщать…
Поспелов задумался на минуту, медленно потер облысевший лоб ладонью.
- А что, - с расстановкой, точно сам прислушиваясь к своим словам, спросил он, опустив голову и словно боясь смотреть на своего собеседника, - а что от того ее высочеству может какая неприятность приключиться?
- А тебе какая до того забота?! - резко оборвал его Барсуков. - Ты мне будешь служить, а не ей.
- Жалко мне… добрая она, матушка…
- Ишь какой жалостливый! А что тебе ее доброта-то даст? Как нищему, кусок хлеба бросят. Да и жалеть-то ее нечего. Чересчур дурного ей никто не сделает. Чай, она - не простой человек, а принцесса императорской крови… Да и времена ноне не те. Это при регенте еще можно было опасаться, лютый был, а государыня-правительница по доброте-то с цесаревной поспорит. Впрочем, - прибавил он, - как пожелаешь. Хочешь мне служить - не поскуплюсь, не хочешь - скажи, и другого найду… Но только уж, - продолжал Барсуков с ядовитой усмешкой, - о водке тогда не думай. А чтоб тебе совсем от нее отучиться - я тебе горенку в тайной канцелярии отведу.
Яков Мироныч побелел, как полотно, и затрясся всем телом от этой угрозы.
- Что вы, сударь, - воскликнул он, заикаясь от страха, - за что гневаетесь! Нешто я отказываюсь! Да я рад служить вашей милости!..
- То-то же! Так, значит, ты согласен?
- Согласен, согласен.
- И завтра в цесаревнин дворец отправляешься?..
- Все сделаю.
- Ладно. Как туда попадешь - приходи ко мне, но не в канцелярию, а на квартиру. Понял?
- Понял, сударь, понял. Как не понять!
Барсуков встал, надел плащ и двинулся к двери.
- Ну, а пока прощай…
На крыльце Барсуков опять столкнулся с Катей, вышедшей на стук двери из кухни.
- Прощайте, Екатерина Яковлевна! - проговорил он.
- Опять будете спаивать отца? - спросила девушка.
- Я спаивать не буду, он сам будет пить.
- Господи! - простонала Катя. - Когда только я вас видеть не буду!..
Барсуков рассмеялся.
- Сильненько вы меня не любите… Впрочем, это для меня утешительно. Есть такая пословица: "Стерпится - слюбится". Вот женюсь я на вас - тогда души не будете чаять! - и, не ожидая ответа девушки, ушаковский клеврет крупными шагами спустился с крыльца, пробежал через двор и, усевшись в сани дожидавшегося извозчика, велел ему снова ехать за Неву в город.
Он был донельзя доволен результатами своей поездки. Дело удалось гораздо лучше, чем он рассчитывал. Поместить шпиона при дворце Елизаветы - это значило наверняка выиграть дело. Как бы ни была осторожна сама цесаревна, как ни были хитры елизаветинцы, но уберечься от домашнего соглядатая им не удастся.
Барсукову нужно было только знать, что творится в стенах этого скромного и пустынного с виду дома на Красном канале, кто там бывает чаще других. Узнай он это - и ему не трудно распутать сложную интригу, которую ведет цесаревна.
Что она ведет эту интригу - в этом Барсуков не сомневался. Недаром любимец Елизаветы Петровны Алексей Разумовский ведет такую тесную дружбу с измайловскими и Преображенскими офицерами; недаром сама цесаревна то и дело крестит детей у гвардейских солдат, недаром, наконец, жены этих солдат ежедневно посещают дворец цесаревны и возвращаются оттуда нагруженные всякими подарками. Все это очень просто с виду, но эта-то простота и интригует Барсукова.
"Ладно, старайся, матушка, - думает теперь ловкий сыщик. - Ты обманешь всех, кроме меня… А уж я-то тебя накрою. Нужно мне это - потому и буду я за тобою охотиться… Мне тоже нужно о своей шкуре позаботиться". Но он думает не только о спасении собственной шкуры. Мечты его разрастаются и рисуют ему самые заманчивые картины. Удастся ему раскрыть заговор елизаветинцев, выдать их головой правительнице - и его личная карьера обеспечена. Кто знает, к чему это приведет? Генерал-аншеф Ушаков, заботясь о сохранении тайной канцелярии, заботится лично о себе. А он, Барсуков, позаботится о себе. Когда у него в руках будут несомненные доказательства замысла цесаревны свергнуть Брауншвейгскую фамилию - он сам найдет дорогу в Зимний дворец. И, понятно, спасенная им правительница сумеет отблагодарить его… Андрей Иванович уж стар; ему пора на покой, и отчего ему, Барсукову, не занять его места? А сделаться начальником тайной канцелярии - это значит стать на равную ногу со знатнейшими персонами в империи. А тогда и строптивая девушка Катя не уйдет от него. Он сумеет покорить ее если не лаской, то силой…
Грезы так завладели Барсуковым, что он едва заметил, как извозчик, проехав Адмиралтейскую, выбрался на Невскую перспективу и привез его к зданию тайной канцелярии.
Рассчитавшись с извозчиком, Барсуков прошел в помещение тайной канцелярии, зорким взглядом посмотрел на стоявших тут на часах двух преображенцев, затем заглянул в комнату дежурного офицера, которая, как и давеча, была пуста, и, сняв со стены связку ключей, направился в подвальный этаж, где помещались казематы.
Когда он отворил дверь в коридор, Милошев, сидевший у стола, поднял голову и проговорил:
- Вы хорошо сделали, что зашли сюда.
- А что, вы соскучились?
Молодой офицер отрицательно покачал головой.
- Ну, меня вы развлечь не можете… А вот тут одному арестанту, очевидно, необходимо повидаться с вами… Он все кулаки обколотил и охрип даже, требуя свидания или с начальником, или с аудитором. А вы ведь, кажется, аудитор?
- А какой это арестант? - спросил Барсуков.
- Этого, батенька, я не знаю. По артикулу я не должен разговаривать с арестантами. Просьбу я его выслушал и вам сообщаю… В какую дверь он колотил - тоже могу показать. С правой стороны, пятая отсюда…
Барсуков поглядел и убедился, что это была дверь каземата, в который он запер Баскакова.
- Надумался, - прошептал он, - ну, да теперь поздно.
Теперь, голубок, я уж тебя не выпущу. А поговорить с тобой можно…
И, подойдя к пятой справа двери, он отпер тяжелый замок, откинул засов и вошел в камеру, по которой, как зверь в клетке, бегал Василий Григорьевич.
Если бы, входя в этот каземат, Барсуков обернулся, то заметил бы очень странную вещь: караульный офицер встал со своего места и подошел ближе, а вместе с тем, как бы повинуясь заранее отданному приказанию, трое солдат, стоявших в разных местах коридора, скорым шагом направились к своему начальнику. Но этого Барсуков не видел, да если б и увидел, то не придал бы этому слишком серьезного значения.
Перешагнув порог, он спросил Баскакова:
- Вы со мной говорить хотели?
Тот сделал резкий жест рукой.
- Не имел ни малейшего желания!
- Но ведь вы же меня звали! - удивленно продолжал сыщик.
- Это - правда. Звал.
- Зачем же?..
- Затем, чтобы сказать, что ты - негодяй и мерзавец, затем, чтоб наградить тебя тем, что ты заслужил!
И, прежде чем Барсуков успел догадаться о его намерении, Василий Григорьевич, как разъяренный зверь, бросился на него, ударил его по лицу и затем вцепился ему в горло.
- Караул! - закричал, отбиваясь от насевшего на него Баскакова, сыщик. - Ко мне! На помощь!..
Помощь не заставила себя ждать. Почти в тот же момент дверь распахнулась, и в каземат вбежали Милошев и его преображенцы. На секунду они остановились, пораженные удивительным сходством дерущихся людей, таким сходством, что трудно было решить, кто из них - действительный арестант.
И вдруг, к величайшему ужасу Барсукова, преображенцы оторвали от него Баскакова и вытолкнули его в коридор, а его так сильно толкнули, что он врастяжку грохнулся на пол.
- Что вы делаете?! - заорал он. - Я - аудитор канцелярии… Тот - арестант, а не я!..
- Ладно, толкуй! - послышался ответ преображенцев, выходивших уже из каземата.
Тогда, вне себя от ужаса, с душераздирающим криком Барсуков бросился к двери, намереваясь выскочить в коридор, но один из солдат опять толкнул его, и он снова грохнулся на пол. Затем дверь захлопнули, загремел засов, звякнул ключ в замке, и ушаковский послух понял, что он опростоволосился, что Баскаков выскользнул из его рук.
IX
Новый друг
В то самое время, когда в тайной канцелярии разыгрывалась эта комедия, придуманная Милошевым, чтобы, пользуясь необычайным сходством арестанта и тюремщика, освободить Василия Григорьевича, княгиня Трубецкая сидела в уютном будуаре цесаревны Елизаветы Петровны, дожидаясь появления цесаревны, уже уведомленной о приезде важной гостьи.
Анна Николаевна, собственно, сама не знала, зачем в действительности она приехала к цесаревне. Рассчитывать на то, что она может помочь ее горю, может избавить ее от отчаяния, Трубецкая, конечно, вовсе не имела возможности. Елизавета не пользовалась никакой властью, особенно теперь не могла повлиять на правительницу, которая все больше и больше отдалялась от нее. Княгиня все это прекрасно понимала и приехала просто в порыве отчаяния, просто затем, чтоб не отнимать у себя последней надежды.
В эти последние сутки Анна Николаевна пережила так много потрясений, что даже изменилась физически. И теперь, в ожидании появления цесаревны, поглядывая на свое лицо, отражавшееся в толстом стекле туалетного зеркала, Трубецкая положительно не узнавала себя. Горе наложило на нее свою страшную печать. Всегда оживленное и цветущее лицо ее поблекло, глаза как бы потухли и были окружены мрачной тенью, полные губы как бы побелели и приняли скорбное, страдальческое очертание.
- Да, горе не красит человека, - прошептала Трубецкая, отворачиваясь от зеркала и подавляя тяжелый вздох, колыхнувший ее высокую грудь. - И кто мог ждать, что горе так быстро, так неожиданно подступит ко мне?!
Шелест платья и легкие шаги, раздавшиеся за дверью, оборвали ее печальные мысли, и, поднявшись навстречу входившей в это время в будуар цесаревне, она в ответ на ласковую, приветливую улыбку, дрожавшую на губах Елизаветы Петровны, попробовала улыбнуться в свою очередь, но эта улыбка гримасой пробежала по ее лицу и тотчас же потухла.
Цесаревна тотчас заметила, что ее гостья расстроена, и в ее добрых глазах загорелись искорки неподдельного участия…
- Вы приехали ко мне, княгиня, с какой-то печалью, - промолвила она, дружески пожимая руку Трубецкой. - Такова моя судьба, что мне приходится видеть грустные лица… И что хуже всего - это то, что я лишена возможности сгонять тень с лица моих друзей…
Как эта фраза и этот задушевный, полный грусти тон не были похожи на то, что пришлось пережить Трубецкой в приемной Зимнего дворца сегодня утром! Эта ласка растопила ей сердце, и, схватив руку цесаревны, Анна Николаевна, вдруг повинуясь какому-то внутреннему порыву, прижалась поцелуем к этой руке и в то же время разразилась слезами. Елизавета Петровна с нежной лаской погладила склоненную к ее коленям голову молодой женщины и промолвила тоном, полным нежной ласки и грусти:
- Плачьте, дитя мое, плачьте!.. Нам, женщинам, и остались только слезы… Они облегчают, если не утишают, горе… Было время, и я так же плакала, чувствуя, как сердце разрывается от боли… невыносимой и незабываемой…
- Ах, ваше высочество, - воскликнула Трубецкая, - если бы вы только знали, как я несчастна!..
- Верю, дитя мое, и знаю. От радости так не плачут…
Задушевный голос цесаревны так и проникал в душу Трубецкой. Она и раньше знала, что Елизавета Петровна добра и отзывчива, но теперь, столкнувшись так близко, выплакивая свое горе на ее коленях, она оценила и поняла ее.
Слезы мало-помалу высохли на ее глазах. Иные мысли, копошившиеся теперь в ее голове, если не рассеяли ее горя, то отодвинули ее печаль на второй план. И, когда она подняла голову, ее бледное лицо не было уже искажено, как давеча, страданием.
Цесаревна, увидев, что Анна Николаевна перестала плакать, ласково погладила ее по голове и сказала:
- Ну, а теперь, родная, расскажите мне, какое горе так потрясло вас, какое несчастье омрачило вашу юную жизнь. Может быть, - прибавила она с грустной улыбкой, - я и не в силах буду оказать вам помощь, так как я совсем теперь бессильна, но все-таки расскажите. Я прошу это не из любопытства, а потому, что горе, которым поделишься с другом, кажется как-то легче… Вы хотите быть моим другом?
- От всей души! - воскликнула Трубецкая и, обняв цесаревну, звонко ее расцеловала.
Затем все еще дрожащим от подавленного волнения голосом она рассказала историю своей любви к Баскакову, про ненависть Головкина, про исчезновение Василия Григорьевича и про то отчаяние, какое овладело ею. Не умолчала она также и о приеме, какой ей сделала правительница.