- Затем, мой друг, что это необходимо было сделать. Нам предстоит великое дело, а эта гадина могла помешать довести его благополучно до конца.
Часть третья
I
В Зимнем дворце
Прошло несколько месяцев. Промелькнули короткие весенние дни, которые в Петербурге удивительно похожи на осень, пробежало лето, обиловавшее дождями, и снова наступила сырая осенняя пора.
При дворе в течение этого времени произошло мало перемен, если не считать того, что как раньше потерял значение граф Миних, так теперь терял значение Остерман. Хитрый царедворец, переживавший четвертого, государя, снова целые дни стонал, сидя в кресле перед камином своего мрачного кабинета, снова глубже надвинул на глаза зеленый зонтик, снова жаловался, что мучительные припадки подагры скоро сведут его в могилу. Это было характерным признаком того, что Остерман потерял веру в звезду правительницы, что правительница охладела к нему.
Впрочем, если к нему охладела правительница, то ее супруг оставался с ним в прежней дружбе. Их связывала общность положения; они оба были забыты Анной Леопольдовной, которая, будучи увлечена Линаром, забыла и о государстве, и о муже, и о своей собственной безопасности. А невзгода была близко. Родовитая знать и все, на кого она могла бы опереться в минуты несчастья, отстранились от нее. В Петербурге было неспокойно. Ка границе Финляндии стояло шведское войско, грозившее вторгнуться в русские пределы, и хотя война со Швецией и началась счастливо, хотя шведы и были разбиты при Вильманстранде, но за будущее поручиться было нельзя.
Но Анна Леопольдовна об этом не задумывалась. Она была счастлива, видя Линара каждый день, слушая его звучный, красивый голос. Вся жизнь казалась ей каким-то очаровательным сном - и она очнулась от этого сна только тогда, когда Линар объявил ей, что должен на время покинуть Петербург, что ему необходимо съездить в Дрезден, окончательно порвать свои сношения с польским двором и вернуться в северную столицу свободным и независимым.
Принцесса знала, что он ее не обманывает, что он снова вернется, вернется не потому только, что любит ее, но потому, что в новом отечестве он может занять неимоверно высокое положение, какого никогда не даст ему дрезденский двор, - и, зная все это, Анна Леопольдовна не могла отделаться от мрачного предчувствия, сжимавшего ее сердце. Ей казалось, что теперь все кончено, что светлые дни ее жизни прошли безвозвратно, что они видятся с Линаром в последний раз.
Накануне отъезда графа Линара Анна Леопольдовна проплакала целый день и, когда вечером он явился во дворец, чтобы откланяться, приняла его в капоте, в котором проходила с утра, с головой, повязанной платком и по привычке, и от сильнейшей головной боли, которую в конце концов вызвали слезы. Линар пристально поглядел на ее бледное лицо, на воспаленные, окруженные темными кругами глаза и укоризненно покачал головой.
- К чему вы расстраиваете так себя, дорогой друг! - проговорил он. - Можно подумать, что мы расстаемся, чтоб больше не увидеться.
Анна Леопольдовна с трудом подавила подступившее рыдание и отозвалась глухим звуком:
- Если б вы знали, какие мрачные мысли переполняют мою голову, вы поняли бы мое настроение.
Линар взял ее нежную, точно просвечивавшую руку и поднес к своим губам.
- Отгоняйте эти мрачные мысли, ваше высочество… Не терзайте себя! Наша временная разлука все равно необходима. Не пройдет и двух месяцев, как я снова буду здесь.
- Два месяца! Шестьдесят дней!.. - прошептала принцесса, закусывая вздрагивающие губы.
Линар опять укоризненно покачал головой.
- Какой вы еще ребенок, мой друг! - промолвил он мягким ласкающим голосом. - Эти два месяца гораздо короче того долгого времени, какое мы провели уже вдали друг от друга. И тогда мы разлучались, не зная, сведет ли нас снова судьба. Теперь же совсем другое дело. Теперь вы располагаете властью, теперь никто не сможет меня вернуть с русской границы…
- Я сама не знаю, что происходит со мной в последние дни, - промолвила Анна Леопольдовна. - Я так была счастлива все это время, что положительно страшусь грядущих минут. Мной овладевают какие-то странные предчувствия. Мне кажется, что все то, что теперь происходит со мною, - все это сон, от которого я неизбежно должна очнуться… Вы знаете, на меня находят странные минуты. Например, вчера я положительно боялась выйти из своей уборной… Мне почудилось, - прибавила она, пугливо озираясь по сторонам, - что я слышу голос герцога Бирона…
Линар, точно на мгновение сам поддавшись ее волнению, внимательно ее выслушал и затем расхохотался.
- Ну, голос почтенного герцога вряд ли может напугать вас!.. Он теперь уж довольно далеко.
Как ни была печально настроена Анна Леопольдовна, но она и сама улыбнулась. Но, когда она заговорила снова, улыбка опять сбежала с ее бледных губ, а в глазах отразился испуг.
- Меня, конечно, испугал не голос… меня испугало предчувствие. Мне показалось, что этот голос, голос человека, который по моей вине упал в пропасть с вершины недосягаемого могущества, - предвещает и мне такой же конец.
Принцесса произнесла эти слова таким зловещим тоном, что даже у ее собеседника по телу прошел озноб.
- Вы больны, - возразил Линар, - и вам необходимо лечиться… Этак вы можете дойти до того, что вам будут слышаться не только голоса, но и являться привидения… что-нибудь вроде белой дамы, путешествующей, как говорят, по залам берлинского дворца, или вроде того двойника, который появился перед покойной государыней… Все эти привидения и двойники, понятно, глупости; я им не верю, не советую верить и вам… И если уж нужно кого остерегаться, - продолжал он серьезным тоном, - так остерегайтесь живых людей.
Анна Леопольдовна вопросительно поглядела на своего фаворита.
- Кого же? - спросила она. - Остермана?
- О нет… Он уже не опасен. Не доверяйте ему - и только. А вот цесаревны Елизаветы следует опасаться.
Анна улыбнулась.
- Вы очень не любите цесаревну, мой друг.
- Я даю вам этот совет только ради вашей же безопасности.
Его серьезный тон заставил правительницу насторожиться.
- Вы что-нибудь знаете? - спросила она тревожно.
- Я знаю, что цесаревна спит и видит занять престол своего отца.
Эту фразу Анна Леопольдовна слышала так часто, что и теперь улыбка приподняла уголки ее губ.
- Мой друг, - проговорила она медленно, - это обвинение к цесаревне предъявляют ровно четырнадцать лет. Не подумайте, что я ослеплена или я слишком люблю ее… ни того, ни другого. Но я не могу обвинять ее в том, в чем она действительно неповинна. Если бы Елизавета хотела царствовать - она могла бы занять престол после смерти своего племянника и не допустить воцарения Анны Иоанновны… За нее тогда было войско. Это раз. Ей было легче свергнуть Бирона, чем мне, - и она этого не сделала. Это два. Нет, я могу обвинять ее в резкости, невоспитанности, дурном характере, но не в преступных замыслах.
Линар сделал обиженное лицо.
- В таком случае не будем говорить об этом… Но все же, ваше высочество, не доверяйте цесаревне…
Он заговорил о другом, и Анна от души была рада забыть политические тревоги. Особенно сегодня ей было не до них.
Только когда они расстались, когда граф Линар уехал из Зимнего дворца, чтобы назавтра ранним утром покинуть Петербург, Анна Леопольдовна, оставшись одна в своем будуаре, вспомнила его предупреждение и прошептала:
- Хорошо, я буду остерегаться цесаревны…
Анна Леопольдовна вообще не была подозрительна, но менее всего она подозревала Елизавету. Сама прямодушная и откровенная, она в особенности ценила это прямодушие в других. Сначала, под влиянием увещаний Остермана, она стала очень недружелюбно относиться к Елизавете, но та как-то очень быстро в одном разговоре сумела рассеять опасения правительницы.
Анна не забыла этого разговора. Это было еще весной, когда по настоянию Остермана был вызван в Петербург брат принца Антона и цесаревне предложили выйти за него замуж.
- Скажите, сестрица, - спросила Елизавета, - почему вам так хочется выдать меня замуж?
Этот прямой вопрос - Анна и теперь это помнит - захватил ее врасплох. Она покраснела, смутилась и, не умея совершенно лгать, стала сбивчиво что-то говорить о политических причинах, о желании породниться с Елизаветой.
- Полноте, ваше величество, - своим густым, немного грубоватым контральто перебила Елизавета, - не темните истину. Коли вам трудно признаться, так я за вас скажу. Хотите вы избавиться от меня оттого, что боитесь меня.
Анна Леопольдовна смутилась еще больше, еще гуще покраснела, но затем оправилась и, пожимая плечами, возразила:
- Чего же мне вас бояться?!
- И это я вам скажу. Боитесь вы меня потому, что всероссийский престол, на который судьба возвела вашего сына, по-исконному праву принадлежит мне. Вот вы и боитесь, чтоб я смуты не произвела да этим престолом не овладела… Ну-ка, признайтесь, сестрица, правду ли я говорю?
- Положим, правду.
- Так неужели вы думаете, - возвысила голос Елизавета, - что, обвенчав меня с этим поджарым немчиком, братцем вашего супруга, вы меня лишите права на престол? Право-то за мной все-таки останется - и для вас тогда хуже будет. Царствуйте вы и оставьте меня жить спокойно. Ни мужа мне, ни престола не нужно. Коли бы я захотела корону на себя надеть - давно могла бы это сделать. Стоило мне гвардейцам моего отца сказать: "Вы знаете, что я - дочь Петрова, помогите мне Петров трон занять", - и сотни Биронов да Минихов мне бы страшны не были. Да не хочу я этого, ваше высочество. Привыкла я к своей тихой да мирной жизни, и не надобно мне царских тревог. Но только вот вам крест: коли вы надо мною насильничать вздумаете да под венец с кем ни на есть неволить - на все пойду. Тогда лучше из-под венца прямо в монастырь ведите - иначе ни себя я, ни вас не пожалею…
Эта откровенная речь тогда так подействовала на правительницу, что она, заливаясь слезами, бросилась на шею Елизаветы. Эти слова цесаревны приходили ей на память каждый раз, когда ей наговаривали на Елизавету, советовали ей остерегаться ее происков. Вспомнились они ей и сегодня.
- Нет, - прошептала она, - нет… я верю тебе, сестра… Так лгать нельзя…
Фарфоровые часы, изображавшие пляску амуров и стоявшие на верхней доске секретера, звонко пробили двенадцать раз. Анна потянулась всем своим худощавым, но грациозным телом, подошла к двери, отделявшей спальню от будуара, и крикнула:
- Юлиана, ты еще не ушла?
Дверь скрипнула, и хорошенькое личико баронессы Менгден выглянуло в разрезе портьеры.
- Нет еще, ваше высочество…
- Пора спать, Юлиана, - лениво опускаясь в кресло, проговорила Анна Леопольдовна.
Фрейлина расхохоталась.
- Пора спать, а сама в кресло… Не прикажете ли на руках отнести вас в кроватку…
Правительница улыбнулась в свою очередь.
- Нет, я лягу сама… но немного погодя. Запри дверь и посиди около меня. Я хочу с тобою поговорить…
Юлиана подошла к двери, выходившей в парадные комнаты дворца, повернула ключ в замке, но даже не успела повернуться, как за дверью послышались чьи-то торопливые шаги, и раздался резкий стук, отдавшийся под потолком звонким эхом. Юлиана вздрогнула от неожиданности, а Анна Леопольдовна побледнела; ей вдруг припомнились ее мрачные мысли, и тяжелое предчувствие охватило ее.
- Юлиана! - прошептала она. - Не отворяй… я боюсь…
- Кто там? - спросила Юлиана.
- Ах, да отворите, ради Бога! - послышался взволнованный, раздраженный голос принца Антона. - Что это за новости! Скоро мне, кажется, придется заранее докладывать о своем приходе.
Баронесса Менгден вопросительно поглядела на Анну, та облегченно вздохнула и молча кивнула ей головой. Юлиана отворила дверь, и принц бурей ворвался в будуар жены. Он хотел заговорить, но Анна Леопольдовна перебила его с недовольной гримасой:
- Что вы так стучите, мой друг! Я Бог знает что подумала и даже перепугалась…
- И если не будете меня слушаться, - воскликнул принц Антон, - ваши страхи могут оправдаться!..
- Что еще случилось?
- То, что вы должны дать немедленно приказ арестовать цесаревну Елизавету и всех ее клевретов.
Анна Леопольдовна вздрогнула и испуганно поглядела на взволнованное лицо мужа.
- Произошло что-нибудь особенное?
- Особенное, особенное! - раздраженно проговорил он. - Вам все нужно особенное! И это случится, если вы все будете по-прежнему медлить… Вы хотели доказательств… Вот, читайте!.. - и, выхватив из-за пояса сложенный вчетверо лист бумаги, он сунул его в руки правительницы.
- Что это такое? - не сразу поняла Анна.
- Это манифест шведского короля… Тут объясняется, по чьему наущению начата война с нами… Тут прямо сказано, что ее повлекло отстранение от всероссийского престола цесаревны Елизаветы Петровны и принца Гольштейнского… Вам и этого мало? Я не знаю, чего вы еще хотите дожидаться. Очевидно, того, чтобы Елизавета арестовала вас, меня и императора…
Лицо Анны Леопольдовны приняло скучающее выражение. Она зевнула и лениво проговорила:
- Первый час, мой друг, и я смертельно хочу спать.
- И это все? - спросил озадаченный принц.
- Нет, не все. Для вашего успокоения я завтра утром съезжу к цесаревне и поговорю с ней. Если я увижу что-нибудь подозрительное - я приму необходимые меры… А теперь ступайте к себе, ложитесь спать и не трусьте так… Нельзя же быть таким трусом, чтоб бояться даже собственной тени…
Принц Антон вспыхнул до корней волос, круто повернулся и вышел из будуара, ворча что-то сквозь зубы.
II
Две соперницы
Елизавета Петровна не ожидала, что ей придется принимать такую высокую посетительницу. Цесаревна была рада, что при дворе хоть официально о ней на время забыли, что к ней не пристают больше со сватовством, и сама была в Зимнем дворце в последние дни всего два раза: по приезде из ее подмосковной Покровской вотчины, где она провела лето, затем недавно на куртаге.
Зимние и весенние месяцы Елизавета Петровна подумывала о перевороте в свою пользу, мечтала о возможности возложить на свою голову императорскую корону, но, пробыв лето в Покровском, прожив там целых восемьдесят дней мирной и спокойной жизнью, вдали от придворных тревог и интриг, проводя время среди незатейливой деревенской природы, которая манила ее гораздо больше, чем шум и блеск императорского двора, цесаревна, к удивлению всех своих приближенных, заявила, что больше не думает о престоле. И это заявление она сделала вполне искренне. Ей действительно надоели придворные интриги, и, если бы ее только оставили в покое, она была бы вполне счастлива. Почти не сомневаясь, что переворот может удаться, Елизавета в то же самое время страшилась тяготы, которую ей придется возложить на плечи вместе с императорскою порфирой.
Вот и сегодня у нее по этому же поводу вышла горячая схватка с Маврой Ивановной Шепелевой. Не послалось что-то сегодня Елизавете Петровне. Легла ли она вчера раньше обычного, или просто сон отлетел раньше, чем нужно, но уж в пять часов утра цесаревна открыла глаза, полежала несколько минут, поглядывая на различные предметы, слабо освещенные огоньком лампад, горевших перед образами, но лежать она не любила и, спрыгнув с постели, принялась одеваться. Шепелева спала в соседней комнате и спала очень чутко. Шум в спальне цесаревны разбудил ее, она встала, заглянула осторожно в дверь и ахнула, увидав, что Елизавета Петровна уже на ногах.
- Да ты, никак, проснулась, золотая?! - воскликнула она.
Елизавета расхохоталась наивности восклицания.
- Нет, сплю, Мавруша!..
- Да что тебя это, матушка, спозаранку подняло?
- Не послалось что-то…
- Ну, матушка, - заметила совершенно серьезно Мавра Ивановна, издавна убежденная, что "Лизанька как-никак, а царицей будет", - когда государыней станешь - не изволь чуть свет вставать… А то людям спать не дашь.
По лицу цесаревны прошла недовольная гримаса.
- Оставь, Маврушка, эти глупости! - резко проговорила она.
- Какие это глупости?!
- А вот мечтания-то эти несбыточные… Не буду я государыней, да и не хочу ею быть.
Шепелева даже глаза вытаращила от охватившего ее изумления; все ее круглое калмыцкое лицо покрылось багровым румянцем, и она, забыв, что весь ее костюм состоит из одной рубашки, подскочила к цесаревне.
- Как не будешь?! Как не хочешь?! - крикнула она, чувствуя, что от волнения у нее перехватило горло.
Ее полная фигура в одной рубашке, спустившейся с плеча, была теперь так комична, что Елизавета не выдержала и расхохоталась.
- Так и не хочу! - сказала она, перестав смеяться.
- Матушка! Золотая ты моя! - взмолилась Мавра. Ивановна. - Не шути ты так… Не доведешь ты меня этими шутками до добра. Опять будет мне Герман-то наш кровь отводить.
- Да не шучу я, Мавра Ивановна, - на этот раз с непритворной досадой отозвалась цесаревна. - Совершенно всерьез я говорю - не буду я корону носить, не надобна мне она.
- Как не надобна! Да что ты, золотая моя, несуразицу такую несешь. Да как же наша Расея без царицы будет?!
- У России есть царь, и другой царицы ей покамест не нужно.
- Ну, какой же это царь, ежели он еще в люльке лежит!
- Это все равно, - твердо проговорила Елизавета Петровна. - Есть царь, хоть и в люльке, и слава Богу… А мне соваться не к чему.
Мавра Ивановна помолчала с секунду, затем вдруг взвизгнула и хлопнула себя руками по бедрам.
- Так не бывать этому!.. - воскликнула она таким звонким голосом, что даже цесаревна испуганно вздрогнула.
- Как не бывать? Чему не бывать?
- А вот отказу-то твоему. Так и не бывать! Ишь что удумала… Нет, ваше высочество, нельзя, нельзя этого! Ведь коли предрешено тебе царствовать - так ты и царствуй! - Мавра Ивановна вдруг залилась слезами и выбежала из спальни цесаревны.
Цесаревна усмехнулась, когда Шепелева выбежала за дверь, но усмешка вышла какой-то гримасой. Горячая любовь, так и сквозившая в каждом слове этой непочтительной речи, тронула цесаревну, и она все утро думала об этих словах ее простой, бесхитростной камер-юнгферы.
Обыкновенно, когда происходила размолвка по какому-либо поводу между Елизаветой и Маврой Ивановной, Шепелева или исчезала на целый день из дому, или запрятывалась так, что цесаревна не могла ее разыскать. Так, по обычаю, полагалось и сегодня, но каково же было удивление цесаревны, когда в одиннадцать часов утра дверь ее будуара, где она сидела, держа в руках какую-то книгу, но витая мыслями в прошлом, отворилась и показалась голова Мавры Ивановны. Это так обрадовало Елизавету, не умевшую долго сердиться и страшно скучавшую о своем друге, что она бросилась к дверям, боясь, что Шепелева опять исчезнет.