Роман переносит читателя в глухую забайкальскую деревню, в далекие трудные годы гражданской войны, рассказывая о ломке старых устоев жизни.
Содержание:
Об авторе 1
Глава первая - СВОЯКИ 1
Глава вторая - В ГУСТЫХ СОСНАХ 10
Глава третья - КРЕСТ ГОСПОДЕНЬ 18
Глава четвертая - СМЕРТНЫЙ ГРЕХ 29
Глава пятая - НЕОБОРИМАЯ СИЛА 40
Глава шестая - ИСТЕЧЕНИЕ ЖИЗНИ 53
Примечания 65
Михаил Степанов
Ночь умирает с рассветом
Роман
Об авторе
Писатель Степанов Михаил Николаевич родился в 1914 году в Ленинграде. Длительное время работал в газетах "Ленинградская правда", "Курская правда", "Правда Бурятии". В Бурятии живет с 1938 года.
Степанов - автор многих рассказов, "Байкальской повести", им переведены на русский язык роман основоположника бурятской литературы Хоца Намсараева "На утренней заре", романы Чимита Цыдендамбаева "Доржи, сын Банзара", "Вдали от родных степей", повесть "Счастливого пути, Жаргалма" и многие рассказы.
Роман "Ночь умирает с рассветом" - новое произведение Мих. Степанова, законченное в этом году.
Глава первая
СВОЯКИ
Жизнь пошла кривыми, темными тропами... Давно ли все было просто, спокойно: большой светлый дом-пятистенок, ситцевый полог над широкой резной кроватью, дедовский - желтой меди самовар на столе, тихая лампада перед темной иконой в переднем углу...
Василий Коротких, мужик лет сорока, ссутулил узкие плечи, вздохнул. Протянул к огню длинные, тощие руки, тоскливо оглядел тесную землянку: у почерневших от копоти стен притулились два топчана, у оконца столик из шершавых неоструганных досок. На столе грязно. Над одним топчаном висит на деревянном гвозде офицерский кортик, над другим ничего нет: Спиридон Никитин, второй житель землянки, ушел в тайгу зверовать, взял свою винтовку. А винтовка Василия здесь, лежит возле. Такое время, что нельзя без оружия...
А ведь еще недавно все было по-другому. Василий прикрыл тяжелые веки и словно наяву увидел своей широкий чистый двор, по которому важно вышагивал золотой голенастый петух, услышал сытое мычание своих коров, блеяние овец. Два коня было.
Все было. Жизнь была. А теперь ничего нет.
Василию стало жалко себя, вспомнилась жена, дочка Настя - ласковая, смышленая. Третий годик пошел...
Он перекрестился:
- Сохрани их, господи милостивый, не покарай за мои тяжкие прегрешения...
Печка в землянке из проржавевшей железной бочки, черт знает, как бочка попала в таежную глухомань-чащобу...
Василий подбросил в печь два смолистых полена. В бочке загудело пламя, на ржавых боках у нее проступили яркие красные пятна. Василий отвернулся: точно кровь.
Что-то Спиридон припозднился. Хотя дело таежное - уйдешь ненадолго, а проходишь бог весть сколько. К тому же год выдался неурожайный на зверя - зимой вовсе бедовали, впору было вылезать из своей берлоги, сдаваться на милость советской власти. А какая от нее милость может быть, когда вон сколько грехов на душу принято.
Дрова прогорели, выходить из землянки за новыми не хотелось: за стенами завывала пурга - видать, последняя февральская.
Красноватые отблески, ползающие по стенам от раскаленной печки, сначала померкли, а потом и вовсе погасли. В землянке стало темно. Даже огарка нет, чтобы засветить... Василий выругался, сунул в печку конец лучины. Пока раздувал, чуть не опалил бороду - борода у него длинная, жидкая, нос большой, хрящеватый, серые глаза навыкат, с тяжелыми веками.
Лучину воткнул в паз между бревнами.
Спиридону давно пора вернуться. Заплутаться не мог - не таковский мужик. С чего Спиридон так переменился? Молчаливый, задумчивый, глаза прячет. Уж не затаил ли чего худого, подлюга? То Христом богом клялся, что друг по самую смерть, а теперь морду воротит. Когда харчи кончились и больше недели они даже зайца паршивого не могли добыть, как он сказал тогда? Пойду, сказал, в деревню или в бурятский улус и выкажусь. У меня совесть не замаранная, я весь на виду, повинную голову и меч не сечет. Испокон веку на Руси так... А того, гадина, не сказал, что был правой рукой самого сотника Соломахи... Вот упырь этот Соломаха, только что крови не пьет. Спиридон ни на шаг от него не отступал - куда Соломаха, туда и он, как привязанный. Оба в кровищи, глаза дикие... В Троицкосавске в Красных казармах они, почитай, ни одного выстрела не сделали, а все шашкой. Как лозу арестантов рубили. Вскочат на коней, и пошла работа - умаются, взопреют, марш водку пить. Тогда эту молоденькую евреечку, Ида, что ли, ее звали, Спиридон прикончил. Нагайкой хлестал, потом шашкой полоснул. Из мертвой головы гребенку вытащил - на память, говорит. И по сей час в кармане гребенку таскает, как его страх не берет?
Да, были дела... Василий снова перекрестился: спасли святые угодники, вырвали из кромешного ада.
В землянке стало прохладно: тепло уходило через щели в стенах, через неплотную крышу. Они поселились здесь в январе, починять да конопатить некогда было.
- Все тепло высвищет, - проговорил Василий. - Ишь стонет... Будто душа христианская неприкаянная.
Надо сходить за дровами - они здесь же, у самой землянки, целая поленница наготовлена, иначе и под крышей можно околеть с холоду, но все тело намертво сковывал колючий страх. Страх пришел не впервые - последнее время он не оставлял Василия надолго: так и сидел в середке, возле самого сердца.
- Смехота получится - замерзнуть в избе, возле печки, - по-прежнему вслух сказал Василий. - Однако принесу дров.
Он надел полушубок, перекинул через плечо винтовку и пошел к двери. У порога остановился, щелкнул затвором: вогнал патрон в ствол. Едва взялся за ручку двери, ветер с силой распахнул ее, словно вытащил Василия на улицу.
- Христос спаситель... - пытаясь совладать с дверью, испуганно пробормотал он. - Вот нечистая сила...
Ветер намел возле землянки сугробы. Сухой мелкий снег резал лицо. По небу неслись черные лохматые тучи, то открывали, то закрывали холодный блестящий месяц. Перед глазами вдруг вспыхивал сверкающий голубоватый снег, возникали, как при молнии, черные, зловещие стволы голых лиственниц, качались непонятные живые тени, прятались за деревья. Через миг все будто проваливалось в черную бездонную пропасть, словно навсегда исчезало с божьего света.
- Матушка, царица небесная, заступница наша, - бормотал Василий, - спаси и помилуй!..
С трудом добрался он до поленницы, торопливо набрал охапку дров и, прихрамывая, бегом бросился к дому. Скоро в печке опять вспыхнуло яркое веселое пламя, загудело, защелкало разноцветными искрами.
Спиридона все не было.
Еще недавно Василий и Спиридон жили соседями в большом забайкальском селе. Жили ладно, хозяйство у того и у другого было крепкое, хлеба, мяса - всего вволю. Хватало не только себе, но и на продажу: Василий каждый год продавал в город излишки зерна, Спиридон наловчился разводить овец и торговал шерстью. Хотя характеры у мужиков были и не схожие - Василий вроде помягче, любил потолковать о боге, о спасении души, был повеселее нравом, в престольные праздники лихо помогал звонарю на колокольне, а Спиридон был покруче и ни о чем другом не хотел знать, кроме прибытку в хозяйстве, - оба сдружились. Да еще как! Один без другого не начинали ни одного дела. Когда Спиридон женился на свояченице Василия, кроме давней дружбы, мужиков связало родство.
В деревне Спиридона и Василия не то что недолюбливали, а ненавидели лютой ненавистью. Того и другого - и набожного, мягкого в словах Василия Коротких, и крутого, тяжелого на руку, сквернослова Спиридона Никитина.
- Пропади вы оба пропадом! - говорили о них мужики между собой. - Обоих на одном суку бы вздернуть. Всей деревне жизни от вас нет!
Когда подобные разговоры доходили до Василия, он испуганно крестился в передний угол, шептал:
- Господи, пронеси грозу мороком... Как только языки у нечестивцев поворачиваются? Оборони, царица небесная!
И старался выведать, кто особенно на него лютует. Вскоре после этого в деревню неминуемо наезжал исправник.
Спиридон поступал по-другому: прижимал батраков на работе, обдирал за долги до последней нитки, когда, бывало, совсем осатанеет от ярости, лез драться. Мужичище здоровый, кулаки как пудовые гири, с таким скоро не совладаешь. Однажды на пасху кто-то ненароком сказал ему обидное слово. Спиридон схватил во дворе ступицу и у половины деревни выхлестал в избах окошки. Ему бы тогда не сдобровать, вся деревня поднялась черной тучей, но что сделаешь, если в его просторном доме гостил в то христово воскресенье сам его высокородие господин исправник.
Когда произошла революция и деревенская голытьба подняла голову, Спиридон и Василий поняли, что доброго от народной власти им не ждать. Как-то утром, выйдя из дому во двор по нужде, Спиридон с ужасом увидел, что ворота распахнуты и через перекладину перекинуты две веревочные петли. Куда уж понятнее... Спиридон забыл, зачем выходил, заложил двери в избе на тяжелые засовы. В полночь к нему крадучись пробрался Василий, рассказал, давясь словами от страха, что советчики вывезли у него из амбара весь хлеб, приготовленный на продажу. Зубы у Василия лязгали и цокали, он не мог совладать с ними.
В ту же ночь, помолившись перед образами, выпив для храбрости бутылку городской водки, Спиридон и Василий подались из деревни. Верный человек указал дорогу к семеновцам.
Непонятными, страшными тропами покатилась жизнь.
Василий не по доброй воле лез на жестокие, кровавые дела. Когда первый раз пришлось застрелить по приказу Соломахи безоружного, беззащитного человека, долго потом не глядел людям в лицо, а ночью вздыхал и молился. Второго оказалось легче, хотя тоже не в радость было разлучать с душою грешное тело. Соломаха смеялся, хлопал Василия по плечу, утешал:
- Привыкнешь. Я тебя еще в главные свои помощники произведу. Вот славная, брат, должность! Как раз по тебе...
- Греха вы не боитесь, ваше благородие.
Соломаха раскатисто расхохотался:
- Да ты вовсе дурак, выходит! Греха? Коммунистов крошить - самое святое дело. Все прегрешения снимаются. Я сколько их изрубил - и ничего. Да и из тебя, гляжу, толк со временем будет. У меня на таких, как ты, глаз наметанный.
Василий после таких речей только отплевывался да крестился.
Зато Спиридон развернулся во всю. Даже сам Соломаха смотрел иногда на своего денщика каким-то особенным, словно испуганным взглядом...
Худая слава крепко прилипла к Спиридону: все в Троицкосавске знали о его зверствах.
В эту пору Василий и Спиридон разошлись маленько друг с другом. Даже не разошлись, не то слово: Спиридон вроде бы мчался куда-то на коне по самой середине дороги, а Василий брел туда же возле обочины.
Однажды Василий угодил сотнику. Такое было дело, вспоминать не хочется, все нутро замирает... Шестерых своими руками повесил. Среди них даже девка была - партизанка красная. Соломаха тогда здорово хвалил, снял свой кортик, отдал Василию. "На, - сказал, - заслужил от меня награду. Я не зря говорил, что в люди выйдешь. Молодец, хвалю!.."
Хороший кортик: на рукоятке растопыренный двуглавый орел прилажен из чистого серебра...
Среди семеновцев с каждым днем становилось все беспокойнее: пошли упорные слухи, что красные готовят решительное наступление, стягивают к Троицкосавску крупные силы. Вот тогда-то Спиридон и пришел к Василию. Он явился ночью, дохнул перегаром, устало опустился на табуретку. Василий заметил, что лицо свояка было бледное, на щеке билась, вздрагивала жила.
- Что, Спиря? - осторожно спросил Василий, всем своим нутром чувствуя недоброе.
- Плохо, Васяга, - трезвым, тихим голосом ответил Спиридон, наклонился к самому лицу Василия, зашептал: - Красные, слышь, наступают. Подошли чуть не к самому городу. Партизаны с ними... Васин какой-то командует. Нашим не устоять, поди... - Он опасливо посмотрел на дверь. - Конец, брат, приходит...
За окном звякнула ставня, Спиридон отпрянул от Василия, на скулах заиграли желваки. Несколько минут они просидели в тяжелом, напряженном молчании. Было очень тихо. Спиридон показал глазами на дверь, Василий понял: вышел, постоял на крыльце. Никого не было. Вернулся, спросил одним дыханием:
- Ну?
- Наши что придумали, - порывисто заговорил Спиридон. - В Красных казармах боле полутора тысяч арестантов. Большевики, будь они прокляты... Даже бабы есть. Все забито до отказа - подвалы, чердаки. Так вот, приказано всех порешить. Чтобы ни один не ушел... Я бы не прочь, почему не повеселиться? Потеха.
Василий смотрел на свояка остановившимися, испуганными глазами:
- Полторы тысячи?
- Ага... Но не в том суть, Васяга. Черт с ними, с большевиками! Я о другом пришел сказать...
- О чем, Спиря?
- Наши боятся красных. Говорят, американы Фрэнсис и Рикар удирать наладились. Полковник Сысоев, начальник гарнизона, тоже с перепугу портками трясет.
Василий снова переспросил:
- Полторы тысячи - к стенке?
- Вот, вот... Я и думаю: не след нам с тобой лезть в эту кашу. Как бы не пришлось ответ держать перед красными. Ежели что - не пощадят нас большевики. А так я бы и глазом не моргнул...
- Что же делать, Спиря?
- Драпать отседова. Пока не поздно.
- Господи, боже мой... Спиря, когда они эту беду хотят учинить?
- Через двое суток. Как есть - в первый день нового года. - Спиридон усмехнулся: - Устроит Соломаха праздничек большевикам. А нам, Васяга, надо ходу.
- А изловят?
- Не до нас им.
Василий задумался, поскреб в бороде:
- Спиря, сгинем мы... Семеновны не зарубят - красные расстреляют. Про твои-то забавки, поди, далеко слыхать. Хорошая слава на месте лежит, плохая по дорожке бежит.
Спиридон поднял на свояка маленькие медвежьи глазки, сжал кулаки, негромко отозвался:
- Ты, своячок, не того, не шибко меня возноси в молитвах-то. Славу нам с тобой не делить. Одна у нас с тобой слава. И честь одна будет, ежели что.
Василий весь ужался, вобрал голову в плечи:
- Да я ничего, Спиря.
- То-то что ничего, - примирительно проговорил Спиридон. - Красными не пужай, у меня все обмозговано. Объявимся - и за чистую белку сойдем у них.
Василий недоверчиво поглядел на друга.
- Сотника Зубова знаешь? - совсем тихо спросил Спиридон.
Василий кивнул. Спиридон склонился к его уху, зашептал:
- Зверюга не хуже Соломахи... Советчики за его башку награду обещали... Завтра я его того... - Спиридон рубанул рукой, точно шашкой.
Василий в ужасе отшатнулся, глаза испуганно заметались. Спиридон приблизился, зашептал:
- Стой, брат... Слушай. Прикончу и свой знак на поганце оставлю. Пусть красные проведают, кто убил. И до партизан дойдет... Когда объявимся, снисхождение будет. Понял? Я поначалу думал самого Соломаху порешить, да рука, понимаешь, не поднимается.
На другую ночь Спиридон и Василий подались из Троицкосавска. Утром часовые наткнулись возле Красных казарм на зарубленного сотника Зубова. Спиридон не знал, что вместо его кисета с вышитой фамилией, который он подбросил около убитого, часовые подобрали зажигалку Василия. Эту зажигалку знал каждый семеновец. Приметная была пустяковина. А кисет Василий запрятал, повесил на гайтан возле креста.
Вот как у них дело было. Одно у Василия неладно вышло: дня через два потерял вышитый Спирькин кисет. Сплоховал...
Шли долго - пробирались к таежным глухим местам. Крались по ночам, точно волки шли след в след, чтобы сбить с толку погоню. Голодные, оборванные... Василий стонал: обморозил ногу.
- Не могу, Спиря. Зайдем в деревню, обогреемся. Подохну...
Спиридон скрипнул зубами, с ненавистью взглянул на Василия. "Убьет! - с ужасом понял Коротких. - Пристрелит, как собаку..." Пропустил Спиридона вперед, заковылял сзади, стараясь не отставать.
Они много дней ни о чем не разговаривали.
Василий не мог доискаться причины, почему Спиридон возненавидел его хуже заклятого врага. По ночам не спал, боялся, что Спиридон зарежет. Зарежет и уйдет. Один он ходко пойдет.
Однажды они устроились на ночлег в пустом сенном сарае за какой-то деревней. Василий лежал на спине с закрытыми глазами, губы сами шептали молитву. Вдруг ему почудилось, что рядом кто-то шеборшит, вроде подкрадывается. Сердце остановилось, ледяной ком прокатился по спине. Не помня себя, Василий взвыл чужим, волчьим голосом, глаза сами открылись так широко, точно захотели вылезти из глазниц. В лунном свете над ним склонился Спиридон.
Некоторое время оба молчали: Василий скрючился, сжался, онемел от предчувствия неминуемой беды. Спиридон замер, подался вперед, словно зверь, готовый к прыжку.
Чужая душа - потемки, кто знает, что тогда было на уме у Спиридона? Только он, наконец, распрямил спину, равнодушно сказал:
- Визжишь, баба? Не бойся, не стану о тебя мараться.
- Спиря, родной... Не губи, не бери греха на душу.
Спиридон махнул рукой и, ссутулясь, пошел в свой угол.
Утром двинулись дальше.
Вот так и наткнулись в тайге на заброшенную землянку, бог весть когда и кем построенную. До жилья от этого дикого места в любую сторону было не меньше пятидесяти верст. Перезимовать здесь - самое разлюбезное дело.
О том, что было тогда на сеновале, Спиридон и Василий больше не заговаривали, делали вид, будто ничего такого и не случалось. Только, разве можно совсем забыть ту ночь? В отношениях мужиков постоянно осязалась настороженность. Когда ложились спать, оба клали рядом с собой заряженные винтовки. Василий снимал с гвоздя, убирал под подушку офицерский кортик. Спали оба вполглаза...
Так и жили. Как два медведя в одной берлоге.
Спиридона не было. Не то, чтобы Василий, как говорится, все жданки поел или очень о нем тревожился, но все же частенько поглядывал на промерзшую дверь, заросшую густым лохматым куржаком. "Кто знает, - невесело думал Василий, - что с ним могло стрястись. Зверь встретится - не помилует... Поближе к весне - черт бы с ним, а так мне без него туго придется".
Время тянулось медленно - не поймешь, вечер еще или глухая ночь... Он опять принес дров, подкладывал в огонь по полену. Только выкинул из ствола патрон, как кто-то с силой рванул дверь. Коротких вздрогнул. В землянку, пригибаясь, чтобы не удариться о низкую притолоку, тяжело шагнул Спиридон, втащил за собой облако белого, холодного пара. Скинул полушубок, бросил на свой топчан, поставил к нему винтовку. Вынул из кармана обломок женской гребенки, расчесал бороду, взглянул на Василия, хрипло проговорил:
- Эка стерва, даже чаю не вскипятил.
Василий схватил со стола закопченный солдатский котелок, затоптался, морщась от боли в обмороженной ноге, торопливо забормотал:
- Сейчас, Спиря. Это я живой рукой.
Спиридон вышел наружу, принес тушу гурана, свалил с плеча в угол, на стол швырнул темную мороженую печенку - она звякнула, как железная.
- Свари!