Бурят Димка встал, отворотил доску, вытащил винтовку, отдал Егору.
- Ну, сучий сын, исповедуйся, - глухим шепотом приказал Егор. - Все выкладывай, что на душе, что за душой.
- Скор ты больно, Егор, - насмешливо проговорил Василий, прикрывая веками глаза, чтобы спрятать свой страх. Он уже видел лазейку, маленькую мышиную щелку... Услышал всевышний чистую молитву.
- Поспешка, она блох ловить хороша. А тут... Я не убегу, не бойся. Слухай все кряду... Сам сказал, не торопно тебе.
Весеннее солнце било в тусклое окошко землянки. Одинокая ранняя муха звенела у стекла, ломала тонкие прозрачные крылья... Вокруг Василия сидели пять суровых, насупленных человек, непреклонных судей с добрыми крестьянскими лицами. Он стоял среди них, с виду беспомощный, жалкий, а внутри сильный, как зверь в пору смертельной опасности. Он боролся за жизнь.
В немой тишине однообразно звучал его усталый, надтреснутый голос. Василий рассказал, как со свояком Спиридоном Никитиным тайком пробрался в тайгу отсидеться, пока в родной деревне бесчинствуют белые. А где отсидишься, когда за каждой сосной по семеновцу? Попали в самое пекло... Пригнали их семеновцы в Троицкосавск, где в Красных казармах было полно арестантов. Спиридон Никитин озверел, стакался с сотниками - Соломахой да Зубовым.
- С Зубовым? - переспросил Егор.
- С Зубовым. И порешил я бежать оттедова, выказать красным все как есть. Душа не принимала того, что деялось...
- Врешь, сучье вымя!
- А не веришь, так и сказывать не стану.
- Ну, бреши, бреши...
Василий безошибочно разгадал по голосу Егора, что первое напряжение спало. Как мог простодушнее сказал:
- Под самый как есть новый год зарубил я сотника Зубова.
- Врешь! - заревел Егор. - Убью, коли не докажешь!
- Зарубил, - так же спокойно продолжал Василий, - и свой знак на поганце оставил. Пущай, мол, знают, кто убил.
- Какой знак?
- Бросил возле порубленного свою зажигалку. Она приметная, все в отряде знали: бабенка железная, промеж ног огонек выскакивает... У американа выменял.
Егор прикрыл рукою глаза, когда опустил ладонь, Василий поймал в них теплую, доверчивую искру.
- Было, - сказал Егор тихо. - Все точно. И про зажигалку разведчики докладали. Валяй дальше.
- Сманил я с собой Спиридона, как-никак - родня. Подались мы к красным.
- Ну?
- То-то, что "ну"... По дороге ни одного красного отряда, что ни деревня, то семеновцы. Красные-то сел хоронились, все больше в сопках, в лесу. И стал Спиридон меня сомущать: пойдем, говорит, к белым. Я, мол, не выдам, что ты сотника порешил.
- Ну?
- Пристрелил я свояка Спиридона Никитина.
- Врешь, варнак!
Василий неторопливо вытащил из кармана штанов серебряный крест на грязном гайтане и какую-то истрепанную бумажонку.
- Принял грех на душу... Вот его крест нательный, а вот документина...
На бумажке с лиловой расплывчатой печатью было написано, что Спиридон Никитин состоит денщиком сотника Соломахи.
Егор Васин крутил в толстых пальцах помятую, замызганную бумажонку. Выражение суровой непреклонности сменялось на его широком, обветренном лице доброй доверчивостью.
- Дальше что было? - спросил он, наконец.
- Дальше?.. А ничего не было дальше... Один пошагал. Видать, много верст отмахал. Все по ночам шел. Ногу, вон, поморозил. По сю пору синяя. Набрел на эту землянку. Занедужил с голодухи, видать. Вы не пришли бы - подох. Вот и весь мой сказ. А теперь можно и к стенке...
Он что-то вспомнил.
- Да... Арестантов учил, как на расстреле от пули схорониться. Кешку Честных, к слову сказать...
- Не знаем мы твоего Кешку, - снова строго отрезал Егор. - Ты вот что... - он помолчал. - Ты посиди тут чуток, а мы сейчас... Помолись, грехи вспомяни.
- Помолюсь... Грехов тяжких нету, а помолюсь. За жену, за доченьку-малолетку, жива ли, сердешная...
- Кака еще доченька? - обернулся Егор.
- А Настенька, - печально ответил Василий. - С покрова третий годок пошел... Ма-аханька така...
Замешкайся Васины в землянке еще чуток, Коротких повалился бы им в ноги, стал бы ползать на коленях по грязному полу, целовать сапоги, биться непутевой башкой о бревенчатые толстые стены. Выл бы в голос, размазывая по лицу слезы...
Но мужики прихватили оружие и по одному сумрачно вышли наружу. Захлопнули дверь, подперли с той стороны тяжелым стягом.
Василий остался один. Тут все, чем он держался на людях, сразу точно слетело. Противная мелкая дрожь забила тощее тело, рубаха взмокла от холодной испарины... Огляделся дикими, немигающими глазами, увидел в окно - Егор повел своих за сарай. Сейчас вернутся, прикладами вытолкают за порог, а там... "Господи, царица небесная, святые великомученики... За что? Всем, всем добра хотел... Пожить бы тихо, пристойно, во святой благодати. Только теперь и жить. Жить!"
Он кинулся к потайной норе, где схоронено золото. Вот она - жизнь... В голову откуда-то со стороны закатилась мысль: откупиться, отдать проклятущим Васиным свое сокровище, мало ли еще можно наковырять в Никишкиной пади... Зато будет жизнь! Эва, солнышко светит, птахи, поди, поют... Отдать золото. Своими руками отдать все, о чем томился в долгие бессонные ночи? Нет! Ни за что! Лучше сгинуть с божьего свету, пусть геенна огненная, вечные муки...
Зубы стучали, пальцы судорожно сжимались и разжимались. А может, отдать?
И тут он вдруг испуганно понял: от Васиных не откупишься. "Что они за люди такие, господи? Пошто держит земля нечестивых? Нету для них святого..."
Он выполз на середину землянки, принялся жарко молиться всевышнему.
Егор со своими сыновьями устроился на полянке за сараем. Берданы прислонили к стене из неошкуренных горбылей, теплых от солнышка. Егор сел на широкий пень, положил на колени винтовку Василия. Поглядел на солнце, сощурился, потянулся:
- Хорошо! Теплынь-то какая...
Скрутил цыгарку.
Парни уселись возле, кто на сухом бревне, кто как. Димка прислонился к углу сарая, глядел куда-то в даль, улыбался.
- Чего тебе видно там, Дима? - спросил непоседливый Петька
- А воздух, - все еще улыбаясь, тихо ответил Димка, - течет, понимаешь, от земли к небу. И дрожит. Сквозь него и все словно дрожит. Интересно...
- Это пар от земли поднимается, - объяснил Петька. - По весне всегда так. И летом после дождя бывает, когда солнышко...
Сыновья у Егора все на одно лицо. Только Кеша чуть на отличку: постарше, похудее лицом. И волос светлый, курчавый. Остальные ребята чернявые.
- Батя, - серьезно проговорил Кеша. - Дай-ка мне винтовку.
- Зачем?
- Провожу этого, - он кивнул на землянку. - Тут овраг недалеко.
Егор засопел широким носом.
- Скорый ты, Кеха, на руку...
- Семеновец же. Бандит. Сам покаялся.
- Ненароком к белым попал, - нахмурился Иван, самый, видать, молчаливый. - Силком его заграбастали.
- А ежели по доброй воле? - раздумчиво спросил Егор. - От своей темноты или со страху. Оно ведь разно бывает. А после одумался.
- Сотника зарубил, свояка не помиловал, - будто про себя сказал Иван.
- А ты, Димка, как соображаешь?
Тот поднял карие восторженные глаза, в которых так и прыгала веселая, неуемная радость.
- А как батя скажет...
Димка был неширок в плечах, лицом светлый, с черными блестящими волосами. Над карими добрыми глазами, как у девушки, тонкие подвижные брови: когда удивляется чему или радуется, они разом взлетают вверх.
Егор долго молчал. Заговорил негромко - ему всегда трудно говорить негромко, сдерживать голосище.
- Мы его по справедливости должны судить. По всей справедливости нашей советской власти...
- Дай, батя, винтовку, - настойчиво повторил Иннокентий, поднимаясь на ноги. - Я его по справедливости. Гад же, по глазам видно.
- Нет, Кеха. Убить недолго что виноватого, то и безвинного. Я думаю, надо помиловать. Пускай почует снисхождение советской власти. Опять же дочка у него махонькая.
В лесной глуши, за покосившейся от старости, почерневшей от непогоды сараюшкой сидели пять простых таежных охотников, именем советской власти решали судьбу Василия Коротких. Они твердо верили, что у них есть на это святое, нерушимое право.
- Мы, сынки, - негромко гудел бас Егора, - мы сражались за советскую власть, своими руками ее поставили, мы и в ответе за то, чтобы все у нее было в аккурате. Я так располагаю: давайте приведем его в наши Густые Сосны да приладим к какому-нибудь делу. Мужик не старый, на любой работе сгодится.
- Батя, - с чуть заметной смешинкой заговорил Кеша, - иду я нынче зимой по деревне, а навстречу мне дед Елизар с мешком. Гляжу, в мешке что-то трепыхается. "Куда, говорю, дедушка?" А он мне: "К проруби, кота топить".
Егор недовольно поглядел на сына:
- Не к месту шуткуешь, паря.
- Погоди, батя. В самый раз, к месту. "А пошто, спрашиваю, ты его казнишь, дедушка?" - "По то, отвечает, что мышей в избе развел". Я, конечно, рот открыл: удивительно же - кот мышей развел. Понял, что ленив за мышами бегать. Дед же сказал вовсе несуразную штуку: не ленив, ловит по всей деревне - в подпольях, в амбарах, в сараях. Изловит мыша - и домой его, в дедову избу. Наиграется и отпустит... Столько, говорит, натаскал, - из дому беги от этой погани.
Кеша замолчал.
- Ну? - спросил отец. - К чему притча?
- К тому, батя, чтобы нам в своей избе чумную крысу не выпустить.
- Складно у тебя вышло, - крякнул Егор. - Только скажу тебе: кот - скотина без понятия, без рассуждения, одним словом... А мы с этого Василия глаз не спустим, у всего села на виду будет. - И сердито спросил: - Не пойму, чего тебе в радость кровь зазря проливать? Не для того мы в партизанах ходили, чтобы теперь лютовать без нужды.
Иннокентий пожал плечами.
Солнце стояло еще высоко. Егор оглядел сынков, спросил:
- Отдохнули малость? Может, двинем до дому?
- А чего прохлаждаться?..
- Заночуем по пути в старом балагане.
- Пошли. Гада с собой потащим?
- Брось, Кеха, - прикрикнул отец. - А то, гляди мне...
Затоптали цыгарки, пошли к землянке. Димка отвалил от двери жердину, все вошли внутрь. После солнца, голубого неба в землянке показалось совсем темно. Когда глаза пообвыкли, Егор и все четыре сына разглядели Василия. Он стоял у стены, раскинув по ней руки, точно распятый. Челюсть отвисла, глаза совсем побелели. Кадык на тощей шее дергался, словно Василий не мог проглотить то, что застряло в глотке.
Иннокентий поморщился, отвернулся. Егор подступил ближе, спросил:
- Сам идти можешь или тащить придется?
По лицу Василия снизу вверх, волной прошли короткие судороги. Из горла вырвался дикий вопль. Костлявое тело словно обмякло, стало медленно сползать по стене на пол.
- Эко дерьмо, - сплюнул Иннокентий.
Василий лежал на полу. Егор присел на топчан, беззлобно сказал:
- Вставай, дурень. Помиловали тебя. На свою совесть перед советской властью взяли. На поруки, значит. Собирайся, в деревню пойдем, в наши Густые Сосны.
Василий с трудом начал соображать... Поднялся на колени, по грязному лицу потекли торопливые слезы.
- Благодетели. Век буду бога...
И повалился всем пятерым в ноги.
- Хватит, - прикрикнул на него Егор. - Собирай шмутки. Дорога не ближняя, надо засветло до балагана добраться. Не лето - ночью в тайге звезды считать.
- Ну, чего будешь брать с собой на обзаведение? - спросил Петька, насмешливо оглядывая тряпье на топчане, помятый, черный от сажи котелок, ложку с погнутым черенком. - Жалко бросать такое богатство?
Богатство... Это слово хлестануло Василия, точно бичом: золотишко! Зачем не вынул из потаенного места, пока один находился? Хотя бы вышли, антихристы, на малое время... Куда там: расселись жрать.
Гнетущая тоска перехватила Василию горло. Он без сил опустился на топчан, уткнулся лицом в грязное, вонючее тряпье, плечи задергались.
- Ты чего, паря? - спросил Иван, подсаживаясь к нему.
- Одни идите, - пробормотал Василий. - Плох я... Останусь. Промаюсь до смертного часа. Теперь скоро... приберет господь. Знамение мне было.
- Брось, - стараясь говорить спокойно, пробасил Егор. - Пропадешь тут. Возьми в соображение: винтовку мы тебе не оставим, нельзя. Понимать должен: не можно нам отдать тебе вооружение. А без винтовки с голоду околеешь, бурундука на еду не добыть. Собирайся, пошли...
"Господи, - беззвучно шептал про себя Василий. - Пошто изгаляешься над смиренным рабом твоим? Как уйти, бросить золото? Вот сколько грехов легло за него на душу... Вся надежда на него, вся жизнь в нем..."
- Знамение было, - повторил вслух Василий, - ангелы прилетали...
- Черт за тобой прилетал, - вскипел Кеша. - Он уже сковородку в аду калит.
- С голоду подохнешь, - повторил Егор.
"И то... - соображал про себя Василий. - Ежели не пойду с ними, беспременно подохну. А что, если золотишко полежит маленько в потайной норе? Кому взбредет в голову копаться по углам в старой лесной развалюхе? А опосля прибегу. Живой рукой прибегу..."
- Пошли, - со вздохом решил Василий. - Возьму котелок да ложку. Ослаб, себя дотащить бы...
Скоро шестеро путников углубились в тайгу.
- Худо станет, скажи, я тебе посошок вырублю, - сурово проговорил Егор, когда заметил, что Василий начал сильно прихрамывать на больную ногу.
Глава вторая
В ГУСТЫХ СОСНАХ
Изба у Васиных просторная, светлая. По первому взгляду - благополучная изба. А присмотришься и словно по книге прочтешь все, о чем, может, и хозяева не сразу расскажут.
На небольших чистых оконцах - капустная рассада в деревянных ящичках, чистые занавесочки. Двор старательно выметен, притрушен желтым речным песком. На веревках под солнцем раскинуто выстиранное белье, на завалинке расставлены кверху доньями начищенные чугуны и кастрюли. Ступеньки крыльца вымыты с дресвой до золотого сияния, боязно сапогом ступить...
А вот крыша во многих местах прохудилась. Заплот завалился, половина досок ушла, наверное, на дрова. Колодец во дворе осыпался...
Всякий, кто с глазами, поймет, что хозяйство давно живет без мужского радения, что все здесь брошено на одни только женские работящие руки.
Так оно и есть. Егор с сыном Кешей воевал на фронте с германцами, Ванька с Генкой пошли в чужие люди. Все заботы по дому легли на плечи Варвары Аввакумовны, жены Егора, да пятнадцатилетней дочери Луши, отцовской любимицы. Тогда еще ничего было - все же четыре руки в избе. Но скоро Луша осталась одна: заявилась хворь, в три дня скрутила матушку. Свезла Луша покойницу к подножию Поминальной горы, поплакала и стала приглядываться к жизни взрослыми, самостоятельными глазами.
Будь братишки под рукой, легче бы жилось, а то с ней один тринадцатилетний Петька. Хватила Лукерья солененького до слез...
Пока доилась коровенка, еще ладно, кое-как перебивались. Сена летом не запасли: парни на чужой работе, а у Лукерьи других хлопот полон рот. В середине зимы корова перестала подыматься на ноги, только смотрела на молодую хозяйку печальными, слезящимися глазами и горестно, протяжно вздыхала.
Соседи поначалу помогали чем в силах - кто чашку отрубей пошлет, кто охапку сена. Но ведь у каждого свое горе, своя нужда, свои малые ребятенки. А работников во всей деревне - раз, два да и обчелся: всех мужиков в солдаты похватали.
Дед Елизар как-то пришел к Луше, посоветовал:
- А сходи-ка ты, девка, к попу. Должен бы выручить по-христианскому делу. Не обеднеет. Егор возвернется с войны, отдаст ему. Сходи.
Батюшка, отец Амвросий, жил с Васиными чуть не двор о двор. Лушу встретил приветливо, угостил чаем, кислой вареной голубицей, белым хрустящим сухарем. Когда она, давясь слезами, рассказала про свою беду, покачал головой:
- Не ведаю, Лукерья, как тебе помочь. Ну дам я сена, корова его сожрет. Это уже непременно. И опять ты на голом месте. Ну я пожалею, еще разок дам. А зима долгая. Не могу же я до весны чужую скотину кормить.
Луша с молчаливой мольбой подняла серые большие глаза в черных густых ресницах. Отец Амвросий забеспокоился, стул под ним затрещал. Растерянно проговорил:
- Эки глазищи, прости господи...
Что-то прикинул в уме, спросил:
- А сколько тебе лет, отроковица?
- Семнадцать без малого.
Батюшка еще подумал, привстал со скрипучего стула, погладил Лушу по голове. Был он не стар, как говорится, ладно скроен, ни одного седого волоса. И на попа по наружности не очень похож - мужик и мужик, только что гривастый. А так - и на коне верхом, и на лыжах по соболиному следу, и девушку ущипнуть, которая посдобнее... Был он вдов - матушка упокоилась годов шесть назад, потому никто в деревне не обращал внимания на мелкие поповские шалости. Поглядывали, верно, чтобы чего худого не натворил, а что девки иногда визжат, беда не ахти какая.
Росла у попа дочка Антонида, Лушина ровесница. Зимой училась в городе, в гимназии, на лето приезжала домой.
По хозяйству была до недавней поры солдатка Дунька, непутевая бабенка: честная-то разве позарится на такую должность. Дуньку в деревне не любили за всякие скверности. Когда по-весеннему паводку она кинулась в реку с камнем на шее, никто особенно не горевал. Бабы посудачили меж собой, что мешок с камнями надо бы повесить на попову шею да спровадить его с крутого яра в самую быстрину. Поболтали, да тем и кончилось. Может, просто оговорили долгогривого, а может, чего и было промеж попом и солдаткой.
Отпевать утопленницу отец Амвросий не стал - нельзя, мол, самоубивицу по божьим законам. Дуньку зарыли в сырую землю без церковного обряда там же, на пустом берегу реки.
Вообще-то бабы остерегались батюшки.
Поп встал со своего места, прошелся по избе, усмехнулся в черную бороденку, проговорил добрым негромким голосом:
- Перебирайся-ка, девка, ко мне вместо Дуньки. Утопилась, дура. Да при моем сане все одно терпеть ее в доме было немысленно - добегалась с парнями до женского сраму. Перебирайся. По хозяйству поможешь. Петьку отошли к братишкам, а сама ко мне, по хозяйству. И коровенку свою убережешь, и сама - в тепле, в сытости...
Луша девичьим чутьем уловила в этих словах что-то стыдное, насупилась, ответила сдержанно, но решительно:
- Нет, батюшка, благодарствую. Из родительского дому я никуда.
- Как хочешь, - почувствовав ее твердую непреклонность, сразу же уступил отец Амвросий. - Я думал, как лучше. Гляди сама.
Луша поднялась из-за стола.
- Пропадет корова-то, - вздохнул поп, идя следом за Лушей к двери.
- Пропадет. - Девушка снова заплакала. - Батюшка, возьмите коровенку себе, а мне дайте поросенка. Поросенка я выхожу... Мясо будет.
Отец Амвросий удивленно взглянул на Лушу и неожиданно расхохотался:
- Хо-хо-хо! Да на кой же мне, прости господи, твоя корова? Захочется мяса, я в тайге сохатого завалю. А молока, так у меня свои коровы доятся. Да и не стану я малолетних обирать... Придумала. Я не заедатель, не Лука.