Становилось все холоднее, вокруг все сделалось словно ломким: с ветки звякнула наземь сосулька, под ногами похрустывала ледяная корка. Василий вылез из своей норы, принялся быстро ходить, чтобы согреться. Далеко внизу, под горой, он заметил красноватый пляшущий отблеск, догадался, что это Спиридон запалил костер. А он, Василий, даже малого огонька затеплить не может: Спиридон заметит, у него глаз острый. Заметит, поймет, что его выслеживают. А тогда как еще все обернется...
Василий так и проплясал вокруг елки до самого рассвета. За ночь не отдохнул, а еще больше умаялся.
Лыжня Спиридона уверенно уходила все дальше. Василий миновал табор, где ночевал Никитин - головешки в кострище остыли, зола тоже - видать, давно снялся своячок с ночлега...
На пути стал хребет... "Эх, кабы последний!" - с тоскою подумал Коротких. Глянул вверх, и обмер: "Господи, круча, голые скалы... Куда же подевался Спиридон? Ага, вот здесь снял лыжи, потащил за собою наверх. Боится, как бы кто не уволок... По такому снегу без лыж обратно не уйдешь..."
Василий стал карабкаться по следам Спиридона. Острый щебень резал руки, из-под ног уползал песок, скатывался снег. Мелькнула мысль сбросить вниз лыжи и винтовку, сползти самому. Отогнал от себя дьявольское искушение, стал царапаться дальше...
У последних сосен без сил повалился на снег. Отлежался, увидел свежие следы Спиридона - они вели к пещере.
- Не уйдешь, гад, - сквозь скупые слезы прошептал Василий. - Мой будешь... Господи, дай силы, благослови на святое правое дело...
Он спустился в пещеру, а когда вышел из нее, перед ним открылась небольшая падь с пологими склонами. В неширокой долине между горами курился туман... Снегу внизу почти не было. Василий остановился. Сердце у него стучало не в груди, а словно в горле. Не хватало воздуха. Только голова была спокойна, в ней были ясные, четкие мысли: "Туман от горячего ключа. И снега потому нет, что ключ горячий. Одним словом - Никишкина падь. Золото, богачество, жизнь. И Спиридон здесь, вон внизу, стоит на коленях, землю, видать роет... Скрестились наши дорожки, Спиря, двое мы отсюда не выйдем... Благослови, господи, на удачу".
Василий сбросил лыжи, неторопливо снял с плеча винтовку. Пригибаясь в кустарнике, бесшумно перебегая от дерева к дереву, он подкрадывался к Спиридону, занятому какой-то работой. Вот уже совсем близко стало, шагов однако сорок, не больше... Спиридон поднял голову, будто нарочно подставляя под выстрел свой тяжелый затылок.
- Не повернулся бы... - одними губами прошелестел Василий. - Встречусь с глазами, не смогу...
Спиридон что-то держал на ладони, разглядывал. Повернул немного голову, вытянул вперед руку с открытой ладонью и вдруг торжествующе захохотал.
Винтовка в руках Василия не дрожала. Он приладился, задержал дыхание. Грянул выстрел. Спиридон выпрямился во весь свой могучий рост, постоял немного, словно прислушиваясь к замирающему эху и рухнул на спину.
Василий сжался за деревом, на лбу выступил холодный пот.
Сколько времени так прошло, он не знал. Спиридон лежал неподвижно... Наконец, Василий решился - медленно стал спускаться вниз, подступил близко. Спиридон лежал без шапки, пуля наискось снесла ему затылок. Вдруг Василий увидел, что Спиридон смотрит на него живыми глазами. В них была такая ненависть, что волосы у Василия зашевелились под шапкой.
- Больно, Спиря? - не зная зачем, тихо спросил он. Распахнул полушубок, вытащил кортик: - Потерпи маленько, сейчас отмаешься...
Приставил кортик к груди Спиридона, туда, где сердце, навалился всей своей тяжестью. Кортик легко вошел в тело по самую рукоятку, скрипнул о песок, на котором лежал Спиридон. Тот слабо дернулся, ненависть стала медленно уходить из его медвежьих небольших глаз.
Василий сложил ему на груди руки, снял свою шапку, перекрестился, проговорил:
- Успокой, господи, душу новопреставленного раба твоего Спиридона.
Василий сидел в землянке у печки, подбрасывал в огонь некрупные смолистые поленья. Здесь все было как прежде, только стало видно, что живет один человек. Второго будто никогда и не было: топчан Спиридона голый. На столе одна кружка, одна ложка. Никакого оружия и в помине нет - своя винтовка под половицей, Спиридонова зарыта в надежном месте. Генкины лыжи сгорели в печке.
Лицо у Василия длинное, словно восковое. Редкая борода, будто приклеенная. Когда наклоняется к огню, бесцветные, большие глаза вспыхивают красным. Хрящеватый нос, точно клюв у хищной птицы...
Василий ждет, когда совсем стемнеет. Тогда он заткнет тряпицей маленькое, убогое оконце, запалит трескучую лучину, достанет из потайной норы кисет с золотом, раскроет и станет глядеть. Почитай, на большие тыщи сокровища. А если перемыть всю Никишкину падь? Василий прикрыл глаза руками: "Боже милостивый... Воздал сторицею за все муки, как не возблагодарить тебя, господи?"
Однажды он не вытерпел: натряс немного из кисета на ладонь, а потом, как ни старался собрать обратно все до последней крупинки, не смог - тяжелая золотая пыль прилипла к потной руке... Хоть ты плачь... Вымыл руку в котелке, дал отстояться, осторожно слил воду, но на дне котелка ничего не обозначилось, ни малой блесточки. Он с тревогой долго смотрел на тугой кисет, все казалось, что золота стало меньше. Теперь так не делает, только глядит на свое богатство. Когда же нестерпимо захочется запустить в золото пальцы, ласкать, перебирать его, пересыпать из горсти в горсть - отвернется, уберет со стола - подальше от искушения, перекрестится: "Господи, сохрани от лукавого".
После того, как все так ладно устроилось со Спиридоном, Василий пробыл в той пади четыре дня, намыл золотишка. По дороге домой делал тайные, неприметные для чужого глаза вешки, чтобы не сбиться с пути, когда в другой раз пойдет. В землянке наладил все для одного жильца, Спиридоново барахло что пожег в печи, что закопал в землю. Три ночи, правда, Спиридон приходил, садился на топчан, протягивал руки: просил чего, что ли... Василий просыпался в липком поту, бормотал молитвы. На четвертую ночь Спиридон не явился - видать, успокоился...
Весна в том году пришла небывало ранняя - по тайге журчали быстрые горные ручьи, поляны стали сплошь синими от ургуя: он почти из-под снега вылезает. Забавный цветок - сам синий, внутри желтенько, приземистый стебелек в мохнатых зеленых шерстинках, точно в шубке: еще случаются заморозки, а ему надо расти. Скоро должен зацвести багульник, он тоже рано цветет. Листьев почти нет, а все кусты в цветах, точно в ярком пламени: горят и не сгорают... А уж запах какой! Густой, хоть ножом режь. В тайге все словно хмельное, праздничное, влюбленное. Дятел важно ходит по стволу дерева, крутит верткой головкой, выстукивает долгим клювом, как, мол, здоро́во ли дерево? Лесные голуби переговариваются страстными голосами: - татурр, татурр... А там, глядишь, и кукушка скажет, сколько тебе лет жизни осталось.
Хорошо весною в тайге, не в каждой сказке такая красота придумана!
А Василий жил, как слепой и глухой: не для него та весенняя сказка сказывалась. Выходил из землянки, ежился от ласкового тепла пуще, чем от январской стужи, хрипел надтреснутым голосом:
- Будь она неладна, эта весна. Всякий паршивый ручеек большой рекой разлился... Когда теперь попаду в заветную падь?..
Ко всем тревогам прибавилась неотступная забота о собственном брюхе: надо добывать еду. Он, конечно, охотник, с голоду в лесу не пропадет... Но ведь не потащишь с собой золотишко, надо оставлять дома... Оно хоть и запрятано, а все же - вдруг забредет какой варнак да раскопает?
С болью в душе доставал Василий из-под половицы винтовку, уходил недалеко от зимовья. Эх, если бы Спиридон был живой! Один раз даже подумал: "Спиря, Спиря... пошто оставил меня сиротою, один теперь горе мыкаю..."
Во сне все чаще виделись лихие люди: подкрадывались, хватали за горло цепкими волосатыми ручищами. Когда добирались до золота, Василий вскрикивал дурным истошным голосом.
У него началась бессонница...
А весна гуляла по тайге - сверкала в лужицах солнечными бликами, звенела на деревьях птичьими голосами, разливалась в воздухе пьянящими запахами багульника, свежей хвои, касалась лица и рук толстобокими клейкими почками, дразнила терпким привкусом черемухи...
Снег остался белыми пятнами только в сиверах. В лесу становилось все суше. Ручьи убрались в свои берега. Недавно земля была посыпана прошлогодней красноватой лиственничной хвоей, будто толченым кирпичом, теперь же кое-где пробивалась трава.
Василий исхудал от снедавшей его жажды богатства, от постоянного леденящего страха за свое золото, которое стало дороже жизни. Осунулся, глаза засветились лихорадочным жарким блеском, лицо сделалось темное, как на иконе старого раскольничьего письма.
Он все реже выходил из землянки с винтовкой, варил в котелке на печке хлебово из каких-то кореньев, заправлял солончаковой солью.
Наконец, пришел вечер, когда Василий сказал себе: "Завтра, пора!"
Во всем теле была слабость, ноги, как ватные... но ушел бы, не навались щемящая тоска: как быть, что сказать, если забредут нежданные гости? Мало ли шатается по тайге промыслового и всякого иного люда...
Подумал, а незваные гости тут и есть - принимай, дорогой хозяин: мимо окошка промаячили тени, послышались мужицкие голоса, залаяли псы. Ничего не успев сообразить, Василий бросился к топчану, заполз под полушубок, прикрыл глаза.
Дверь отворилась, кто-то спросил густым, осторожным басом:
- Есть жива душа?
Василий слабенько застонал.
Здоровенный мужчина протиснулся в низкую дверь, тем же негромким басом поманил других:
- Заходьте, кажись, хворый кто-то...
В дверях затолкались, затопали, засопели. Василий чуть приоткрыл глаза, насчитал пять человек. Все с берданами. Один басовитый, постарше, другие так себе, молоднячок. Хотя тоже плечистые.
Он еще раз охнул. А сам все разглядывал пришедших: не в полный глаз, а вприщур, примечал - четверо, значит, русских и один бурят промеж них затесался. С чем пришли? Однако не с добром...
- Испить бы... - Василий открыл глаза.
Мужики старались не топать сапожищами, подошли ближе. Тот, что постарше, взял с холодной печки котелок, поболтал, понюхал, отдернул голову.
- Что, паря, за зелье у тебя наварено?
- Похлебка... Другой пищи не имею. Отощал, занедужил...
- Эка беда, - сочувственно проговорил басовитый. - Встать-то можешь?
Сильные руки усадили Василия на топчане. Гости молчаливо разглядывали его лицо, заросшее жидкой, грязноватой бородой, хлипкую, сгорбленную фигуру.
- Ну, чего стали? - вдруг рявкнул старший. - Тащите дров, печку запалим. Харчи доставайте - мужик-то с голоду пропадает.
Повернулся к Василию, спросил:
- Где воду берешь, паря?
- Ключ тут... Как выйдешь, за сараем...
Василий говорил, а сам соображал, что будет дальше... Спросят - кто он, тогда как? Привел леший дорогих гостей...
А печка уже гудела, наливалась жаром. Бурят старательно смахнул со стола сор, расстелил полотенце, рушил на нем тяжелую краюху остистого ржаного хлеба. На печи закипел жестяной чайник. За стеной слышалось, как один из парней колет дрова. Басовитый достал из мешка тряпку, в ней оказались мелкие крошки плиточного черного чая, отсыпал немного на ладонь, опустил в чайник. Вытащил пригоршню проросшего усатого чеснока...
- Петька, давай рыбу, - приказал он чернявому остроглазому пареньку лет восемнадцати.
Тот живо добыл из другого мешка пару тощих вяленых окуней.
- Вареное мясо было, - сверкнув зубами, похвастался Петька. - Третьего дня гурана завалили. Да коротенький, вишь, попался - съели!
Он беспечно рассмеялся.
Василий остановившимися глазами смотрел на еду. От давней голодухи к горлу подступала тошнота, он почувствовал страшную слабость - ни рукой шевельнуть, ни ногой. Попросил закурить. Цыгарку сам скрутить не смог - руки дрожали, табак просыпался на штаны.
- Эка дошел, дядька... - проговорил Петька, скручивая ему козью ножку.
После первой затяжки в голове Василия все поплыло, закачалось, цыгарка вывалилась из онемевших пальцев.
Скоро принялись за еду. Гости ни о чем не допытывались у Василия. Он съел звенышко чеснока, надкусил ломоть хлеба - больше не стал.
- Ты чего, паря?
- Наелся... Не лезет.
Зато с жадностью выпил три кружки густого пахучего чаю. Слабость вроде прошла...
За окошком потемнело. Парни, пересмеиваясь, мигом прибрали со стола объедки, натаскали к печке дров, разбросали на полу полушубки и ватники. Петька завалился первым - зевнул, потянулся, сонным голосом сказал:
- Ну давайте, мужики, ночь делить... Кому больше достанется.
Василий вздрогнул, приподнялся на топчане, взглянул на Петьку. Вот так же Генка Васин сказал, когда укладывался спать в последнюю свою ноченьку, царство ему небесное... И голос на Генкин сшибает...
Гости улеглись вповалку, тесно прижались друг к дружке, тут же захрапели.
Василий всю ночь не сомкнул глаз: чудилось, что вот-вот кто-нибудь подымется, начнет шарить по углам, наткнется на заветный кисет.
Под утро почувствовал сосущий, ноющий голод, спустил с топчана тощие ноги, схватил со стола кусок хлеба. С головой закрылся полушубком, разодрал хлеб жадными зубами, проглотил, не жуя...
Гости поднялись рано. Василий притаился, не выказывал, что разбудился - прислушивался, приглядывался. Парни называли пожилого мужика батькой, он же их сынками, а то Петькой, Кешей, Ванюхой, а бурята - Димкой. "Пошто у иноверца-то христианское имя? - с досадой подумал Василий. - Хотя, может, крещеный..."
- Ну, хозяин, вставай чаевать, - тронул его за плечо старший.
Когда Василий поднялся, он оглядел его, покачал головой:
- До чего отощал человек, иссох... Как имя-то?
- Василий, - неохотно ответил Коротких.
- Садись к столу, Василий. А мы зверовщики, соболятники, по фамилии Васины. Выходит, от одного с тобой корня произрастаем. - Он добродушно усмехнулся.
Услышав фамилию гостей, Василий опять вздрогнул.
Старший Васин продолжал:
- Я, значит, Егор. А это, вишь, мои сынки.
- А инородец?
- Тоже сынок. Зятьком доводится, дочкин муж. Димка зовут. По ихнему, по-бурятски, Дамдин получается, а мне способнее, чтобы Димка.
Егор вдруг часто заморгал глазами, отвернулся к окну.
- Еще сынок у меня был... - Он вдруг хлопнул ладонью по столу. - Не был, а есть! Живой он! Только, вишь, потерялся. Сколько шарим по тайге, найти не можем. Следы запутанные, во все стороны... то на лыжах шел, то пешком. А теперь и вовсе ничего нету - снег стаял. А пропасть он не мог, на медведя с ножом ходил, и то ничего... В красных партизанах разведчиком был. Сотника Зубова под Кяхтой один на один измордовал, тот полютее медведя будет. Казаки отбили - прикончил бы сотника... Все мы воевали в одном отряде.
Василий не поверил своим ушам: Зубова сотника помянули. Ему стало так хорошо от этого имени, будто после долгой разлуки повстречался с родным, дорогим человеком.
- Какого, говоришь, сотника? - не доверяя себе, переспросил Василий.
- Зубова. А ты, что, паря, слыхал про такого?
- Довелось... Ну а потом что?
- Батька у нас командиром ходил, - с гордостью сказал бурят Димка. Он немножко коверкал некоторые русские слова, получалось "батьха" и "хомандиром"...
По всему было видать, что Васины - люди добрые, бесхитростные, доверчивые. Василий воздал в душе хвалу господу...
- Паря... - сдерживая могучий голосище, спросил Егор. - Василий... А ты дивно время здесь обитаешь?
- С зимы...
- А не видел ли ты... - голос Егора дрогнул. - Не встречал ли сына моего Генку?
Он вытащил из кармана грязную тряпку, стал гулко сморкаться. Парни за столом опустили головы.
Василий почувствовал, как по всему телу забегали мурашки, словно кто-то сразу щекотал его и колол иголками. Генка представился как живой...
Василий покачал головой:
- Нет. Не встречал.
Егор оперся о стол локтями, опустил на ладони большую голову и, уже не сдерживая слез, проговорил:
- Он с собакой был. С Грозным...
Василий вспомнил по-весеннему теплый день... Он сидел тогда на пеньке возле землянки. Вспомнил, как в тишине ухнули два винтовочных выстрела.
- Нет, - повторил он. - Не встречал.
И прямо поглядел на Егора. Тот отвернулся от его взгляда, удивленно сказал:
- Экие, паря, глаза у тебя... шалые.
Все подняли головы, во всех глазах - строгих и пытливых - Василий угадал один и тот же вопрос: "А что ты за человек? Кто? Какого поля ягода?"
Внутри у него стало худо, на переносице выступили мелкие капли пота. Он понял: сейчас Васины требуют, чтобы он рассказал о себе.
Еще не зная зачем, он встал со своего места - длинный, тощий, заросший свалявшимися космами, неуверенно проговорил: - А я прозываюсь по фамилии Коротких...
Васины переглянулись, словно что-то спросили друг у дружки. В землянке грохнул оглушительный хохот:
- Коротких! Ого-го-го! Коротких!
Василий ошалело поглядел на хохочущих, обиженно спросил:
- Чего ржете, жеребцы?
Первым пришел в себя Егор, строго глянул на своих сынков, объяснил с некоторой неловкостью:
- Не серчай, паря. Ты говоришь - Коротких, и сам вон какой продолговатый. Забавно, понимаешь... Ты не серчай.
Василий нутром почуял, что эта вспышка веселья отвела от него грозу. Настороженность, которая густым мороком собралась было в землянке, точно унесло ветром. Ловко получилось, что не стал ждать, когда спросят, заговорил сам...
- Валяй, Василий, обсказывай дальше, - уже совсем добродушно кивнул ему Егор.
Волчьим чутьем Коротких угадал, что второй такой минуты в жизни больше не будет... Вот они, судьи... Красные партизаны, большевики. Сошлись на одной тропе. Ну поглядим, кто кого...
- Чего объяснять-то? - уныло переспросил он. - Ведите за сарай, и дело с концом. В расход, одним словом.
- Ты чего брешешь? - удивленно поднял глаза Егор. - Ты толком давай.
Сынки примолкли, насупились...
- А то и есть, что надо меня к стенке. - Губы у Василия вроде улыбались, глаза расширились и не мигали. - Может, белый я...
Он потянулся к кружке, хотел отпить чаю, но только расплескал на стол: руки тряслись. Он убрал их на колени.
Васины молча сидели вокруг, ждали, что он еще скажет.
- Ты по порядку валяй, - очень тихо и веско проговорил, наконец, Егор. - А насчет стенки не торопи, не к спеху.
Пришел, видать, твой смертный час, Василий Коротких... Не замолишь грехов, не выпросишь милости. Не убежишь: нету тебе лазейки... Неужто нету? А может, есть махонькая? Мозг работал четко и ясно... "Не оплошай, Васяга... Должна быть увертка, не проглядеть бы..."
- Чего размусоливать-то, - почти спокойно заговорил Василий. - В семеновском отряде был, у самого сотника Соломахи.
Он видел, как напряглись лица, напружинились руки у Егора и проклятущих его сынков...
Егор поднялся из-за стола, прежним веским голосом спросил:
- Оружие где?
"Не дрогнуть бы, не показать виду... Не заскулить бы бабьим визгливым голосом. Дай силу, господи..."
Василий не дрогнул.
- Под полом винтовка. Вон, под той половицей.