Вокруг колокольни, над церковью тяжело летали лохматые, тощие вороны, садились на завалившиеся кладбищенские кресты, уныло каркали.
Дочка отца Амвросия больше в город не уезжала. Не то выучилась, не то из-за военного беспокойства жила с отцом. Видом Антонида была не деревенская поповна, а прямо городская барышня: нарядное платье обтягивает тугие груди, вокруг головы тяжелая золотая коса, сильные ноги в светлых чулочках. Когда выходила из калитки, Василий мелко крестился, ему казалось, что она не по земле идет, а плывет по воздуху. Василию вообще-то было не до девичьих прелестей, душа у него едва цеплялась за костлявое тело, но при виде Антониды все нутро приходило в томительное трепыхание, он испуганно шептал, чтобы пречистая дева Мария уберегла его от лукавого.
Антонида частенько заходила к Луше, дочери Егора Васина. "Что ей там надобно? - досадовал Василий. - Пошто таскается к богохульникам?" Дед Елизар, когда однажды был в добром расположении, сказал:
- Видал, божий огарок, попова девка-то бегает к Лушке Васиной? Подружками заделались, косомол в Густых Соснах замышляют.
- Чего замышляют?
- Косомол, одним словом. Супротив богатых, за советскую власть, значит. - Старик дробно рассмеялся: - Супротив Ильи пророка, Николая угодника и всех святителей.
- А отец Амвросий как же?
- А ему, бугаю, чего? Ржет, кличет девку поповной, а она, вить, злится. Дароносицу, сказывают, из окна вышвырнула, поп едва нашарил в потемках...
- Прости господи богохульницу...
- С Лушкой по книжкам занимается, - не унимался Елизар. - Девок на грамоту сбивает. Сам слышал, как она их разжигала. Жизня, мол, скоро будет сплошное удовольствие: люди - и мужики, и которые городские, весь народ - станут вроде как настоящие братья. Так и высказывалась.
Василий в ту ночь долго не мог заснуть. Жизнь снова представлялась ему неустойчивой, шаткой, мерещились какие-то страшные рожи, сотник Соломаха... А то эта девка повешенная все будто глядит, головой покачивает. Под утро причудилось, что матерь божья Мария кормила грудью старика Елизара. Срамное видение...
Проснулся Василий поздно, с головной болью. Его бил озноб, кидало в жар. С трудом поднялся, развесил во дворе на веревке свои зеленые порты и рубаху, которые выстирал накануне - недели две до того они валялись в сенцах, не хотелось заниматься бабьим делом...
Дед Елизар со вздохом взял под мышку свои почти новые сапоги и ушел. Скоро принес в обрывке сети несколько мороженых сорожин.
- Лука дал, кровопивец. За сапоги, - Елизар скверно выругался. - У него чуть не все лето мороженая рыба.
Он тут же ловко ободрал с сорожин кожу вместе с чешуей, подмигнул Василию:
- Так и с Кузьмича сдерем шкуру, когда пора настанет.
Похлебав ушицы, старик отправился в деревню Красноярово, туда должен был приехать какой-то начальник. Елизару до всего дело, пошагал за восемь верст.
Днем Василию стало худо, внутри как пожар, а то морозит, даже зубы стучат. Он лег на лавку, укрылся дохой. За окном, где-то далеко, вроде постреливали. Василий тяжело забылся. Пришел в себя только вечером, когда явился Елизар. В избе было темно, за лесом что-то бледно светилось то розовым, то красным.
- Гляди-ка, - поманил Василий Елизара, - небесное знамение...
- Дурак, - огрызнулся старик. - Не знамение, а пожар. Беляки, гады, подпалили Красноярово. Врасплох напали, когда сходка была. Баб, детишек порубили. Едва, едва ноги унес.
- Знамение! - радостно взвизгнул Василий. - Свет небесный... Окончание антихристова царства.
Елизар в потемках наткнулся у печки на ведро, закричал во весь голос:
- Ты чего брешешь, гнида! Гад недодавленный. Катись отседова, из моей избы, шкура семеновская... Я тебя, варнака, топором сейчас! Слышь, катись напрочь.
Василий заворочался на лавке, застонал.
- Хворь у меня... - проговорил он хриплым голосом. - Внутрях все, как в печке. Не гони, помираю. Испить бы... Христа ради.
Старик засветил коптилку, зачерпнул в ковше воды из ведра, подал Василию.
- На, чудотворец вшивый. Вдарил бы, да рук поганить не желаю. А завтра уматывай. Не стану я с такой контрой жить под одной крышей.
Елизар залез на печку, долго сердито ворчал. Ночью слез, растолкал больного Василия, бессвязно забормотал:
- Тонем, братцы... Лодку на берег несет, на скалы... Спасите... А-а-а...
И упал возле лавки.
Был конец весны, щедрое время. Все залито солнцем, поросло молодой зеленью, снег остался только в хребтах да на озере. Хотя и озеру пора была разойтись.
Чуть не вся деревня брала воду в проруби, которая за домом дедушки Елизара. Прорубь далеконько от берега, лед сверху растаял, на него набросали жердья, горбылей. Антонида побежала утром с ведрами и вернулась без воды: ночью ветер унес льдину вместе с досками и прорубью, а с берега ведром не зачерпнешь. На второе утро льдину притащило назад и поставило, как была раньше. Антонида и Луша долго смеялись: больно здорово получилось!
Антонида каждый день прибегала к Луше, рассказывала все, что узнавала дома о боях с белыми, приносила хорошие книжки про советскую власть, читала Луше, как надо бороться с гидрой мировой контрреволюции, собиралась убежать к партизанам.
- Луша, милая, давай подговорим девчат, мы же взрослые, - горячо шептала Антонида. - Добудем оружие, станем помогать большевикам. В городе все гимназисты ушли на фронт.
- За красных? - спрашивала Луша.
- Не все. Богатые за белых. А мы будем за красных.
- Тебе тятька не дозволит.
- Я никого не буду спрашиваться, меня никто не посмеет задержать. - Антонида гордо тряхнула головой. - "Весь мир насилья мы разрушим..." В городе сказали - нам надо организоваться. У нас в гимназии кружки были. Интересно. Шум, крик, речи... Эсеры приходили, меньшевики. Даже красный комиссар был, с револьвером. Рассказывал про революцию, он был в Петрограде, когда царя свергали. Вот говорил! Все слушали, как завороженные. На другой день три наших девушки ушли в партизанский отряд... - Антонида тихонько смахнула слезу: - Люся, со мной вместе училась, погибла в бою. Ее похоронили как солдата, в братской могиле. Прекрасная смерть.
- Смерть, она всегда смерть, - тихо проговорила Луша. - Молодым жить надо...
Когда в плошке выгорал жир, девушки прижимались друг к дружке и долго шептались в темноте. Луша с замиранием сердца, с тоской и тревогой говорила о своих мужиках, которые снова подались на фронт, в Красную Армию.
- Ничего, ничего, - торопливо шептала в ответ Антонида. - Они за правое дело, за весь народ... Живые придут, здоровые, все вместе станем строить новую жизнь.
Горячие слова Антониды растревожили Лукерью. Она читала книжки, старалась понять то святое дело, за которое с оружием в руках бьются ее родной Димка, отец и братья. В избе Васиных по вечерам стала собираться молодежь, все больше девушки - парни сражались на многих фронтах. Антонида обучала их грамоте, рассказывала о жизни, которая наступит, когда наши разгромят всех врагов.
- Везде будет власть рабочих и крестьян, всего трудового народа, - говорила Антонида, поправляя коптивший жирник. Девушки не мигая смотрели ей в рот. - Никаких царей, никаких буржуев. Всего у нас станет вдосталь - хлеба, одежды... Кем захочешь, тем и станешь...
- Здорово... - мечтательно проговорила Луша. - Смотря что в тебе сокрыто - хочешь в лекари или там в землемеры...
- А вы кем хотите? - робко спросила рыжеватая рябая Фрося, работница Луки.
- Я? - глаза у Антониды вспыхнули, щеки залились румянцем. - Я буду учить детей.
- Новую школу построим, - тихо произнесла Фрося. - На берегу озера. Светлую, большую. Все строить школу поможем. А комсомол будет у нас, еще дружнее станем.
Ни Антонида, ни кто другой в деревне не знали, что надо для того, чтобы создать комсомольскую ячейку. Верхнеудинск был освобожден от белых, порешили, что Антонида съездит в город, все проведает, расспросит.
Вечером, когда девчата расходились по домам, Луша задержала в темных сенях Антониду, кинулась ей на шею, проговорила сквозь счастливые слезы, что собирается стать матерью
- Сыночек будет, - шептала она, закрывая в темноте лицо руками. - Мамой называть меня станет.
Антонида вырвалась, молча оттолкнула Лушу, поспешно убежала домой.
Отец заметил, что дочь взволнована.
- Ты чего, поповна?
- Перестаньте, не умно, - огрызнулась Антонида. Она ненавидела слово "поповна", не терпела и презирала все, что касалось религии, поповской службы отца.
- Через два дня уезжаю в город, - сдерживая себя, спокойно проговорила Антонида. - Разузнать все о комсомоле.
Отец Амвросий вскипел.
- Поповна! - закричал он, снова растравляя ее этим словом. - Подожми хвост! Не наше с тобой дело лезть в политику. Ты с этим комсомолом, с безбожными книжками лишишь меня сана!
- Я все равно поеду.
- Замолчи, дура! - заревел поп. - Не погляжу, что девка, отхожу ремнем по голой заднице.
- Сказала и кончено.
- Господи, - взмолился, наконец, поп. - Подумай, дура, что ты делаешь. Унгерн наступает. Японцы... Пальба дни и ночи... Неизвестно, чем все кончится, а ты лезешь в пекло. Выдать бы тебя, постылую, замуж. Да где нынче жениха возьмешь... Погибнешь ты со своим комсомолом.
Антонида резко хлопнула дверью, убежала в свою комнату, бросилась на кровать, разрыдалась. Стало страшно, нечем дышать... Она хотела отворить форточку, но с улицы оказались закрыты ставни. Антонида накинула шубейку, вышла на крыльцо, прислонилась к резному столбу.
Влажный ветерок с озера освежал, успокаивал. Слышалось, как плещется у берега вода, шумит, накатываясь легкими волнами на гладкие прибрежные камни. На спокойных волнах покачивалась блестящая луна, а утром, когда взойдет солнце, по воде пролягут солнечные дорожки.
Ветер вдруг переменился, подуло теплым с полей, запахло перепревшим навозом, талой землей, пшеничным хлебом. "Кто нынче станет пахать, боронить, сеять? - с тоской подумала Антонида. - Мужиков в деревне почти нет, война... Ничего не родит земля, опять голод будет..." Антонида подняла кверху глаза. Там было далекое темное небо. Осенью звезды большие, словно близкие и теплые, а весной они равнодушные, им нет дела до земли, до того, что на крыльце поповского дома стоит грустная, заплаканная девушка. Она совсем, совсем одна на земле. Когда-то была у нее ласковая любящая мама, остался один отец. У других девушек отцы крестьяне, красноармейцы, а у нее - поп. Стоит на клиросе, размахивает вонючим кадилом и кричит во всю глотку: "Миром господу богу помолимся!"
Тоска... Нет, не то слово... Сердце хочет тепла, ласки. И вся она истомилась, в ней ходит живая сила, горячая нежность.
Вспомнилась счастливая Лукерья, ее стыдливый шепот... Ну что ж, пускай рожает... Наплевать на нее. Девки дуры, кто они Антониде? Чужие, темные души... Безграмотные. Ну их... А как же комсомол? Комсомол - великая правда новой жизни, счастье для всех простых людей на земле. Нет, это бросить нельзя, этому надо отдать все силы. Вспомнилась подружка Люся, погибшая в боях с белыми. С кем Антониде поделиться мыслями? Если бы рядом был настоящий друг, который мог понять, поддержать. Он придет, обязательно придет... Каким он будет, самый родной, самый любимый?
Где-то далеко постреливали. Выстрелы были сухие и не страшные, не верилось, что они несут кому-то муки и смерть. Небо за лесом окрасилось розовым покачивающимся светом. Антонида поняла, что это зарево, но и оно было какое-то мирное, даже ласковое. Не хотелось думать о том, что происходит сейчас в деревне за лесом. Какая там деревня, Красноярово, что ли? Завтра надо будет узнать, что там случилось.
Но это были у нее не главные мысли в тот вечер... Живо представлялось, как взявшись за руки, она бежит с веселым, красивым парнем с крутого берега, к чистой воде озера...
Стало совсем зябко. Антонида зашла в дом, заперлась в своей комнате, подвинула стул к старому высокому трюмо. Стала рассматривать себя нехорошими, посторонними глазами. Потом торопливо сбросила кофту, спустила с плеч рубашку, встала во весь рост перед зеркалом. Оглядела себя всю и залилась слезами...
Утром Антонида пошла к деду Елизару узнать, что за стрельба была вечером. На стук ей никто не открыл, она толкнула дверь. На лавке метался в бреду постоялец старика, дедушка Елизар лежал посередь избы без сознания.
Антонида побежала за Лушей.
Василий пришел в память солнечным, теплым днем. Возле него на чурбашке сидела поповна Антонида. Заметила, что больной открыл глаза, встрепенулась:
- Как хорошо! - заговорила она, волнуясь. - Кризис миновал, теперь будем поправляться. Смотрите, солнышко какое...
Василий ничего не понимал, сухим языком облизывал шершавые, потрескавшиеся губы. Он не мог взять в толк, как в избе оказалась попова дочка.
Антонида подала Василию кружку молока, он жадно выпил.
- Как вы себя чувствуете? - спросила Антонида.
- Где Елизар? - с трудом проговорил Василий.
Антонида отвернулась, печально ответила:
- Дедушка две недели как умер. И вы тяжело болели. Сыпняк был... Я за вами ходила. И Луша.
Тиф... Василий закрыл глаза. Радости от выздоровления он не ощущал. В голову заполз холодный страх: не сболтнул ли в бреду о своем золоте, о богатстве в Никишкиной пади... Чуть приоткрыл глаза, исподтишка взглянул на Антониду, которая подметала пол, подумал: "Выдаст, подлая, ежели проведала..."
Перед глазами все закачалось, поплыло. Антонида увидела, что больному плохо, склонилась над ним. Василий тупо смотрел на ее голую шею, в широкий ворот платья.
Без малого месяц Антонида, Луша, Фрося ходили за больным Василием. В первые дни привезли фельдшера, он сразу сказал: тиф...
Старый Елизар скончался, так и не придя в чувство, все ругал в бреду какую-то контру, гнал прочь из своей избы.
Болезнь дальше по селу не пошла.
Амвросий, когда узнал, что дочь ходит за тифозным, ошалел от ярости, выгнал Антониду из дому, запретил показываться на глаза. Несколько дней она прожила у Лукерьи.
А тут к Амвросию заявился нежданный гость, читинский архиерей. С помощью молодцеватого монаха-чернеца слез с тряской двуколки, благословил оторопевшего Амвросия. Объяснил, не дожидаясь расспросов, что заехал по пути из Урги, где гостил у своего брата-миссионера... "Надумал поглядеть, сколь успешно в соседней епархии обращается в православие бурятское население, как бегут от христовых пастырей семейские еретики-уставщики... Дорога моя лежит в Иркутск".
Умывшись и усаживаясь в красное плюшевое кресло с вылезшими пружинами, архиерей сказал, что визит его в Густые Сосны не служебный, а сугубо личный и даже, если угодно, негласный. В Иркутске он не предполагает делать владыке об этом никакого сообщения.
Амвросий слушал преосвященного, не выказывал излишнего раболепия, сокрушенно покачал головой:
- Время, владыко, для подобных разъездов неподходящее. Денно и нощно пальба, разбой.
Архиерей приказал монаху занести в дом корзину с продуктами, кивнул головой.
- Кровь и разбой повсеместно. Поговорим и об этом. - Он несколько растерянно осмотрелся вокруг. - А где же ваша супруга, отец Амвросий?
- Попадья-то? Вдовый я, владыко... - Амвросий наморщил лоб, вспоминая забытое слово. Наконец, видимо, вспомнил: - Дщерь... Дщерь у меня, поповна, одним словом... У соседей она, сейчас сбегаю, позову.
Пока хозяин ходил за дочерью, архиерей поднялся с кресла, с удивлением подошел к стене, на которой висели большие рога изюбря, старая бердана, широкий охотничий нож, патронташ с заряженными патронами.
Антонида, когда отец позвал ее, не стала противиться, дома быстренько переоделась в темное платье с кружевным воротником, с достоинством поклонилась гостю, но под благословение не подошла.
Антонида, не зная о чем можно разговаривать с этим важным попом, вдруг спросила:
- Простите, как ваше имя-отчество?
Архиерей озадаченно поднял брови, сухо ответил:
- Согласно чину, меня величают владыкой или преосвященным.
Антонида отвернулась.
- Я, - сказала она с вызовом, - организую в нашей деревне комсомольскую ячейку.
- Ах, вот как, - архиерей чуть улыбнулся. - Тогда, конечно... Вам величать меня преосвященством не подобает... Как же быть? Если не сан, меня называли бы Григорием Петровичем. А комсомол, это интересно. И может оказаться весьма полезным.
Антонида не поняла, что хотел сказать этим важный старик.
Больше ничего занятного в тот вечер не произошло. Хозяин неловко сказал, что у него нечем угостить дорогих гостей, велел дочери поставить на стол вареные сохатиные губы, моченую бруснику, белые сухари. Вспомнил, что в подполье остались соленые грибки. Архиерей, показывая на развешанное в комнате оружие, добродушно спросил Антониду:
- Позвольте, дочь моя, а кому принадлежит весь этот арсенал?
- Это все папино, - с гордостью ответила девушка. - Папа ходит в тайгу, на охоту.
Архиерей от неожиданности закашлялся, прикрыл рот платком.
В корзине, которую монах принес на кухню, оказался коньяк, городская снедь. После ужина архиерею постелили на диване в этой же комнате, монаху сказали, что он будет спать на кухне.
Когда Антонида ушла к себе, архиерей велел Амвросию поставить на стол коньяк и три рюмки.
- Теперь будет настоящий разговор, - сказал преосвященный. Монах разлил коньяк по рюмкам. - Большевики отделили церковь от государства, - заговорил владыко, пригубив рюмку. - Мы не вмешиваемся в их дела. Но никаким декретом нельзя запретить служителям господа быть верными сынами отечества. Я высоко ценю, отче, что вы далеки от политики, не хочу сбивать вас... Но поймите - родина в опасности, ее охватила красная чума. Большевики бесчинствуют...
Амвросий не посмел сказать, что и белые тоже хороши. Архиерей значительно посмотрел на него и продолжал:
- Но дело сейчас не в этом. Мы накануне решающих событий. Недавно мне выпал случай встретиться с бароном Унгерном. Я. конечно, не искал этой встречи... Но какой целеустремленный, благородный человек. Ясность цели. Внутренняя воля.
"Не поймешь, что творится... - промелькнуло в голове Амвросия. - Не знаешь, кому верить... Егор Васин говорил, Унгерн идет против народа, а владыко вон что..."
- Не ведаю, преосвященный, может, и так оно, а может... не ведаю...
Архиерей пожевал ввалившимися губами, дробно рассмеялся.
- Вы, иерей, рассуждаете, как большевистский комиссар. - Заметив, что Амвросий хочет возразить, махнул рукой. - Помолчите, послушайте лучше. Господин, сидящий с нами за столом, не тот, за кого вы его считаете. Он не монах, а офицер доблестной белой гвардии в чине капитана. Приставлен ко мне бароном Унгерном как лицо особо уполномоченное для связи с атаманом Семеновым, с командованием союзных армий. Мы побуждаем православный народ к освобождению от красного ига. Я приехал не для того, чтобы ссориться с вами. Между нами не должно быть не только распрей, разногласий не должно быть. Мы едины во Христе, нас сплачивает вера во всемогущего, вездесущего бога нашего. Близятся дни великих испытаний. Собираются несметные, непобедимые силы. Грядет святая победа...
Амвросий отодвинул от себя рюмку, тяжело посмотрел на архиерея, мрачно выговорил: