- Не знаю я ваших дел, владыко. Сами сказали, хорошо, что не лезу в политику. Не поповское это занятие...
Архиерей положил тонкие пальцы на руку Амвросия.
- Расцените, как большую честь мое к вам доверие, - вкрадчиво проговорил он. - Мы готовимся к решающему наступлению соединенных сил... В Забайкалье назревают народные восстания против большевиков, во главе этого святого движения стоят верные люди. Самостоятельные хозяева, преданные сыны отечества.
- Снова кровь, - вздохнул Амвросий. - Военное счастье переменчиво.
Офицер в рясе расхохотался:
- Вы ничего не знаете, поп. У нас всюду свои люди.
- Ладно, я ничего не знаю, но другие рассказывают... Будто американцы отступают, японцы тоже... - робко проговорил Амвросий.
- Слушай, поп, - надменно сказал офицер. - Я человек военный и не стал бы с тобой миндальничать. Разговариваю только из глубокого уважения к его преосвященству и... - он поднял руки с четками, - к сему священному обмундированию.
- Не кощунствуйте, - строго заметил архиерей.
- Помилуйте, - возразил офицер. - Я же действительно... Впрочем, ладно. Так вот, большевики провели в Верхнеудинске свое сборище, так называемый съезд трудового населения Прибайкалья, свергли Советы, установили земскую власть.
Офицер с ухмылкой посмотрел на Амвросия.
- Как вам это нравится, святой пастырь? А вот другая новость: большевики Забайкалья и Дальнего Востока отделились от России, создали собственное де-мо-кра-ти-ческое государство - Дальневосточную республику.
- Не понимаю чего-то... - совсем растерялся Амвросий.
- Чего вы не можете понять? - с раздражением спросил архиерей.
- Большевики отказались от советской власти, учредили земство, отделились от России... - Амвросий потер ладонями виски. - Выходит, они пошли на попятный. Против кого же вы, владыко, собираете силы? С кем хотите воевать? На кого поднимаете православный люд?
- Отец Амвросий, - насмешливо заговорил офицер. - С вас можно писать непорочную деву Марию.
- Потрудитесь не забываться, - оборвал офицера архиерей.
- Виноват! - весело сверкнул глазами офицер.
- Не раскрывать же мне перед вами военных планов... В общем, каждая церковь должна стать для красных неприступной крепостью, каждый приход - героическим гарнизоном. Мы будем громить их в проповедях, если надо будет, превратим церковные окна в амбразуры, станем стрелять с колоколен.
Архиерей поднялся, прошелся по комнате. На виске у него билась тонкая, синяя жилка...
На улице чуть светало: сквозь щели в ставнях пробивался блеклый серый свет. Амвросию вдруг стало душно в комнате. Он встал, направился к двери.
- Пойду, открою ставни. Душно...
- Давайте выйдем все, подышим, - предложил офицер. - И правда, голова разболелась.
Все вышли на крыльцо. Была та неопределенная пора, когда ночь уже кончилась, а утро еще не началось - в предрассветном тумане все было мутным и словно двоилось, перемещалось, клонилось к земле. Постепенно ярче стали вырисовываться ближние предметы, дома, деревья. Потом показались дальние сопки, будто очерченные золотом, за ними вставало солнце.
- Символическая картина, - торжественно провозгласил архиерей. - Встает солнце. Господа, над Россией встает солнце освобождения, всевышний дарует нам жизнь - чистую, светлую, святую... - Он что-то вспомнил, остановился. Тут же заговорил снова: - У вас милая дочь, Амвросий. Она хочет стать комсомолкой? Порывы молодости, поиски вечной правды... Вы не мешайте дочери в этом.
- Как же, владыко... Где видано, чтобы поповна - и вдруг комсомолка?
- Надо быть мудрым, Амвросий. Это ее увлечение может оказаться весьма полезным для нашего великого дела. Пусть она войдет в доверие к городским руководителям. Нам надо знать их планы... Ждут ли нашего наступления?.. Что им известно о подготовке восстаний в селах? Каковы военные силы красных? Она может узнать и многое другое. Вы понимаете меня, Амвросий?
Если было бы светлее, архиерей увидел бы, как побледнел Амвросий.
- Вы хотите... ее... шпионкой?
- На военном языке это нанимается разведчица, - поправил Амвросия офицер. - Разведчик во все века важная фигура в военном деле, наши глаза и уши. Пренебрежение разведкой стоит много крови, больших потерь. Слыхал о Нэйсе-гегене? Монгольский лама, хитрющая был лиса. Атаман Семенов очень жаловал его за собачью преданность, возвел в сан главы будущего великомонгольского государства. И вот Нэйсе-геген погиб, расстрелян китайскими солдатами... А за что? Не проведал настроения китайцев, перешел из России монгольскую границу, был схвачен. Вот как важна разведка...
- Надо быть мудрым, Амвросий, - повторил свои слова архиерей. - Очень хорошо, если главарями молодежи во всех деревнях станут наши люди. Ведь вы же останетесь воспитателем и руководителем своей дочери, она не вышла из вашего послушания? - Он помолчал. - Пойдемте в дом, нам скоро уезжать. - Взглянул на сопки, за которыми вставало солнце. - Начинается новый день. Светлый, чистый, как наши святые идеалы.
Архиерей снова обернулся к Амвросию:
- Вам, дорогой пастырь, от нас не будет пока особых поручений. Рассказывайте прихожанам о великой освободительной миссии белого воинства, о красных ужасах. Проповедь у меня написана, я вам оставлю...
- Когда придет время действовать, - вставил офицер, - вам скажут... И что делать скажут.
Через полчаса бричка архиерея выкатилась из узорчатых церковных ворот, затарахтела по дороге к богатому селу Воскресенскому.
Поближе к теплу в деревне началось беспокойство: наступала пора сеять, а во многих семьях ни мужика, ни коняги, бабе хоть самой впрягаться в плуг. Тут еще Лука и лавочник Нефед подступили с ножом к горлу: бросай свою работу, иди на их поля. У Луки и Нефеда в долгу чуть не вся деревня, почти каждый побывал у них зимой с пустым мешком. То охапку сена выпросят для коровенки, то отрубей на калачи. Или вонючей рыбы... Лука плакал от жадности, когда давал что-нибудь.
- Подавись ты моим добром, - кричал он визгливо. - От себя отрываю... Другой бы не дал, а я жалостливый. Не отбрехивайся от работы, когда позову. Как придет пора сеять, все начнете воротить от меня морды. У всех дела да отговорки, я хоть один пластайся в поле.
- Батюшка, Лука Кузьмич, - низко кланялись ему бабы, - заступник наш... Без званья прибежим к тебе. Выручи, кормилец, отработаем.
Нефед тоже был прижимистый, давал в долг только самым надежным. Все записывал на бумажке, которую хранил в лавке за иконой.
Говорят: что посеешь, то и пожнешь. Еще говорят: весенний день год кормит. Это все так, правильно придумано, мудро. А что сеять, если в амбарах только пыль да полова? Малые ребятишки пухли зимой с голодухи, со слезами просили корочку, с тоской смотрели на тятьку с маткой. Не губить же их, пришлось помолоть зерно, которое береглось на посев. И всю картошку поели вместе с шелухой.
Пришлось снова идти к Луке и к Нефеду, теперь за семенами - только на них, благодетелей, и была надежда.
Лука и Нефед твердили одно и тоже: пособите отсеяться, отработайте за долги, после придете, поглядим...
Мужики пахали, боронили, сеяли на обширных полях Луки и Нефеда, бабы готовили им огород под картошку, лук, чеснок. Лука Кузьмич подкармливал работников, посулил даже поднести всем по чарке.
Люди спешили побыстрее управиться с чужим полем: уходило лучшее время для своих посевов. Когда все было сделано, Лука и правда поставил две четверти злой самогонки. На другой день мужики и бабы униженно потащились к нему за зерном. Лука сварливо ворчал:
- Точно в прорву какую сыплю добро. Ну какая мне корысть?
- С голоду подохнем без тебя, благодетель...
- А мне что?.. Скоро рыбалка начнется, опять не скликать вас... Всю зиму мою рыбу жрали. Совести не имеете.
Нефед боялся скостить с должников лишний грош. Андрей Сидоров не давал никому ни харчей, ни зерна. Второго такого живоглота не сыщешь... Кое-кому отпускал поработать своего коня, но расплачиваться чтобы хлебом из нового урожая.
Дедушка Влас в облезлых, подшитых валенках, с клюкой, сидел на завалинке, на самом солнцепеке и рассуждал:
- Да, в кого что положено, такой и будет... Засоли, к примеру, в логун рыбу, он после много лет будет с рыбным запахом. А засоли, к примеру, капусту, будет с капустным духом. Да. И люди так же...
- Ну, - рассмеялась Фрося. - Моего хозяина набей хоть яблоками, а от него все одно черемшой будет разить!
- Не, - затряс головой старик. - В кого что положено... Ты не думай, девка, Лука тоже не родился готовеньким гадом. Он после сделался... А мог и в хорошие люди выйти. Да, вишь, тятька в него не то положил.
- Добрая жизнь с неба не свалится, - решительно сказал бывший солдат, пожилой мужик Калашников.
Дни проходили в тяжелой работе, в лишениях, без радости. Тягучие, тоскливые...
И Василий томился, поправлялся медленно, тиф унес последние силы. Не было еды, хоть подыхай. "Изба есть, - лихорадочно рассуждал он про себя, лежа на жесткой лавке. - Изба собственная... Елизара бог прибрал... родни у него нет... Изба мне осталась. Богатство есть несметное, как до него добраться?.. И не набрел ли кто на след, всякое может быть..."
Амвросий больше не ругал дочку, которая ходила за выздоравливающим. Она и Луша приносили Василию поесть, мыли в избе пол, стирали. Фрося тоже старалась помочь, чем могла - харчей, правда, не приносила, сама жила впроголодь.
Скоро в селе Густые Сосны произошло вот какое событие: из города приехал начальник по фамилии Честных. Сразу же поползли слухи, что он арестует всех зажиточных и погонит в городскую тюрьму, что насильно будет обращать всех в безбожную коммунистическую веру...
Честных остановился у Калистрата Петрова, который чуть не весь век работал на Луку. Два сынка его служили красными пулеметчиками, старик жил один.
Вечером в избу набилось полно молодежи, пришли и кое-кто из пожилых. Честных оказался не ахти какой представительный: чернявенький, шустрый, левый рукав кожаной тужурки пустой. Когда спросили, где потерял руку, рассказал, что белые отстрелили. "В Кяхте попал под расстрел, там беляки поубивали ужасное множество безвинных людей, однако больше полутора тысяч, - рассказывал Честных. - Ну и меня под расстрел. Нас убивали сразу целую сотню. Вывели, поставили... Позади, значит, яма. Я и свалился туда раньше времени, живой. В руку только угодило. Сверху завалило трупами, беляки штыком не нашарили. Чуть запорошили землей и ушли. А я ночью выбрался. Добрые люди спрятали, вызволили от смерти. - Честных рассказывал эту историю спокойно, даже чуть насмешливо, а под конец сказал с большой задушевностью: - Много у нас хороших людей... Как упастись от смерти, когда станут расстреливать, меня тоже добрый человек научил, он мне родственником приходится. Служил в семеновцах, я и не знал, что он втайне красный. Даже в рожу ему харкнул, вот ведь обида какая... Он опосля сотника семеновского зарубил. Повстречать бы, попросить прощения... Василий он, по фамилии Коротких".
Лукерья Васина, как услышала, так и закричала:
- Да он же в нашей деревне, тифом болел!
- Не может быть... Пойдем скорее... Да скорей же! - прикрикнул он на замешкавшуюся Лушу.
Когда Луша и Честных пришли к Василию, там была Антонида, прибиралась по хозяйству. Василий сразу признал Катерининого братца, обмер, закатил глаза. "Святители, - пронеслось у него в мозгу. - Вот она, погибель... Смертушка... Гость с того света по мою душеньку". Вспомнилось, как виделись последний раз в Троицкосавске, в Красных казармах. "В харю, гадина, плюнул... Пошто не прикончил тебя Соломаха?.."
- Василий!.. - тихо проговорил Честных. - Ты, брат, живой?
Честных осторожно подошел ближе, взглянул в изможденное лицо Василия, заросшее бесцветными волосами.
- Эко тебя вымотало, беднягу. Чем пособить-то, паря?..
Василий не поверил своим ушам, приоткрыл глаза.
- Ты прости, брат, виноват я перед тобой, - дрогнувшим голосом сказал Честных. - Жизнью тебе обязан.
- Значит, помиловал тебя Соломаха? - осторожно спросил Василий.
- Нет, брат! - горько улыбнулся Честных. - Расстреляли меня. А я, вишь, живехонек... Сделал, как ты наставил.
Он в скупых словах рассказал свою историю.
- Матерь божья, - с большим чувством проговорил Василий. - Заступница. Как не благодарить тебя, пресвятую...
Честных зря принял радость Василия на свой счет.
- Ладно, - сказал он, - чего там... Утром забегу, побрею тебя, таким молодцом поставлю, девки заглядятся.
- Дома-то как, не знаешь ли? Катеринушка, Настенька, кровиночка моя?
Честных отвернулся в сторону, помрачнел. Он не умел скрывать правду. Василий приподнялся на кровати, тяжело прохрипел:
- Говори, что знаешь. Все говори.
- Померла Катерина.
- Красные замучили?
- Нет, брат... Белые... Настеньку партизаны в сиротский приют определили.
Василий отвернулся к стене. Честных попробовал заговорить, он не отвечал. Вместе с девушками он вышел на улицу.
Антонида спросила:
- Катерина его жена?
- Да.
- Ее убили?
- Сама она себя... Опозорили, замучили, она руки на себя наложила. Ладно, прощевайте, завтра свидимся.
Он не стал рассказывать им историю Катерины
Когда Василий и Спиридон подались тайком из родной деревни, красные вели успешные бои. Но вскоре все переменилось, в наступление пошли белые и заняли деревню. В просторной избе Василия расположился казачий сотник. Бравый, веселый, будто ласковый... У Катерины зашлось, замлело одичавшее сердце - ведь жила она без любви. Ну, сотник и приголубил ее.
Недолго длилось бабье счастье. В деревне у белых шла беспробудная пьянка. Сотник ходил от избы к избе, чуб встрепанный, глаза налиты кровью, с руки свисает на ремешке нагайка. Заявился домой, по-волчьи оскалил на Катерину зубы, прохрипел:
"А, стерва!.. Твой мужик к советским переметнулся!?" Катерина испугалась, прижала к себе малолетку-дочку. Сотник приказал ей раздеться. Она забилась в угол под образа. Сотник содрал с нее всю одежду, не оставил и малого лоскуточка. В немой, бессловесной ярости хлестал нагайкой по голым плечам, накрутил себе на руку Катеринину косу, выволок на улицу, потащил по деревне. Она пыталась встать, падала, кричала. Сотник загнал Катерину во двор, где горланили казаки, крикнул диким голосом:
- Принимай, казаки, мое угощение! Скликай всю сотню!
И пошла потеха...
Катерина уползла домой только под утро. У нее не было сил подняться на крыльцо, войти в дом. Она повесилась на веревке, которая болталась возле амбара. Скоро ее нашли, но не могли узнать, кто такая: волосы были седые, тело распухло.
Днем на казаков налетели партизаны, лихим ударом выбили из деревни.
В тот день хоронили не одну Катерину, зарывали и порубленных казаков, в братскую могилу складывали бойцов из партизанского полка, освободившего деревню.
На другой день комиссар отправил в дорогу молодую крестьянку, вызвавшуюся сдать в приют безродную сиротинку Настеньку Коротких.
Для сходки в Густых Соснах не было подходящей избы. Постучались к Луке, но он сказал, что хворает жена и вообще идите, мол, к кому другому... Собрались возле церкви, расселись на траве. Бабы сбились вместе, девки своей стайкой, возле Луки сидели справные хозяева. Деревенская беднота держалась кучкой.
Честных пришел на сходку в кожаной тужурке, пустой рукав заткнул за широкий ремень с револьвером. Когда заговорил о продразверстке, поднялся такой крик, что ничего нельзя было разобрать. Лука пробрался вперед, визгливо выкрикнул:
- Не дозволим грабить! Самим жрать нечего!
- Граждане-товарищи! - старался перекричать шум Честных. - На фронте наши сыновья и братья бьются с врагом за хорошую жизнь, за свободу!
- Подавись ты своей свободой!
- С голодухи посинели!
- Остатнюю руку тебе отломим!
- Мужики воюют, всему хозяйству крах.
- Кулаки хлеб зажимают!
- Попрятали хлебушко! В землю позарывали!
- По дворам надо идти, по амбарам шарить!
- Граждане-товарищи! - спокойно говорил Честных. - Не нашего ума дело отменять законы Советской власти. Завтра надо отправить в город обоз с хлебом.
- Нету больше твоей Советской власти! - заревел Лука. - Теперя у нас свободная Дальневосточная республика. Долой советскую продразверстку!
- Верно, граждане-товарищи, - сказал Честных. - У нас объявлена Дальневосточная республика...
- А где Советы?
- За что воевали, кровь рекой лили?
- Удрала ваша советская власть! Теперь наша сила! - кричал тощий мужичонка в драной рубахе - Андрей Сидоров. По виду никто не сказал бы, что он один из самых зажиточных в деревне.
- Нет, граждане-товарищи, советская власть не удрала. Эта самая ДВР временная, чтобы не было войны с Японией. А в республике своя народно-революционная армия, крепкая сила. Продразверстку собираем для армии, для голодающих рабочих...
Когда на время шум чуть поутих, Честных сказал:
- Постановлено, чтобы вы построили школу. На днях придет домой Егор Васин, его отпущают из армии, он все будет проводить, как полагается. Кому выделять лошадей, возить лес, кому плотничать, все обскажет.
- Не надо нам школы!
- Как не надо? Пущай ребятишки учатся!
- Поповну Антониду учителкой, здорово будет!
- Коней не дадим, отощали, с копыт валятся.
- Лошадей в армию позабирали!
Шум, угрозы кулаков и подкулачников не были для Честных внове - он и не ждал, что богатеи сами откроют закрома, отдадут хлеб. Бывало, приходилось вызывать на помощь продотряд... Когда он ездил собирать продразверстку, всюду стоял истошный бабий вой, сыпались соленые проклятия, гремела винтовочная пальба. Озверевших кулаков, бурятских богатеев обрабатывали ловкие проходимцы - меньшевики, эсеры, буржуазные националисты, улещали речами о белой справедливой власти, подбивали на открытое восстание против большевиков.
Одному не совладать с озверевшим кулачьем. Всюду у Честных были верные помощники, надежная опора - деревенская беднота.
На второй день к вечеру из Густых Сосен двинулся, пыля по сухой дороге, хлебный обоз, покачивались возы прошлогоднего сена, понуро шагали за подводами сытые коровы, отобранные у кулаков. Детский плач, бабий пронзительный визг, щедрая мужичья брань провожали из деревни уполномоченного товарища Честных.
Лукерья и Антонида пошли со сходки побродить. Лукерье казалось, будто все вокруг пело и тихонько позванивало тоненькими стеклянными голосами. Высокие загадочные звезды перемигивались, перебегали с места на место, у берега с негромким шелестом осыпались брызгами темные волны, через узорчатые ветви с молодыми листьями виднелась круглая блестящая луна - она куда-то бесшумно катилась по звездному небу...
Она сорвала с куста листочек, повертела в руках, сказала, сдерживая радость:
- Тятя скоро возвернется. А там и Дима, хозяин мой дорогой, заявится. Вот радость-то!
Антонида обхватила ее покрепче, шепнула:
- Знаешь, Лушенька, в чем женское счастье? Выйти замуж за хорошего человека. Только у нас и выйти-то не за кого...
- Ну, что ты... - Луше стало неловко. Антонида вздохнула:
- Не будем об этом. Появится у тебя сыночек, приведешь ко мне - возьмите, Антонида Николаевна, обучите грамоте, всякому уму-разуму.