И старуха начала нараспев причитать:
Встаю я, добер молодец, не крестясь,
Умываюсь, не молясь.
Из ворот выхожу -
На солнушко не гляжу,
Иду я, добер молодец, лесами-полями,
Неведомыми землями,
Где русково духу не слыхано,
Где живой души не видано,
Где петух не поет,
Ино сова глас подает, -
Под нози Христа метаю,
Суда свово пытаю...
Несчастный дрожал всем телом, повторяя эти страшные слова. Кудесничество и волхвование в то время пользовались еще такою верою, что против них бессильны были и власть, сама веровавшая кудесникам, и церковь, допускавшая возможность езды на бесах, как на лошадях, или на ковре-самолете... Давно ли преподобный Иоанн успел слетать на бесе в Иерусалим в одну ночь?.. Послышался стон филина...
- Слышишь?
- Слышу...
- Топерево самая пора... пытай судьбу... Спрашивай!
- Что будет с Великим Новгородом?
- Был Господин Великий Новгород - и не будет ево... Будет осударь...
- Какой государь?
- Православной.
- Так за нево стоять?
- За тово, кто осударем станет.
- А какой суд ждет Марфу?
- Осударев суд.
- А Марья будет моя?
- Коли Новгород осударев будет, ино и Марья твоя.
- А люб ли я ей?
- Ожели бы не люб, не приходила бы она ко мне пытать о тебе.
- Ноли она была у тебя?..
У вопрошающего ноги подкашивались. Он готов был упасть и силился сорвать повязку с глаз.
- Не сымай! Не сымай! - остановила его старуха.
Она сняла с жерди пучок каких-то сухих трав и бросила на тлевшие в углу уголья. Угли вспыхнули зеленым пламенем, и по пещере распространился удушливый, одуряющий запах. Затем старуха прошла в какое-то темное отверстие в углу пещеры и через минуту воротилась, но уже не одна: с нею вышла молоденькая девушка и остановилась в отдалении. Кот, увидав ее, спрыгнул с жерди, на которой все время сидел; распушив хвост, подошел к девушке и стал тереться у ее ног.
- Смотри на свою суженую - вон она! - сказала старуха и сорвала повязку с глаз своей жертвы.
Тот глянул, ахнул и как сноп повалился на землю...
IV. БУРНОЕ ВЕЧЕ
Долго, не умолкая ни на минуту, гудел вечевой колокол. Странный голос его, какой-то кричащий, подмывающий, не похожий ни на один колокольный голос любой из множества новгородских церквей и соборов разносился над Новгородом, то усиливаясь и возвышаясь в одном направлении, над одними "концами" города, то падая и стихая над другими, смотря по тому, куда уносил его порыв ветра, дувшего, казалось, то с московской, то со псковской, то с ливонской стороны...
"Вечный" звонарь, одноглазый, сухой и сморщенный старичок, которому один глаз еще в детстве отец его, тоже "вечный" звонарь, нечаянно выхлестнул веревкою, привязанною для звона к язычку вечевого колокола, без шапки, с мятущимися по ветру седыми, редкими волосенками, с восторженным умилением на старческом лице, точно священнодействуя, звонил, ни на миг не переставая, качая железный язык из стороны в сторону, колотя им об медные, сильно побитые края колокола, который вздрагивал и кричал словно от боли и которого стоны заглушал новый удар железного языка, и он опять вздрагивал и кричал - кричал как живой человек, как раненый или утопающий, а подчас как плачущая женщина. "Вечный" звонарь хорошо изучил натуру и голос своего колокола, изучал его всю жизнь и умел заставить его кричать таким голосом, какого ему хотелось, какого ожидал от него Господин Великий Новгород - тревожного, радостного, набатного или унылого.
Теперь он кричал тревожно. "Вечный" звонарь знал, покакому поводу созывается вече: ему впопыхах поведали о том отроки, прибежавшие от посадника, прямо с Марфина пира, и велевшие звонить вече. "Москва на нас собирается!" - "Псков поломал крестное целованье - миродокончальные грамоты разметывает..."
На голос призывного колокола новгородцы, уже несколько соснувшие после избрания нового владыки и после раннего обеда, спросонья бежали на вече, к Ярославову дворищу, словно на пожар: кто без шапки и пояса, кто с едва накинутым на одно плечо кафтаном или однорядкою. Двери, ворота и запоры по всему Новгороду хлопали, визжали и скрипели словно испуганные, собаки лаяли, людской говор несся волнами, как и сам народ, со всех пяти "концов" и улиц, запружая узкие улицы и мосты, валом валит напрямки через Волхов по льду, оглашая воздух криками, вопросами, руганью, неведомо кому и неведомо за что, и подчас звонким смехом и веселыми шутками.
- Новаго владыку вечем ставить - Пимена!
- Ой ли? А чи Феофил не люб?
- Не люб... Московской руки...
- Немцы, може, идут на нас?
- Где - немцам? Москва, сказывают...
Скоро вечевую площадь и помост запрудили народные волны. Вечевой колокол умолк и только тихо стонал, замирая в воздухе. Звонарь, набожно перекрестившись и перекрестив колокол, потянулся к нему своими мозолистыми, корявыми руками и стал ими гладить края все еще тихо стонавшей меди, как бы лаская что-то милое, родное, дорогое ему.
- Утомился, мой батюшко, колоколец мой миленькой, утомился, родной, - любовно бормотал он. - Ну, ино отдохни-передохни, кормилец мой, колоколушко вечной... Ишь как тяжко дышит старина... Ино буде, буде стонать, батюшко...
Потом старик, привязав конец колокольной веревки к балясине, оперся руками о перила башенного окна и стал смотреть на вече, на площадь, затопленную народными волнами. Зрелище было поразительное: виднелись сплошные массы голов, шапок, плеч - плечо к плечу, хоть ходи по ним от одного конца площади до другого.
- Ишь дитушки мои новугородци - экое людо людное... Совокупилися дитки у единой матки... Головто, голов-то что!
Внизу, на вечевом помосте, отчетливо выделялись фигуры посадника и гонца, пригнавшего из Пскова. Седая голова посадника сверкала на солнце серебряным руном, а золотая гривна горела и словно искрилась, как богатое ожерелье на иконе.
Гонец что-то говорил и кланялся на все стороны. По площади волнами ходил невнятный говор, не то гул, не то рокот волн.
- Господин Великий Новгород серчать учал, - бормотал про себя звонарь, глядя с высоты на колыхающееся море голов и прислушиваясь к рокоту голосов.
- Ино псковичи на вече приговорили, что-де и Господин Великий Новгород, наш старший брат, нам-де и не в брата место стал, - доносился голос гонца.
- Хула на святую Софию!.. Не потерпим, братцы, таковые хулы!..
- Сором Великому Новгороду от молодчаго брата!
- Всядем, братцы, на конь за святую Софию, и за домы Божии, и за честь новогородскую! - вырывались голоса из толпы, и площадь колыхалась, как бор под ветром.
Посадник заговорил громко и внятно. Он вторично передал собранию содержание вестей, привезенных гонцом из Пскова. Великий князь подымает псковичей на Великий Новгород, не предуведомив его об этом. Он ищет воли новгородской - на старину вековечную и на святую Софию пятою наступить умыслил. А Новгород старше Москвы... Новгород старше всех городов русских! В Новгороде сидел Рюрик-князь, прародитель всем князьям русским, когда Москвы еще и на свете не было. Великий князь чинит неправду - обиду налагает на землю новгородскую. Новгород был вольным городом, искони с той поры, как пошла есть русская земля...
Долго говорил посадник, обращая речь свою на все стороны. Но осторожный правитель новгородской земли не ставил вопрос ребром: он только излагал положение дел, говорил о грозившей Новгороду опасности, спрашивал, что ему делать - бить ли великому князю челом об его старинах, виниться ли ему в своей грубости и просить опасной грамоты новому владыке, чтобы ехал в Москву на ставленье?
- Говори свою волю, Господине Великий Новгород! - закончил он свою речь. - На чем ты постановишь, на том и пригороды станут.
Он смолк и низко кланялся на все стороны.
Казалось, что разом прорвалась давно сдерживаемая плотина, и бушующие волны с ревом, шумом и невообразимым клокотанием ринулись с гор в долину и все топили, ломали, сносили с мест и уносили неведомо куда. Сначала слышался только рев и стон. Отдельные возгласы и речи стали выделяться уже после...
- Ишь разыгралось Ильмень-озеро! - качал головою звонарь. - Распалились детушки новугородци. Фуфу-фу!
Новгородцы действительно распалились. Звонарь ждал, что тотчас же разразится буря, которую не раз доводилось наблюдать на своем веку этому старому сторожу "вечного гласа" с высоты своей исторической колокольни. Это бывало тогда, когда народ - эта самодержавная сила древнейшей севернославянской республики - "худые мужики-вечники", выведенные из терпения какими-либо неправильными или отягощающими их быт действиями или распоряжениями правящих властей и богатых людей, подымали бурю на вече, стаскивали провинившихся против верховной власти народа ораторов с вечевого помоста, били и истязали их всенародно, бросали с моста в Волхов, а потом грабили их дома - грабили целые "концы" или "улицы", разжившихся на счет самодержавного народа бояр, посадников и тысяцких и, так сказать, своими кулаками, каменьем и дубьем делали поправку в законах своей оригинальной, мужицкой, чисто русской республики. Не сделали власти того, чего хотел народ, - и этот самодержавный мужик тут же, на вече, расправлялся с властями, заменял их новыми, направлял дела новгородской земли туда, куда желала державная воля народа, и тут же ревом тысяч глоток изрекал свое державное "быть по сему".
Но "вечный" звонарь с высоты своей колокольни видел, как в толпе ходили несколько человек, хорошо одетых, и что-то горячо говорили народу. Звонарь узнал между ними сыновей Марфы-посадницы, а также Арзубьева, Селезнева-Губу и Сухощека. Старик улыбнулся...
- Все это Марфутка мутит... бес баба! Знала бы свое кривое веретено; так нет - мутит...
- Не хотим московского князя! Мы не отчина его! - выделялись отдельные голоса из общего народного рева.
- Мы вольные люди - как и земля стоит!
- Мы Господин Великий Новгород! Москва нам не указ!
- За Коземира хотим за литовского... К черту Москву!
- Не надоть для владыки опасной грамоты от Москвы! Пускай идет на ставленье в Киев.
Никто не смел перечить расходившемуся народу. Посадник, тысяцкие и старосты, люди степенные и богатые, сбившись в кучу под вечевой башней, стояли безмолвно. У посадника, когда он поправлял, по привычке, золотую гривну на груди, рука дрожала заметно.
Откуда ни возьмись на помосте появилась рыжая голова - на плотном туловище всем известного новгородца. Волосы его казались золотыми на солнце, а небольшие черные глазки, казалось, смотрели через головы народа и искали кого-то вдали.
Это был Упадыш, человек бывалый, хотя не старый, не раз езжавший в Москву и имевший там знакомство.
Он, по русскому обычаю, тряхнул волосами и поклонился на все стороны.
- Повели мне, Господине Великой Новгород, слово молвить, - заговорил он, снова кланяясь.
- Упадыш ричь держит! Послухаем-кось, что Упадыш скажет.
- Помолчите, братцы!
- Долой Упадыша!
- Врешь!.. Говори-сказывай, Упадыш, держи свою ричь!
- Сказывай, сказывай!
Эти голоса осилили. Упадыш снова тряхнул волосами, снова поклонился.
- Братие! Господине Великой Новгород! Нельзя тому быть, как вы говорите, чтоб нам даться за короля Коземира и поставить себе владыку от ево митрополита-латынина. Из начала, как и земля наша стоит, мы отчина великих князей...
- Не отчина мы их! Врет Упадыш!
- Отчина! Он правду говорит!
- От перваго великаго князя Рюрика - мы отчина их. Князя Рюрика из варяг избрала наша земля новгородская, а правнук Рюриков, Володимер, князь киевской, крестился от греков и крестил всю русскую землю, и нашу, словенскую-ильменьскую, и вескую-белозерскую, и кривскую, и муромскую, и вятичей... - продолжал Упадыш, несмотря на ропот народа.
- А Москвы ту пору и в заводе не было, а вон она ноне верховодить нами хочет...
- Не бывать тому! Не видать Москве Новгорода как ушей своих!
- Братие новугородцы! - выкрикивал Упадыш. - И мы, Великой Новгород, до нонешних времен не бывали за латиною и не ставливали себе владыки от Киева. Как же топерево хотите вы, чтоб мы поставили себе владыку от Григорья?.. Григорий - ученик Исидора-латинина.
- К Москве хотим! К Москве, по старине, в православие.
Вдруг мелькнуло белое - снежный ком влепился Упадышу.
- Разбойники! - крикнул он, хватаясь за голову...
Снежки полетели со всех сторон. Они обсыпали всех стоявших на помосте у вечевой башни. Крики усилились. Старик звонарь оглянулся на свой колокол, и лицо его озарилось радостной улыбкой.
- Ах, колоколушко мой, колоколец родной!.. Нет! Не отдам тебя Москве. Голову за тебя положу, а не отдам...
И он снова глянул на площадь, где гул и крики усиливались.
- Не давайтесь Москве, детушки, не давайтесь, - бормотал старик. - Мути, Марфуша, мути вечников - не давай их Москве... И-и, колоколушко мой!..
На площади уже почти не видно было ни голов, ни плеч мужицких - в воздухе махали только руки, да кулаки, да снежки - самодержавный мужик готов был стереть с лица земли все, что противилось его державной воле...
Но в этот момент посадник, словно бы выросший на целую четверть, обратился к вечевой башне и махнул своею собольего шапкой...
Звонарь хорошо знал этот немой приказ посадника. Он торопливо ухватился за колокольную веревку и - точно помолодел! Он знал, что одного движения его старой руки достаточно, чтобы в один миг улеглась народная буря.
- Ну-ко заговори, колоколушко мой, крикни...
И вечевой колокол крикнул. Затем еще раз... еще... еще... Медный крик пронесся опять над площадью и над всем городом. Народная буря стихла - поднятые кулаки опустились.
Посадник выступил на край помоста. Он был бледнее обыкновенного. В душе он чувствовал, что, быть может, решается участь его родины, славного и могучего Господина Великого Новгорода... На сердце у него и в мозгу что-то ныло - слова какие-то ныли и щемили в сердце... "Марфо! Марфо!" - невольно звучало в ушах его евангельское слово - и ему припоминалась эта, другая, Марфа, которую, казалось, Бог в наказание послал его бедной родине... "Проклятая Марфа!.." И перед ним промелькнули годы, промелькнула его молодость, а с нею обаятельный образ этой "проклятой Марфы" во всей чудной красоте девичества... "Проклятая, проклятая..."
Он вскинул вверх свою серебряную голову, чтоб отогнать нахлынувшие на него видения молодости... А колокол все кричал над ним... Он глянул туда, вверх, и два раза махнул шапкой. Колокол умолк, точно ему горло перехватило, и только протяжно стонал... Над вечевым помостом кружился белый голубь...
- Господо и братие! - прозвучал взволнованный голос посадника. - Вижу, Господине Великий Новгород, нет твоей воли стать за князя московского, за его старины...
- Нет нашей воли на то!
- За короля хотим! За Коземира!
- Мы вольные люди, и под королем тоже наша братья, русь - тож вольные люди!
Да будет твоя воля, Господине Великий Новгород, - продолжал посадник, когда несколько смолкли крики. - За короля - так за короля. И тогда подобает нам с королем договорную грамоту написать и печатьми утвердить...
- Болого! Болого! На то наша воля!
- Ниту нашей воли, ниту! - кричали сторонники Москвы.
- Не волим за короля! Не волим за латынство!
- За православие волим. За старину!
Но их голоса покрыты были ревом толпы:
- Не хотим в московскую кабалу! Мы не холопи!
- Бей их, идоловых сынов! С мосту их...
Опять полетели в воздухе комья снегу, а с ними и камни. Опять тысячи рук с угрозой махали в воздухе. Народ двигался стеною, давя друг дружку. Противная сторона посунулась назад; но дальше идти было некуда. Свалка уже начиналась на правом и на левом крыле, где первые натиски толпы приняли на себя рядские молодцы и рыбники, защищавшие интересы торговых людей и свои собственные.
- Братцы кончане, за мною! - кричал богатырского роста рыбник с Людина "конца". - Бей их, худых мужиков-вечников!
- Не дадим себя в обиду, братцы уличане!
- Лупи, братцы, серых лапотников!
- Разнесем их, гостинных крыс! Разнесем Перуньевы семена! - отвечали "серые" вечники.