Глава шестая
СЫН И ОТЕЦ
1
Отряд, в котором служил красноармеец Саня Гуляев, стоял в большом селе под Черным Яром, что между Царицыном и Астраханью. Томительные майские вечера, вышитое звездами небо, гомон гусей и ежедневное ожидание опасности и налета противника.
Порой в эти тихие часы Сане невтерпеж было сыграть с пацанами в альчики или съездить с ними в ночное. И он, забыв о войне, с азартом, с восторгом выбивал альчики из круга. Ну, а в ночное - нет, как-никак он боец Красной Армии.
Эх, где тот музыкантский взвод и где сейчас та серебряная труба, на которой он разучивал свои мечты о подвиге и победе? Где его бесшабашное детство? Февраль, март, апрель, май - сколько он уже ходил на белых, дрался с ними…
Нынешним вечером он уходил в разведку, не впервые. В избе он переоделся, приняв облик сельского парня, спрятал в широких карманах патроны, наган и попросил хозяйку перед уходом дать ему молока.
- Куда ж ты опять-то, родимый?
- Прогуляться по селу, бабуся. Говорят, деникинские конники к нам в гости скачут, поглядеть на них хочу.
- Ах ты господи, - она засуетилась, налила молока в кринку, подала. - Не жалко тебе жизни молодой!
- Обойдется, бабуся.
Запрягли лошадей, на телегу положили мешки с хлебом и с отрубями, а под ними, под мешками и сеном, пулемет схоронили. И поехали. Степь во все пределы. Чуткое ухо разведчиков ловит малейший звук. Бегут рысью кони. Позвякивают о щебень подковы. Скрипят в песке колеса тачанки, притворившейся крестьянским возком, Блестит в небе бритый месяц. Вдалеке над озером пар стекленеется. Тихо в степи, голо, только где-то рыщут стаи волков да скачут деникинские конники, но где - разве услышишь. Поигрывает вожжами Саня, прытко бегут кони, а степь молчит, и командир его молчит.
- А что, Саня, если на засаду наскочим? - говорит командир Дрожкин.
- Обойдется.
- А как не обойдется? - говорит Дрожкин.
- Разве им унюхать, что у нас под сеном припрятано, - отвечает Саня и ухмыляется.
- Сердце у тебя бойкое, - продолжает Дрожкин, - а у меня над ухом комар звенит, крови жаждет.
- Пронесет с божьей помощью.
Едут они дальше, не останавливаясь и не хоронясь. Степной ветер пахнет полынью и кумысом. Спокойствие и благодать навевают теплые сны детства.
Словно удар хлыста, прозвенело в ночи:
- Стой, кто идет?!
Закружились вокруг всадники, стиснули кольцом, задержали бричку. Стали допрашивать, кто да куда. Саня врет напропалую, что, дескать, сельские жители, безобидные мужики едут к родичам на свадьбу. Врет не, моргая, а ни одному его слову не верят.
- А ну покажь, что там у вас под мешками, - приказывает белый офицер, тоже разведчик.
- Там… - Саня нагибается, выхватывает наган и стреляет, - там твоя смерть лежит.
Вздыбились кони, и понеслась тачанка. Саня ухватил вожжи и закричал диким голосом, чтобы поддать ходу, а командир вытащил из-под сена пулемет, и прошили черное сукно ночи красные металлические нити. Мчится тачанка, а погоня все ближе. Дробно стучит пулемет, и щелкают выстрелы в ответ.
…Тачанка летит во весь опор. Вожжи дрожат в Санькиных смуглых руках. Дух занимается от этой быстрой езды и - эх, Саня обернулся, чтоб смерить расстояние да прикинуть, сколько их скачет, конников, и вдруг настигло его пылающее видение.
Вожжи выпали из его рук. Тело обмякло. Ночь навалилась тяжело на грудь, онемело плечо. И он повалился лицом вниз, на сено. Замолчал пулемет, но уже отстала погоня. Командир склонился над Саней:
- Что с тобой, браток?
- Обойдется, - прошептал Саня.
Командир погнал лошадей не жалея, чтоб привезти скорей Саню в село, пока не вытекла из него жизнь окончательно.
В полузабытьи видит Саня свою астраханскую улицу, видит отца, потом музыкантский взвод, и жалко ему чего-то - их ли, себя? Вспомнилась бабка: "Не жалко тебе жизни молодой?" "Обойдется", - бормочет он. Плечо перетянуто жгутом, оно горит и мокнет от крови, а ночь вокруг тиха, пахнет полынью.
…А не снится ли это ему: склоненное над ним лицо матери, в слезах, в великой скорби. Ах, нужно ли матери приезжать, чтобы увидеть умирающего сына? Возможно ли матери перенести такое?
Ее рука лежала на его потном лбу, теплая рука.
- Не плачь, мама, - сказал он, или ему только мнилось, будто говорит, а на самом деле лишь шевелил губами. И не головой - чувством подумалось: мать всегда с тобой, в бою ли ты или на отдыхе, как у верующих крестик на груди, и в смертный твой час.
Он тяжко страдал от ран, и что-то говорило ему бессвязно, поверх сознания, что и смерть иногда - исход, потому что невозможно мучиться слишком долго. Он ослабел и стал безразличен: жить ему или не жить…
Он видел далекий край, плыли темные облака, на грани пылающей земли во весь рост, закрыв небо, стоял огненно-рыжий Сатурн, бог бесконечного времени, зримый, телесный, и Алешка, смутясь духом, показывал на него рукой, а раны терзали, но все пройдет, все - только миг, люди не понимают, что только миг, но как тяжко страдать от ран…
Облака смыкались в кольцо, холод охватил Санины ступни, щиколотку, пополз к коленям, а сердце еще билось. Кто-то стонал рядом - это мать хотела вобрать его страдания в свои. Холод охватывал его всего, и ум угасал, а сердце билось, и он чуть приподнялся, мышцы рук еще не потеряли упругости и словно сопротивлялись…
Мать похоронила Саню вдали от того места, где он получил смертельное ранение, и флейта своими протяжными звуками до тех пор провожала его в последний путь, пока одинокий флейтист, выпросивший увольнение на сутки, не ощутил усталости в груди, и не отрыта была узкая полоса в земле, похожая на окоп, и пока мать не упала лицом к земле, лишась сил.
2
Город выглядит пустым. В Александровском саду - большой плакат: "Дети - цветы будущего". Гм. На улицах распевают вздорную песенку:
Цыпленок жареный,
Цыпленок пареный
По Братской улице гулял.
Его поймали, арестовали,
Велели паспорт показать…
Алексей с Владимиром три дня как остались одни. Отец на промысле, мать на прошлой неделе уехала к Саньке, в Черный Яр, поскольку он ранен и находится между жизнью и смертью. Повязалась ситцевой косынкой, оставила разные наставления - и уехала. И вдруг - письмо от отца…
Вовки не было дома, когда принесли письмо. Он вошел, увидел на столе отцовское послание. Алексей при свете лучины жарил селедку на таганке. Селедка, словно озлившись, шипела и прилипала к сковороде. Она жарилась на собственном жиру. Алексей, с запотевшим чубом, скоблил ножом по дну сковороды и переворачивал рыбину, а та крошилась.
Конверт лежал надорванный поверху. Он был адресован матери, но Алексей вскрыл. А как иначе, если мать уехала?
Володя, придвинув медный подсвечник с лучиной, начал читать. Отец наказывал матери отправить детей на промысел, в Ганюшкино.
"Занятия в школе, верно, кончились, чего им в городе делать? Окурки по улицам собирать да альчиками кидаться?"
А далее батя писал: он знает, ребята вкус мяса забыли, за кусок баранины приезжие калмыки великие деньги требуют; зато свежей рыбе где и быть, как не на промысле. Что же касается всего прочего, то у него есть запас мучицы, крупы, ну и рыбы сушеной, с прошлой путины; так это все он думает с ребятами домой отослать, ей, женушке своей, каковая женушка на свете одна, равных ей от века не было и не будет.
"Поедет с детьми Фонарев Сергей Иваныч, есть у него дело на промыслах, а я уже и рыбницу отрядил курсом на Астрахань", - заканчивал отец свое послание.
"А что матку с работы на пристанях не отпустят, это отец верно говорит, - размышлял Володя. - Ее и в Черный Яр не пустили бы, если бы не ранение Саньки".
- А письмо кто принес? - спросил Володя.
- Сандыков, лоцман, - неохотно ответил Алексей. Команда рыбниц обычно состояла из трех человек, в большинстве казахов или калмыков.
Братья посовещались и решили: надо ехать.
- А какой он из себя - Сандыков? - снова спросил Володя, отведав братниной стряпни и улегшись на свою койку с волосяным матрацем.
- А тебе не все равно? Коли поедет Сергей Иваныч…
Алексей не любил тратить слов даром, и Володя понял: не понравился Алексею кормщик. Но Алешка вообще недоверчивый, Владимир уже давно сделал этот вывод.
Наутро зашел Сандыков - пожилой калмык невысокого роста, с двумя резкими морщинами на желтых щеках. Зашел на минуту - в городе у него хлопоты. Лицо у Сандыкова неприветливое, и в глазах сомнение, неуверенность. Володя у многих горожан замечал такое выражение в глазах.
Володей овладел детский беспечный дух странствий, и ему было все равно, с кем ни ехать - лишь бы скорей.
С Сандыковым зашел почтальон, почему-то с повесткой на имя Ильи, глупой, непонятной повесткой, они и внимания не обратили.
- Одни поедем, - сказал Сандыков. - Фонарев больная тифом лежит, в барака.
Алексей хмуро оглядел Сандыкова, поджал губы. Это, наверно, Алексею от отца передалось: посмотрит иной раз, словно испытывает человека. Алешке и четырнадцати нет, но один дядька ему сказал: "Послушай, Николаич!" А Володе только в ноябре будет двенадцать.
Бараки для больных сыпным тифом находились за городом, но братья все-таки отправились навестить балтийца. Их не пустили. Лишь сказали:
- На днях выпишется, тогда и увидитесь. Тяжело болел. А вход никому не разрешен.
Молча братья возвращались домой. Вокруг - тонкие березы, молодая тимофеевка.
- Ждать Сергея Иваныча не будем, - сказал Алексей. - Он еще поедет или нет, а мать вернется и не пустит нас! Черт его знает, этого Сандыкова! Надо же было Сергею Иванычу заболеть!..
Да, вот как с человеком бывает. Совсем недавно Сергей Иваныч улыбался; в разговоре почему-то упомянул молодого Ларикова, бежавшего полгода назад вслед за своим отцом, рыбопромышленником, из города. А для старого Ларикова отец когда-то, до войны, десять лет подряд таскал рыбу из моря.
Отчаянный человек был отец. Вот уже и осень поздняя, вода замерзла, подчалок льдом затерло, гибель в глаза глядит, а он не прекратил лова и выбрался все ж, хоть и синий весь, как покойник, с обмороженными руками. У него был азарт! Старый Лариков ценил таких ловцов. Однако настоящего мира между Лариковым и ловцами не было.
За словами Алексея Володя почувствовал не только тревогу о Фонареве… Да все равно - поедут. Про него, Вовку, и говорить нечего, но и Алешка упрям: ежели решил, не отступится.
Сандыков два дня провозился в городе, и оба Гуляевы торопили его. Конечно, мать не может возвратиться ни через три, ни через пять дней, ни дорог нет, ни транспорта никакого, но зачем время терять?
Накануне отплытия Вовка с плетеной кошелкой - или зембилем - отправился к тете Марусе и Николашеньке. Николашенька стал проситься на промысел, но тетя и слушать не хотела. Она погрузила в зембиль банку прошлогоднего арбузного меда, засахарившегося и горького, и два пышных, из белой крупчатой муки, калача. Не калачи - два кипеня. А лучше бы ржаного хлеба. Но Сандыков уверял: до промысла три дня пути. А три дня как-нибудь и с калачами продержатся.
Домой Володя возвращался поздним вечером. Над крепостной башней с часами свесился месяц и осветил циферблат. За циферблатом ютятся голуби, но сейчас птицы примолкли. И что бы значил этот вечер и это молчание птиц? Впервые Володя как бы начинал прислушиваться к себе, к тем неопределенным мыслям, которые тревожат мозг, особенно когда жизнь, вместо того чтобы плавно и спокойно течь знакомым руслом, на глазах у всех делает неожиданные и страшные скачки, повороты…
Дома стояли темные, похожие на большие дюны. Улицы - как глухие, без окон, коридоры. Провода свисают, болтаются от ветра слепые фонари, чужим светом отблескивают, светом месяца. Нет в городе ни электричества, ни топлива; и керосина не стало в лавках. Еще хорошо, что июнь, лето…
Володе рисовалось море. Оно наплывало туманом и вечерней росой, оно ожидало там, где город падал за горизонт, и ходило темными волнами. Только вот… море и хмурый Сандыков как-то не вязались между собой. И Володя отгонял от себя образ угрюмого кормщика.
Настал час отплытия. Алексей сочинил короткое письмо матери, важное, взрослое письмо, и оставил на столе вместе с отцовским. Володя прихватил с собой в дорогу книгу "Робинзон Крузо" в бумажной обложке ярко-красного цвета, свинчатку и другие альчики. Наверно, и на промыслах ребята не только за козами ходят.
Он дождался на дворе, пока появится Шурочка.
- Прощай, Шура, уезжаем к отцу, - сказал он.
- Попутного ветра, - ответила она.
Эта холодная фраза его обидела, и он убежал, хотя Шура что-то кричала вслед.
Когда братья поднялись на рыбницу, из-за снастей на них глянуло узкое продолговатое лицо с широко расставленными глазами. Лишь мгновение эти глаза смотрели в упор, а затем точно запрыгали; взгляд их был блуждающий, и таилось во взгляде что-то вроде неприязни. Это был помощник лоцмана - Бадма.
Только один из трех членов команды вызвал у подростков радостное, доверчивое чувство - маленький смышленый матрос. Он весело улыбнулся им, подал ладонь ребром и, не очень хорошо выговаривая по-русски, сказал:
- Здрасьтий. Я - Ва-нюша.
Ванюша был еще паренек, а Бадма - взрослый.
Братья расположились в кормовом кубрике, - носовой кубрик был занят сушеной рыбой, и для жилья оставался лишь кормовой. В нем был столик, широкие нары, поперек которых могло уместиться пять человек, и против нар - ларь, служивший кроватью для кормщика.
Пока виден был берег, братья глазами отыскивали места, в которых бывали ранее, выезжая с отцом на лов. Но вот берега скрылись, и они залюбовались морем. Оно было зеленое, синее, стальное, а в него опускался солнечный шар, прорезанный тонким облаком, точно кушаком перехваченный, и расплескивающий золото.
Облака тянулись с севера на юг, редкие, волокнистые, похожие на всадников с длинными, лимонного цвета бородами. И Володе вспомнилось, как однажды отец промчался по городу на калмыцкой лошади, а затем у Крепости спешился, с ходу взобрался на груду досок, словно взлетел над толпой солдат, и стал держать речь. Он был тогда еще в старой солдатской шинели, - месяцев за шесть перед тем прибыл с фронта.
Конники с лимонными бородами исчезли в небе, и стали рисоваться пустыни, желтые песчаные дороги… До ушей Володи достигал плеск волн. Но зеленые волны рейда стучали не в борта рыбницы, а в Володино воображение. Оно унесло его далеко от этой рыбницы и палубы, пропахшей рыбой.
Взошла луна. И тут Володе послышался крик. За мачтой, за снастями, освещенные луной, дрались Бадма и Ванюша. Бадма ударил Ванюшу в подбородок, и Ванюша покатился. Затем Ванюша, вскочив, вцепился в Бадму, тот вывернулся и перегнул Ванюшу через борт, пытаясь сбросить в море. Перемешивая калмыцкие слова с русскими, Бадма крикнул зло:
- Там будет тебе воскресный базар!
В один миг Володя очутился возле Ванюши и Бадмы, но тут за его спиной раздался резкий окрик. Он обернулся: Сандыков. В руках Сандыкова был кусок каната, похожий на плеть. Бадма отпустил Ванюшу, и они разошлись; Бадма спустился в кубрик, Ванюша остался на носу судна. Володя шагнул было к Ванюше, но Сандыков властно сказал:
- В каюта! Спать!
На палубу выскочил Алексей. Степенно прошел мимо Сандыкова, заставив того посторониться. Верно, он успел заметить, что тут произошло. Володя почти бессознательно ощутил удивительное Алешкино самообладание. Вот и Сандыков терпеливо ждет, что сделает или скажет Алексей.
Алексей ничего не сказал. Лишь кивнул брату: идем. И Володя повиновался. Он понял: как хочешь, а кормщик полный хозяин на судне.
Первая ночь пути была ветреная, дул норд-вест, трещали паруса, а поутру оказалось, что ветром угнало воду на юго-восток, и взморье, по которому шла рыбница, оголилось. Оно походило на огромный, но мертвый аквариум. В нем торчали осклизлые зеленые водоросли, бродили потоки мутного ила.
Братья спустились в воду. Ноги мягко ступали по песчаному дну, порой натыкались на камень или мертвую рыбину. Водоросли оплетали икры ног. Куда ни пойди - на версту вперед, на две - вода по колено. Тихое море, гладкое, как скатерть. Только ни одна ткачиха еще не выткала такую большую скатерть. Море - без начала, без конца, не различишь, где оно сходится с небом, потому что и небо зеленое. И он с Алешкой, и черная рыбница, и ее команда словно замкнуты в круг.
Искаженное лицо Бадмы, длинные белки глаз, чересчур длинные, все еще стояли в воображении Володи. Но весело было знать, что небо да море - тут и весь свет, весело было хватать море пригоршнями; и они с Алешкой руками бурлили море, прыгали и смеялись, и нарезвились так, что сон сморил..