6
Зима пришла ранняя, выпал снег. В бывшей гимназии наладились занятия. А после занятий - катание на салазках. Повсюду смех, крики детворы, девчонки отчаянно визжат, щеки нарумянены морозом. В самом воздухе - радость, которая входит в грудь вместе с дыханием. Алеша не знал, что то же самое не раз пережил Санька, пережили и тысячи других, да и что за дело ему было до других?
Сообщения о событиях на фронтах, слухи о заговорах в самой Астрахани - все это катилось своей чередой, а Володя с Алешей жили своей жизнью среди самых суровых будней. Выпив на ужин морковного чая с незаметной долькой сахарина, братья поскорей ложились спать, дабы не чувствовать голода. И спали порой беспокойным, порой крепким сном. Так дождались рождества.
- А что бы ты, например, хотел поесть? - спрашивал Володя.
- Ветчины. Когда-то ты ветчину называл "величиной" и орал: "Величины хочу!" Ветчины и хлеба.
- А я - тарелку вареной осетрины. И белого каравая.
- Надо развивать в себе волю, - сказал Алешка. - Ты фантазер. Но одной фантазией не проживешь.
- Об этом написано у Джека Лондона.
- Вот и нажимай на духовную пищу.
- А помнишь, солдаты наваливали нам в котелок гречневой каши? Или пшенки.
- Теперь они сами оголодали.
Осенью, еще до наступления холодов, приходила фея. Верочка. В белой кофте и жакетке поверх. Вошла, сказала: "А вот и я. Как вы живете, малыши?" - "Живем, не тужим". Фея. Пастилой угостила. А после исчезла. Говорят, вместе с отцом уехала.
Настал 1919 год и принес снежные бураны. И еще много чего принес.
…Разбитая, голодная вступала в город Одиннадцатая армия. Братья Гуляевы смотрели и глазам не верили: сыпной тиф идет, смерть идет, костями стуча, лохмотья сами собой бредут, и рваные опорки на ногах скелетов волочатся по земле сами, а в глубоко запавших неживых глазах злоба и тоска-усталость - ее и не понять никому, и говорит она о том, что чаша испита до самого донышка.
Подробности Алеша с Вовкой узнали после. Отступив с Северного Кавказа безводной калмыцкой степью, сквозь бураны, через мороз, голод, тиф, раздетая и разутая шла армия. Это похоже было на переселение, на бегство целого народа. На многие-многие версты в степи растянулось отступление; скрипели колеса бричек, тарантасов, мотали шеями кони, ослы, верблюды - за красноармейцами следовал нескончаемый обоз с беженцами. Безлюдная степь. Дикая. Сколько своих похоронили здесь и матросы-балтийцы из Кронштадта, и черноморцы, и таманцы, и горцы из аулов. И детей не пощадила степь.
По пятам армии, словно коршуны, мчались деникинские конники и, настигая, добивали раненых, больных из обоза, куражились над гражданскими.
Армия не вся погибла среди барханов. Преодолев все муки, дошла она до Волги, раскинулась становищем на Форпосте, напротив Астрахани, и вскоре началась переправа через реку в Астрахань.
Алексей с Вовкой замерли, безмолвно наблюдая. Женщины, закутанные в тряпье, мужчины, обросшие бородами, а иные успели сбрить бороду, но какие худые - щека щеку ест. Обмороженные.
Тут и толпа, и вопросы, возгласы:
- Откуда вы?
- Из царских хоромов, не видишь, что ли? На груди и по брюху золото.
Громадный детина, борода по грудь, а глаза великомученика.
- Аль невидаль какая? Дай докурить, запах забыл.
- А вы кто?
- Половцы. Печенеги. Конница о двух ногах. Сам видишь, аглицкая обмуниция!
- Вы с белыми дрались?
- И с черными, и с зелеными.
- Слезами залит мир безбрежный…
- Ты на них вшей подави, песни будешь петь опосля.
- Братишки, ведь это ж наши, свои! Всемирной коммуны бойцы!
- Это проверить надо. Ну и рать… Пылающая революция идет.
- Тебя, цыпку, мало проверяли, как ты в тылу задами тряс, оглоед! Кобыла необъезженная!
- Да оставь ты его к шаху-монаху!
- Братишки! Поклон вам земной.
- Они кадетов давили, а их болячка задавила.
- Болячка тоже враг немалый. Ее уговорами не возьмешь.
- Братишки в сыпучих песках лежат, оттуда голос подают.
- Чего допрашивать. Их сволота белая стальными шомполами допрашивала.
- Гляди, татарский бешмет! Одни хурды-мурды остались.
- От всех народностей представители. Оголилась Русь. Оспою обметалась. Мор и разоренье.
- Изжарить бы тех обломов, сычей на сковороде, кто заставил такую му́ку принять.
В санях везли больных и раненых. Словно сквозь туман, надвинулось на Алешку что-то отдаленно знакомое. Ноги в мужских обутках, а из-под рваного платка, закрывавшего голову и лицо, запавшие глаза с неясным, немужским блеском, как с портрета глаза, прячущие все то невозможное, что перенесено, где-то внутри…
Алексей невзначай толкнул брата локтем:
- Смотри-ка, Верочка…
- Не-е… - сказал Володя. - Не она.
Девушка шла об руку с мужчиной, а какого он возраста, не поймешь: очки, борода, на плечах нечто вроде одеяла. Так и прошли мимо, поодаль…
В феврале в городе убавили хлебный паек: для первой категории - фунт хлеба, для второй - полфунта, для третьей - четверть. Вова с Алешкой получили по одной четвертой. А в Москве, писали газеты, паек стал еще меньше.
7
В Саратове стояла суровая зима. Всюду сугробы, сугробы… Паек жалкий, в городе неспокойно. Где-то в окрестностях орудуют банды, и имя одного главаря сменяется другим. Кажущаяся тишина города. Висит иней на проводах. Пусто на улицах и темно. Куда пойти? Товарищи, студенты считают его тихоней. Что ж, он однолюб. Да и время ли развлекаться?
Илья ходил в университет, в холодных аудиториях слушал лекции, посещал анатомичку… Но было чувство одиночества, неприкаянности. Внутри зрела энергия и просилась наружу, а он смирял ее, будучи не в силах понять себя и других. И так день за днем…
Он вчитывался в военные сводки. На Северном Кавказе красные части потерпели поражение. Одиннадцатая армия калмыцкими степями откатывалась к Астрахани. Это была тревожная весть. Но не только судьба семьи волновала Илью. Значит, и в нем крепко сидит тот "социальный инстинкт", о котором он говорил отцу? Разве это только инстинкт? Но где же те мысли о добре, милосердии, о всеобщем благополучии, которые навещали его еще год назад? Дымом разлетелись.
В часы досуга он читал Монтеня и находил утешение в словах философа и особенно в тех латинских изречениях и стихах, какими тот пояснял свою мысль. Латынь Илья знал хорошо и помнил наизусть целые страницы из галльских записок Юлия Цезаря. Кое-что его и удивляло в книге. Например, рассуждение о войне и науке.
"Многочисленные примеры, которые являют нам и это управляемое на военный лад государство и другие, подобные ему, - писал Монтень, - заставляют признать, что занятия науками скорее изнеживают души и способствуют их размягчению, чем укрепляют и закаляют их. Самое мощное государство на свете, какое только известно нам в настоящее время, - это империя турок, народа, воспитанного в почтении к оружию и в презрении к наукам. Мы знаем, что и Рим был гораздо могущественней, пока там не распространилось образование".
Как же так, думал Илья. Разве сам Монтень не писал ранее о пользе наук? И разве то, что люди занимаются, скажем, медициной, может ослабить их волю? Конечно, когда одни убивают или наносят друг другу тяжелые увечья, а врачи приходят, чтобы лечить, в этом есть большое противоречие…
Но всего более его поразили следующие строки:
"Наша жизнь, говорил Пифагор, напоминает собой большое и многолюдное сборище на олимпийских играх. Одни упражняют там свое тело, чтобы завоевать себе славу на состязаниях, другие тащат туда товары, чтобы извлечь из этого прибыль. Но есть и такие - и они не из худших, - которые не ищут здесь никакой выгоды: они хотят лишь посмотреть, каким образом и зачем делается то-то и то-то, они хотят быть попросту зрителями, наблюдающими жизнь других, чтобы вернее судить о ней и соответственным образом устроить свою".
Но когда война толкает брата против брата, как станешь думать об устройстве своей жизни?..
Последнее письмо от Верочки было в конце лета, и он столько раз перечитывал его…
Этот год был страшный для Сивцовых: в калмыцком селении убит был Верочкин брат, военврач. То ли обозлились на него, что он кого-то не освободил от военной службы, то ли еще по какой причине. Убийцы остались неизвестными. Для Виктора Максимовича Сивцова гибель сына была не только горем - катастрофой, и он запил горькую. И стал собираться на Кавказ, будто там ожидало его воскресение тела и души. Сломалась семья. Силу Верочкиной привязанности к отцу и брату Илья почувствовал давно, при первом знакомстве. Тем более его потрясла в Верочкином письме короткая строчка:
"Я решила уйти в монастырь. Это для меня единственный выход".
Это она, Верочка, уйдет в монастырь?! - думал он. Та, которая мчалась на коньках по пруду, повязав вокруг шеи красный шерстяной шарф? Та, что умела ждать его возвращения? И она всех оставит: его, отца… Дикая идея. Анахронизм смешной. Какие теперь монастыри? Монахи, надев пиджаки и брюки клеш, и монашки, облачась в мирское платье, поразбежались кто куда. Монастырь был для них тихим уголком, прибежищем. А где нынче такой уголок? Где это такой тихонький остров, тихонький, беспечальный?..
8
Евдокия Гуляева уже забыла то время, когда можно было не отзываться на окружающее и замкнуться в семейной жизни. Оно ушло - это время - безвозвратно. Едва началась мировая война - и судьба каждого человека заметно стала зависеть от общего хода дел. А далее и еще больше. Революция - вихрь…
Гражданской войне, интервенции, лишениям конца не видно. Но как ни грозны повсюду события, Астрахань, казалось Гуляевой, - какой-то заговоренный город. Едва схлынули январские и февральские морозы, едва повеяли мартовские ветры и вздохнулось полегче в ожидании тепла, в городе вновь - выстрелы, по улицам движутся вооруженные отряды… Город на осадном положении.
От рабочих и матросов Гуляева узнала в тот же день: в Астрахани назрел заговор, взбунтовался солдатский полк.
Было много жертв, и кары были суровые. Во главе мятежа оказался целый штаб из "бывших" - тут, рассказывали, и морской офицер, и некая княгиня Туманова, и кто-то из партии монархистов, Соколов кажется, и другие прочие. На некоторых заводах люди по несознательности, ропща на голодный паек, побросали работу, а иные даже примкнули к мятежникам, и на улицах пролилась кровь.
Были из бунтовщиков, из бывших солдат и такие, которые своим конвоирам кричали:
- Мы с фронту в распояску шли, офицеров брали и казнили, с господ котелки срывали, а теперь, значит, с голоду подыхай и свои же тебя к ногтю, в "земельный совет", так вашу!..
Спустя несколько дней все поуспокоилось. В приказе, под которым стояли подписи Кирова и других членов Реввоенсовета Одиннадцатой армии, говорилось:
"…Вслед за призывом "Смерть шкурникам!" должен раздаться другой: "Все к станкам! Все на работу!"
Городские власти велели всем имеющим огнестрельное оружие под страхом расстрела тотчас его сдать, а Временному военно-революционному комитету взять на учет "всех буржуев губернии, всех кулаков и спекулянтов, а также прикрывшихся рабочей одеждой шкурников и составить из них изолированные лагеря для принудительных общественных работ".
Евдокия Гуляева невольно порадовалась, что нет в ее семье ни шкурников, ни спекулянтов или прочих, кого имели в виду постановления.
Трудная была весна, невеселая. Город остался без топлива, и появился особый приказ прекратить сеансы во всех кинематографах, прекратить и пассажирское трамвайное движение, а также уличное и наружное освещение домов. Но возможно, думала Гуляева, другие страны нас поддержат. Вон и в Венгрии советская власть…
Конечно, весна была астраханская, южная, все расцвело, акации и тутовые деревья распустились. А там и жаркое лето подступило. Оно было не веселей весны. Фронт подошел близко к Астрахани.
В последний день знойного мая знакомая работница-активистка позвала Гуляеву на заседание городского Совета. Когда они пришли, заседание началось. Из-за стола встал Киров. Ростом невелик, но широкая грудь; волосы зачесаны назад; верхняя пуговка ворота расстегнута, глаза блестят. Горячий человек. И речь горячая.
Киров выступал с докладом о текущем моменте. Оглядел зал. И сказал громко:
- Опыт полуторагодичной борьбы должен уже научить нас, что мы ведем борьбу действительно не на живот, а на смерть. Не забывайте, однако, что буржуазия не так уже безнадежно смотрит на свое положение, как это многие из нас думают. В Каспийском море наш флот захватил пароход "Лейла", на котором ехали белогвардейские агенты…
Это были не простые агенты. Белый генерал со свитой. Они везли письмо Деникина Колчаку. Шевельнув листками, лежавшими перед ним, Киров продолжал:
- "Неуспехи наши, - пишет Деникин Колчаку, - объясняются тем, что союзники не дают нам помощи"… Гучков дает Деникину рецепт, как спасти Россию от советского засилья. Он, рассматривая общее положение, говорит: "В одном их, большевиков, можно похвалить: они способны организовать народную оборону". - И, помедлив: - Дальше Гучков говорит, что большевики отличаются тем, что в простонародье называется "не зевай". "Пока мы раздумывали, как да что, они пользуются моментом и накладывают нам по шее". Для того чтобы спасти Россию, Гучков, предлагает обработать наших военнопленных, находящихся еще за границей, вооружить их, и тогда они смело возьмут Петроград, затем Москву, а там уж советская власть, прижатая к стенке, само собой разумеется, неизбежно рухнет. В письме Деникин пишет Колчаку: "Даст бог, встретимся в Саратове и там решим вопрос о власти".
Киров нахмурился, повел плечом, и зал понял его мысль: не встретятся!
Он закончил речь словами:
- Мы должны помнить, что буржуазный строй добровольно не умрет. Смерть или победа - вот наш лозунг.
Собравшиеся ответили ему громкими рукоплесканиями.
Слушая Кирова, Гуляева разволновалась: Саратов - родной ей город. Там Илья! Усилием воли она прогнала сомнения. Не дойдут! Из речей и декретов Ленина, которые она всегда читала внимательно, особенно после отъезда мужа, и из слов Кирова можно было заключить: не встретятся!
Идя тихими астраханскими улицами, Гуляева, все еще борясь со своей тревогой, вчитывалась в новые воззвания на стенах домов, приказы, обращения к мобилизованным на фронт коммунистам, листовки. Большими буквами: "Укрепим братский союз рабочих и крестьян". Внизу подпись: М. Калинин.
"К вам обращаюсь я, кровью спаянные друзья, рабочие, крестьяне и красноармейцы!
Мы, русское - рабоче-крестьянское правительство, всегда заявляли и заявляем, что н е х о т и м в о й н ы. Мы мирно стали строить нашу социалистическую избу, основали фундамент, возвели стены и хотели завершить крышу, но эту н о в у ю и з б у н а ш у п о д ж и г а ю т…"
Вся земля представилась Дусе объятой пожарищами; в огне горят деревенские избы, городские дома, нефтяные баки, черный дым стелется пониже облаков.
…Близость фронта все же смущала Гуляеву, и конечно, не ее одну. Вот и английские самолеты налетают из Баку, сбрасывают бомбы на город. Поползли слухи, что Астрахань эвакуируют, сдадут неприятелю. Но в газете "Красный воин" был напечатан приказ: препровождать в Особый отдел Отдельной одиннадцатой армии распространителей слуха, "к которым будет применена суровая мера наказания - вплоть до расстрела".
В газете появилась и речь Кирова о защите Астрахани - он вновь выступил в Городском Совете и там сказал:
"Англичане способны втереть очки многим. Они говорят, что большевики хотели дать вам мир, а дали голод, а сами они разве не воюют с нами, разве они бросают нам пряники с аэропланов, а не бомбы?.. Я думаю, что мы сумеем собрать новые и новые тысячи бойцов".
В эти смутные, беспокойные дни - давно не помнилось: когда они были спокойные? - пришло письмо от Ильи. Но не из Саратова! Мать надорвала конверт, пробежала глазами, а потом заставила Алексея прочитать вслух. Илья писал о своих занятиях, о тоске по дому, И далее:
"Не помню, говорил ли вам, что в Саратове встретил астраханцев и быстро с ними сдружился? Не со всеми, конечно.
Однажды я сидел с товарищами в столовой и один из них спросил: "А кто твой отец?" Я рассказал об отце и обо всех вас. Этот студент спрашивает дальше: "А на чьей ты стороне?" - "На чьей же мне быть стороне, отвечаю, если я бежал из Казани от чехословаков? Но я завтрашний доктор, и мое дело лечить людей". Он был недоволен моими словами. "А пока люди будут истекать кровью? - сказал он. - В Красной Армии не то что докторов нет, фельдшер и тот - великая находка". - "Но мы как медики еще так мало знаем". - "Ничего, говорит, там будет практики больше, чем надо, а теорию между боев можно подучить".
Я всю ночь не спал, размышляя над этим. Нет, подумал я, не монастырь - справедливый удел в наши бурные дни и даже не кабинетные занятия. И я записался. Нас обоих с этим студентом направили в распоряжение главного врача передового перевязочного отряда стрелковой бригады, и вот мы уже в гуще боев. Мне вынесли благодарность за энергию и расторопность, и сейчас я назначен начальником импровизированного эвакоприемника. Мы разместились в вагонах-теплушках, с вечера до утра стоим прицепленными к паровозу на парах с тем, чтобы в случае налета сняться с места".
- Что значит импро… ну как там? - спросила мать, желавшая знать все подробности тревожного бытия своего сына.
- Это слово непереводимое, - сказал Алексей просто. - Ну в общем, им в голову такая фантазия пришла. На скорую руку сделали. Не знаю только, зачем он тут насчет монастыря вклеил?
- Это и есть фантазия, - сказал Володя.
Мать думала о своем: надо переправить письмо отцу. То-то обрадуется! Она заторопилась. Ее томили предчувствия.
Во второй половине июня положение Астрахани ухудшилось. Противник наступал и на востоке, в районе Гурьева, и на юго-западе, со стороны Кизляра. Кизлярское направление стало опаснейшим для Астрахани. 22 июня под давлением белых наши войска оставили Михайловку, Караванное и отошли на Икряное, Башмачаговскую… Вдоль этой линии развернулись тяжелые, упорные бои.