3
Настал день, томящий, знойный. Где-то далеко глухо шумело море. Степь дышала в лицо. В кустах жалобно застонал перепел, - должно быть, бился в когтях павшего с высоты голодного коршуна.
Лежа бок о бок, братья открыли было знакомые страницы "Робинзона Крузо", но нет, душа их и на миг не погрузилась в детский сон. Знали: не растворит, не рассеет думу заманчивый свободный вымысел. Вот он перед глазами - неведомый остров. Образ их батьки, шагающего в своих солдатских сапогах, вставал над дикими травами его..
Да и очень начитаешься, когда солнце печет. Кабы встряхнуться, выпрямиться во весь рост, ноги размять!
К середине дня Володя вовсе изнемог. Голая степь кругом, солончаковая… Однако с той минуты, как скрылся из глаз Ширшов, у Володи зародилась одна мысль, и она все более крепла в нем.
- Всего лучше, - сказал он, - пешими побежать… все на запад, на запад. Ночей за пять и добежали бы до красноармейских постов. Дотянемся до проток, а там лодку сыщем. А где земля настоящая, то есть с высокой травой, то можно и днем… - Володя говорил, а сам и верить не смел такой удаче…
- А питаться чем будешь? Травой?
- Чего Василий принес, за два дня не съесть. А потом у калмыков попросим. Живут же они в своих кибитках где-либо?
- А если они нас выдадут?
Выдадут… Какая за ним с Алексеем вина такая?.. Или же люди, бывает, без вины виноватые? Но с этим он не мог согласиться. Угрюмое чувство словно обволокло его. И он с неожиданно для себя созревшей злобой сказал:
- Ножами отбиваться станем.
Но жила в Володе странная надежда: встретить отца в степи - живого. Случалось ему слышать о разных самых диковинных случаях… Может, отца и не порубил никто, и застрелить не успели…
- Черкес какой! - ответил Алексей. - Не пробраться нам. Надо ждать; возможно, работниц отпустят, тогда и мы с ними. Я уже один раз послушал тебя! - В этих словах Алексея слышался горький упрек.
Так спорили они с перерывами до наступления ночи. Ночь была душная и влажная. На траве, на кустах осела роса.
И постепенно Володей завладело новое чувство: он уносился мыслью и сердцем в Астрахань - к матери, к близким. Неужели он и с матерью не увидится? Тоска, как болезнь, сушила его. Не было другого желания, как на мать хоть одним глазом взглянуть.
Алеша лежал ничком. Зимой он прочитал в одной книжке: когда-нибудь Земля остынет и жизнь на ней прекратится. Даже крабы пропадут, и змеи, и рыбы… О львах же и носорогах и говорить нечего. Все оденется льдом. И на мгновение ему пригрезилось: настал тот момент, Земля стынет, и жизнь людей пошла на убыль.
Но если ему с Володей - этот же еще маленький! - умереть, то зачем они родились? - думал он. Ему представился старший, Илья. Илье, наверно, тоже не хочется умирать. И отец не хотел. Зачем же люди родятся?
В его сознании встало сандыковское "зачем?". Он повернулся на спину, открыл глаза навстречу черному провалу ночи. Володя стонал во сне, Алексей тихонько толкнул брата: "Спи знай", - и Володя задышал тихо, ровно.
Вспомнилось: на Московской улице долго висела вывеска - "Совет рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов". Алексею и другие города рисовались по подобию Астрахани: с майским зноем и чутким сном, с внезапными гудками, отрядами Красной Армии и стрельбой зениток по английским аэропланам.
Медленно текли часы душной летней ночи. Лишь к утру, истомленный мечтами, Алексей задремал. Стало прохладно.
Едва вновь повеяло теплом, Володя был на ногах. У него затекли руки, ноги. Точно само небо, подернутое сиреневой дымкой, не отрешившееся от ночного сна, придавило его.
Он потер занемевшие колени и с наслаждением потянулся, стал во весь рост.
- Что ты делаешь? Сядь, сядь! - крикнул Алексей.
- Ерунда! Ничего не будет! - ответил Володя. Он прошел несколько шагов, но тут же и замер. Вдали, за зеленой волной поникшей травы, стоял казак с карабином через плечо. Тот смотрел в сторону Володи, а затем зашагал прямо к нему. "Погубил, погубил я Алешку!.." И чувство более страшное, нежели то, какое испытал он, услышав о гибели отца, объяло Володю. Если бы вместо казака с карабином шла сама неумолимая смерть, она произвела бы на него меньшее впечатление.
Он стоял спиной к Алексею.
- Алешка! - сказал он. - Казак!.. Не показывайся…
Он повернул голову к брату лишь на одно мгновение. Алексей чуть приподнялся, да так и сел. "Бежать?" - подумал Володя. Куда они могли убежать среди этой невысокой травы? Нет, он уже знал, что́ делать. Путаясь в траве, он бросился навстречу казаку.
Казак был невысокого роста, молодой, крепкий, с чуть вздернутым носом и серыми глазами. На боку у него болталась охотничья сумка. Видно, дорогой он притомился. В коротких рыжеватых усах блестели капельки пота. А сапоги - мокрые от росы. Должно быть, прошел немало.
Володя, по возможности беззаботно, спросил:
- Охотник, а что у тебя в сумке?
- Да ничего, - ответил тот и бросил на Володю рассеянный взгляд. - Воды бы испить. Не той дорогой я пошел. До Ганюшкина далеко?
- Верст шесть будет, - ответил Володя.
- Проводи меня до тропки.
Но Володя и сам не знал, где тропка.
- Нельзя мне. Я тетку жду.
- Тетку? А ты откуда?
- Я… я из Зеленги. (Зеленгу они проезжали на рыбнице.) Погостить приехал.
- Где же она, твоя тетка?
- На хуторе мы живем.
- А хутор - далеко?
- Далеко. Верст семь. - На этот раз Володя показал в сторону, противоположную промыслу.
- Зачем же ты ее здесь ждешь?
"И охота ему язык чесать! Шел бы своей дорогой", - подумал Володя возмущенно. Напряжение в нем росло.
- Вчера лошадь на поводу вели, где-то в этих местах седло обронили. Искать будем.
Казак окинул его по-прежнему равнодушным взглядом. Но за корой равнодушия Володя уловил в светлых зрачках проснувшийся, хотя и затаенный интерес. Что-то задело внимание казака, чему-то он удивился.
- Да, - сказал пришелец вяло. - Место больно неприметное. Трудно на таком месте уславливаться. "Седло обронили…" Так, может, найдется глоток воды?
- Да, пожалуйста… Я сейчас… У меня во фляге… Разве мне жалко…
- Мне один глоток. До смерти хочу пить. Я тебе тоже сегодня целую флягу доставлю. Куда прикажешь, туда и доставлю.
- А зачем мне? Воды у меня дома нет, что ли?
Володя почуял недоброе, кровь бросилась ему в голову.
- Эх, парень, парень, - сказал казак сокрушенно, - врать-то тебя не научили. Отец твой, видно, не умел прикидываться, и ты не умеешь.
- Какой отец?.. - пролепетал Володя, а сам уже нацелился глазами на казачий карабин. В эту минуту он думал о том, что не попадет он к своим, не увидит мать. А она, верно, уже приехала из Черного Яра… Эх, если бы он, Володька, был один и отвечал перед совестью только за себя!..
- Не поселковый ты, - вдруг объявил казак, не меняя ни позы, ни тона. - И обувка на тебе городская, и острижен по-городскому… И выговор не здешний. Из Астрахани ты. - И он усмехнулся лениво, кончиками усов. - Где же братишка твой?
- Нет у меня никакого братишки.
Казак молчал, уставившись в землю. Взошло солнце, палило Владимиру в лоб. Вновь повеяло запахом полыни. Володя прислушивался к стуку своего сердца.
- Когда приехали гуляевские орлята, я в камыше сидел, только успел свернуть удочки. Я охотник, я же и рыболов. Понял? Увидел тебя, не сразу сообразил…
Володька недаром вырос на Артиллерийской. Он часто задышал, приготовился, сжался, готовый к прыжку. В эту секунду сбоку от него стал Алексей. Вовка глянул искоса. Таким он не видел брата ни час, ни день назад. Алешка был бледный, но тоже ко всему готовый: себя не пощадит… Глаза - свинцовая туча.
Казак понял обоих. С перекосившимся лицом наставил на них карабин.
Алексей, не сводя взгляда с казака, пошел на него. Володя схватил брата за локоть, тот его оттолкнул.
Казак, побелев не менее, чем Алексей, не опуская карабина, отошел на шаг.
- Не подходи… Застрелю… Ей-богу, застрелю!..
Алексей сделал еще шаг, Володя вскрикнул. Алексей остановился.
- Убери карабин, - сказал Алексей.
- Отойди. Слышь, отойди…
- Убери карабин. Чего боишься?
- Иш-шь, волчата… Истинно, волчата… Вы что ж, - прошептал он, - думали свалить меня?
- Мы не хотим, чтоб ты нас привел под ружьем, а потом… как отца… - сказал Володька.
Казак смотрел исподлобья. Тяжелый был у него взгляд, пристальный.
- Не балуй смотри…
Алексей был все еще словно нелюдимый, и синие потемневшие зрачки глядели как два камня, у рта билась жилка.
- Сам не балуй.
Казак о чем-то думал, всматривался, не опуская ружья. Покачал головой…
- Э-эх… - и выругался. - Ироды вы. На казака бросаться, а?.. Ты думаешь, я кто? - крикнул он Алексею. - Или думаешь, один я на промысле?!
- Не один, - глухо ответил Алексей.
Дневной жар усилился, по лицу всех троих струился пот. Казак медлил.
- Столкнула меня с вами нелегкая. Да не каратель я… Я уйду, а вы оставайтесь. И чтоб за мной - ни шагу! Не то - вы у меня в руках.
Он стоял среди травы, и трава обвивалась вокруг его сапог. Рукавом смахнул пот со лба.
- Если ты нас выдашь, на промысле все равно узнают. Придет Красная Армия, и найдут тебя, - сказал Алексей. И передернулся весь.
У казака лишь бровь шевельнулась. Лицо его словно повеселело.
- Вона что!.. Придет Красная Армия! Это кто же тебе сказал, что она придет?
- Сам знаю, - ответил Алексей с угрюмой уверенностью.
Казак скосил глаза и мерил ими Алексея. Провел рукой по лицу. В нетерпении дернул свой короткий ус:
- Да… И много среди вас таких, как вы да ваш родитель?
Алексей промолчал. А Володя вспомнил:
- Я воды принесу. Только ты… ты ружье убери.
Казак опустил ружье. Усмехнулся:
- Значит, брат за брата…
- Ты ружье на землю положи.
- Не надо мне твоей воды. Обойдусь. Нагнали вы на меня морозу - пить расхотел. - И с этими словами он взялся за затвор. Володя вздрогнул. Но казак разрядил карабин.
Володя побежал за флягой. Принес, подал недавнему врагу. Тот взял флягу отстранясь, вытянув руку.
- А где ты был, когда убивали нашего отца? - спросил Алексей.
Казак поперхнулся. Вытер усы. Вернул флягу:
- На. Спасибо. Я тебе как человеку говорю: не каратель я! И отца вашего не убивал.
Молчание. Звон кузнечиков. Зной. Потоки струящегося зноя. Слепит глаза. И казак промолвил, но уже иначе промолвил:
- Есть и у нас люди. Не все звери… Эх, война, война!.. И зачем она сдалась, скажи на милость? Мне самому лишь девятнадцатый год пошел. Давно ли босиком бегал?..
Казак, видно, вспоминал свое, а братья - Артиллерийскую улицу. В глазах казака было что-то совсем новое.
- Ну ладно, - сказал он. - Куда вы теперь пойдете? Где схоронитесь?.. Да минует авось. Угомонятся и наши казаки. А все же на глаза не лезьте… Береженого бог бережет. Атаманы наши… атаманам и казацких голов не жаль. Для атаманов они дешевле подсолнуха.
Он вскинул карабин на плечо и пошел своей дорогой, Оглянулся, рукой взметнул, точно отрубил: дескать, седай.
И снова сидели они в траве и томились, ждали неизвестного.
- Поди, не выдаст, - сказал Володя. - Молодой еще. На пять лет старше тебя.
- Бывает, молодой, да сволочь. Лучше бы он на стороне наших был. Шут его знает, что ему в башку вскочит, как к своим явится.
- Авось не вскочит…
- Вот то-то что авось… У вас у обоих - авось.
4
Прошел долгий день, сменился такой же нескончаемой ночью. И ночь прошла. Зашевелилась, ожила степь. Заголосили перепела, да так громко! Это они, должно быть, свадьбу справляют. Они, как свадьбу справляют, громко кричат. Радуются, черти. Сейчас бы поохотиться или рыбу половить. И выкупаться. Ах, хорошо лежать в Астрахани на горячем песке! Астрахань, Астрахань… Володя уже не решался предложить Алексею пеший поход, не решался и подняться над травой. Ждать… А может, полчища белых уже двигаются со всех сторон к Астрахани!..
И этот день клонился к закату. Пылающий солнечный шар разметал красные космы и стал спускаться к горизонту. И горизонт - в огне, точно там плавится раскаленная масса металла.
У них кончились запасы, и стали мучить голод, жажда. Сколько же ждать?.. Они с утра по-змеиному высматривали из-за травы. Шея заболела, вытягиваясь.
Но вот вдали мелькнула косынка. Мелькнула и пропала. А потом опять, ближе. Это Наташа. Право же, Наташа! Вон она остановилась, смотрит по сторонам. В руках у нее узелок. Алексей поднялся, помахал рукой. Наташа увидела не сразу, махнула в ответ, ускорила шаг; придерживая юбку, обнажив загорелые ноги, побежала.
Опустилась на траву, зарумянившаяся, жарко обняла одного, другого, поцеловала. Какие у нее горячие губы и щеки, и как тесно она прижала его, Володю, к груди. Неведомое сладкое чувство разлилось в его крови. Никогда еще его, уличного мальчишку, не обнимала незнакомая молодая женщина. И такая красивая…
- Изголодались, измучились, - заговорила Наташа, - и я тоже себе места не находила. Покушайте хлеба с деревенским сыром, запейте чаем, он хоть и холодный, а бодрит, и - в дорогу. Сегодня же ночью проводим вас на рыбницу, а на рассвете, бог даст, выйдем в море.
- И вы?
- И я. Боюсь - наглумятся здесь. И Аграфены боюсь. Она нас боится, а я ее. Ходит между казаков, принюхивается, знакомства сводит. Да ласковая с ними такая. У себя в избе принимает. Ведьма!
- Значит, вам разрешили уехать?
- А зачем начальству держать нас, голодных? У нас тут ни кола ни двора! А мы хлеба требуем: кормите, коли править пришли! Как пронесся слух, что белые подступают, ничего на промыслах не стало. Разбегаться начал народ.
- А отец?
- На нем промысел, не волен был уходить без приказу. А охраны у него - два красноармейца! А уж о вас беспокоился! И рыбницы, как назло, где-то позастряли, да и куда в море пошлешь искать вас?
В степи становилось все темней. Сейчас, когда они приближались к промыслу, огоньки которого стали выскакивать из сумерек, безрадостная степь казалась некоторой защитой. Так или иначе, они должны пройти через промысел. Воздух был теплый, полный влаги.
Володя вытащил из кармана перочинный нож и попробовал лезвие на палец.
- Ты приготовьсь, - шепнул он брату, и тот не удивился, ответил:
- Знаю.
Вот и промысел. Они чувствовали каждый свой шаг, щупали глазами сумрак. Каждый шорох заставлял их встрепенуться.
Проходили мимо склада. Раньше там были снасти, паруса, а теперь не иначе - обмундирование или оружие. Возле двери стоял часовой. Они почти наткнулись на него, и он гаркнул, щелкнув затвором:
- Стой! Кто идет?
Наташа в тот же миг отделилась от Володи и Алексея, заслонила их спиной и положила руки на плечи часового. Она обняла его и ласково сказала:
- Свои, свои, казачок! Как гулять, так к девушкам, а как на часах, так "кто идет?"!
- На то и служба, - ответил часовой, но женская ласка, видно, пришлась ему по душе, голос его потеплел.
Братья проскользнули, ускорили шаг, а сердце у того и другого колотилось. Они достигли берега, в темноте прижались к камышу. С трудом различили лодку, стоявшую на приколе. И вдруг с маленького мола до них донесся голос:
- Тебе сказано: пошел прочь! Не знаешь, что по ночам не велено шляться? Я из тебя, согласно осадному положению, душу выну!
Мимо братьев скользнула длинная тень, удалилась. Но отчего так тревожно знаком голос? Да ведь это тот казак с карабином!..
Другая тень, легкая поступь. Алексей сделал шаг-другой, Володя за ним. Наташа!
- Там на молу человек, - шепнул ей Алеша.
Они придержали дыхание. И человек, не торопясь, прошел вблизи, негромко бросив в темноту: "Не бойсь", - и исчез. И они вновь узнали голос казака.
Они осторожно столкнули лодку в воду. Сели, взялись за весла. Старались грести неслышно. Наташа, наклонясь к ним, сказала:
- Бадма шатается по промыслу. Где-то они причалили к пристани, и он сбежал, окаянная душа!
Теперь братья догадались: это тень долговязого Бадмы шарахнулась мимо них!
На рыбнице их встретили несколько женщин с промысла. Они также решили забраться на судно с ночи. Две из них должны были на рассвете поехать за остальными, а затем и за лоцманом и его помощником. Матрос-калмык, при виде которого братья вспомнили Ванюшу, был на судне.
- Поторапливаться надо, пока те чертяки белые своего решения не отменили, - сказали женщины.
Братья стояли на борту рыбницы и, вглядываясь в темноту ночи, ждали рассвета. В бледных сумерках раннего утра лодка отчалила от рыбницы, привезла работниц, отплыла снова, и братьям казалось, что все это длится вечность. Когда на лодке показались мужчины, они, хотя и знали, что это команда рыбницы, дрогнули, насторожились. Лоцман и его помощник, поднявшись на борт и перебрасываясь фразами на калмыцком языке, взялись за паруса.
Парус поднят. Не каждый поймет, что для человека значит, ежели в такой момент подняли парус! Братья замерли; они готовы были дуть в паруса, чтобы те наполнились ветром. А ветер был слабый, ненадежный. Но все же рыбница качнулась, вода под бортом зароптала, заплескалась, и судно, хоть и медленно, пошло вперед. Каждый всплеск был для братьев как глоток дыхания.
Женщины подали Гуляевым каравай хлеба, десяток яиц, копченого леща, немного масла:
- Тут и весь запас, ребята. На промысле продуктов нет. Что могли, то каждому и уделили. Да как-нибудь до Астрахани дотерпим.
Смутно подумали братья, что Бадму они больше не встретят. А Сандыков? А Ванюша… что делает, куда подастся?
- Авось не пропадет, - сказал Алексей.
- "Авось"… - невольно передразнил Володя.
И где-то между добром и злом, светлыми и темными силами бродила смущенная душа казака, с которым они столкнулись среди иссохшей однообразной степи. Зачем пришел он на мол? Верно, догадывался, что их захотят отправить рыбницей? Верно, хотел убедиться в их удаче, а в Бадме чутьем угадал врага их? Так почему же он стал тревожиться о их судьбе?
Братьев поместили в маленьком кормовом кубрике.
- Этот десяток яиц сбережем для мамы, - сказал Алексей.