5
На следующий день ветер завыл в снастях, как одичалый, море вздыбилось, ударило о днище, о борта, и рыбницу стало швырять с волны на волну. Волны перехлестывали через борт, катились по палубе, грозя смыть и команду и пассажиров. Паруса были убраны. Женщины частью набились в носовой и кормовой кубрики, частью остались на палубе, опасаясь, что из кубрика им будет не выбраться. Обшивка трещала, и представлялось, рыбницу вот-вот разнесет в щепы, затопит.
Это только в обыкновенную погоду или для людей на суше море - под ногами. А когда попадешь в шторм, то ты или повис над морем, или оно ярится над головой, а ты уцепился за суденышко и катишь с ним в пропасть. А пропасть ревет.
Вода потемнела, над нею плыли тяжелые тучи. Хлынул дождь, ударил жгутом, и море словно схватилось с небом. Блеснула молния. Она осветила горы и пропасти вздыбленного моря, и последний несказанный закат, и затерянное гиблое суденышко. И вновь полутьма, и сама беспощадность, без дна, без границ.
Волна неправдоподобной высоты и силы обрушилась, накрыла, и Володя отлетел в сторону, захлебнулся.
Древний, слепой страх покатился по рыбнице, поверг в отчаяние плачущих женщин, схватил было и смял душу Алексея. Но только на миг. Задержав дыхание, Алексей принял на себя удар волны, подхватил Вовку, вытащил наверх. Он спешил. Волны шли с ревом, стеной. Будто тряслось дно или в глубине ворочали гигантской поварешкой.
Алешка взвыл, и, пока новый удар катился в трех саженях от борта, он с силой взрослого перевернул Володю лицом и головой вниз, дал вылиться воде из его рта и поставил на ноги. Велики были его радость и удивление, когда Володька протянул руки и ухватился за порог кубрика. Алексей высунулся наполовину и, прикрывая собой брата, не слушая воплей женщин, цеплявшихся за края деревянной лавки в кубрике, принял на себя новый удар. Он, насколько возможно, приспособился и ловчил в борьбе с морем. Ждал: рыбница пойдет ко дну или внезапно ее перевернет вверх дном. Но и к этому приготовился. Силы его слабели.
Отчаянный вопль: "Заступница! Остави нам жизнь! Возьми коз, хату, коров, остави нам жизнь!" - достиг Алешиных ушей и отчасти ободрил: это был живой голос.
И так их мотало из стороны в сторону, било головой о стены, валило с ног, и в груди мутило нестерпимо.
Шторм ослабел, однако встречный ветер еще задувал, и рыбница не двигалась с места. Тучи раздвинулись. Гуляевы вновь увидели горизонт в пламени заката. Чем далее уходили тучи, тем шире, огнистей распространялся закат и охватил полнеба. Море лежало отчасти присмиревшее, покаянное. Но братья вымотались. И на всей рыбнице - ни звука. Усталость.
Прошел день, и два, а потом поднялся туман, туман сменился штилем, и судно приросло к месту.
Работницы снова вздымали руки и запросто обращались к богородице. Они брали назад свои обещания, потому что приедут они ни с чем, оголодавшие - если вообще выживут, - и им подмогой будет каждая тряпка, не то что коза или хата. Алешка слушал, слушал и усмехнулся, покачал головой. Нежданно сказал:
- Я думал - конец.
И снова потекли дни. Братья давно уже съели не только хлеб, леща, но и заветный десяток яиц. Снились голодные сны: обильная еда. Алексей, умываясь, скинул рубашку, и Володя ужаснулся: одни ребра. Алексей торопливо оделся и сказал сердито:
- Чего уставился! Разглядывать себя будем после.
Пусто было на рыбнице. И Наташа едва передвигалась с места на место - исхудавшая, с темными провалившимися глазами.
Ночью вблизи зарокотало, мелькнул мачтовый огонек. Катер! Катер подошел к рыбнице, чей-то голос потребовал лоцмана. К борту вышел кормщик с фонарем в руке. Братья были на борту. "Это белый катер", - шепнул Алексей Володе. Голос спрашивал, кто разрешил выйти с промысла.
Братья пробрались на корму, опустились за борт, повисли на руле. Волной окатило Володю с ног до головы. Должно быть, он на мгновение потерял сознание. Ему показалось, что он упал в море, а рыбница ушла. Но он вновь ощутил под руками деревянную обшивку. Он, и верно, наполовину висел в воздухе, снизу же его окатывало набегающими волнами. Он подтянулся и ухватился за борт. Нет, рыбница не ушла, и Алексей тут. А человек с катера? Но катер отделился от рыбницы. Они увидели белый гакобортный фонарь. Катер удалялся, и рыбница набирала скорость.
Прошел еще день. Теперь они уже не опасались белогвардейских катеров. Лоцман уверен, что сюда они носа не сунут. Здесь красные. Красные!.. И действительно, в середине дня подошел катер с красным флагом, и командир катера также заговорил о чем-то с лоцманом. Володя с Алексеем прилепились на борту. Командир раза два посмотрел в их сторону.
Женщины закричали, закричали - это они просили у командира хлеба. Матросы вынесли им два куска - небольших, впрочем, куска. Каждый теперь на пайке.
Командир спешил, и рыбница продолжала свой путь.
Причалили к пристани Зеленги. Той самой Зеленги, о которой Володя что-то врал в степи казаку. А что он врал? Когда это было? И было ли? С пристани, где столпились местные жители и уже началась торговля, пахнуло забытой, пусть исполненной лишений, на сладостной береговой жизнью.
По трапу, пошатываясь, словно они все еще несли с собой бортовую качку и боролись с ветром, братья спустились на берег. Спутницы их выменивали у поселковых на хлеб и молоко разные тряпки: юбки, кофты, косынки, платки. Братьям нечего было менять, Разве лишь разбитую обувь да истрепанные куртки? Этого и нищий не возьмет.
Они стояли у большого камня. Поодаль - щепы, выброшенные морем, кое-где привязаны лодки - маленькие, долбленные из дерева. Поселковые посмотрят на Вовку с Алексеем мельком и отойдут. Только большелобый мальчишка задержался напротив них, выкатил глазища. Ну, что смотришь? А уж рыжий какой - рыжее Аграфены. И по всему лицу веснушки.
Мальчишка вдруг сделал к ним решительный шаг:
- Вы с промыслов? Долго ехали?
- Восьмые сутки плывем. И пятые - не жравши, - сказал Алексей.
Голос у Алешки слабый, беззвучный. А глаза ввалились. И зачем этому пацану знать, сколько они плывут?
- Вы не от белых уехали?
Алексей кивнул:
- Угадал.
- А у меня матка с белым офицером сбежала. Он из Астрахани.
- Как же она родного сына бросила? - спросил Алексей недоверчиво.
- Так и бросила. Он говорит: "Куда мы с ним деваться будем? Вот вернемся со своими, тогда и будем жить вместе". А я и сам не хотел к белым. На кой ляд они мне! Я из дому ушел. Теперь у тетки живу. Мать плакала, а все же уехала. - Он сдвинул белесые брови, напряженно думая. - Подождите, ребята. Я живо. Только не уходите. Вы скажите своему лоцману… Я принесу!.. Дожидайте, не уходите!..
И он бросился стремглав, босой, рубаха на нем вздувалась пузырем.
Они стояли возле того же камня. Наташа и другие работницы с промысла несколько раз окликали их, лоцман позвал на ломаном русском языке, помощник его и матрос подымали паруса. А они все ждали. Мальчик не показывался. Лоцман сердился, грозил уйти без них.
- Ну что ж… - сказал Алексей. - Не стоять же тут рыбнице до ночи. До Астрахани теперь недалеко. Доедем как-нибудь…
Володя вздохнул. Не везет им.
В эту минуту за облачком пыли они заметили знакомый ежик рыжих волос. Мальчик, кренясь от тяжести, нес в руках большую четверть с молоком и половину каравая хлеба. Он спешил, был в поту. Они пошли было навстречу, он крикнул:
- Иду, иду!
И, весело открыв белые зубы, передал им бутыль и хлеб, радостный, счастливый, отирал пот с лица.
- Спасибо…
- Ладно. Четверть освободите. У ваших там, наверно, есть посуда. А то меня тетка заругает.
- А как же ты молоко, хлеб?..
- Не было ее дома. Ну, отлупит разок. Первый раз, что ли?
Они передали молоко Наташе, та перелила в кастрюлю, вернула подернутую молочной пеной бутыль. Володя порылся в кошелке. Вытащил книгу. Оба они с Алексеем, как ни ослабели от голода, а спустились по трапу.
- На́, возьми, - сказал Володя, выкладывая на ладони своему новому другу альчики. - Это я не за молоко. Честное слово! Просто так. Ты клади в карман или за пазуху. А вот перочинный нож. Ей-богу, он мне не нужен. Да бери же, говорят! А это ты обязательно прочитай. - И Володя из-под мышки выхватил потрепанного "Робинзона Крузо". - Это знаешь какая книжка? Тебя как зовут?
- Петя.
И Гуляевы также назвались. На ходу спохватились:
- Запомни: Артиллерийская, шесть.
- Запомню! - кричал он.
А рыбница уже отшвартовывалась, накренилась набок, паруса округлились, и косая струя воды пошла от борта. Поселок оставался позади, но еще видна была фигурка мальчика, машущего рукой.
Они позвали Наташу, позвали и работницу, у которой нечего было менять, и нарезали хлеб. Наташа отказывалась: она кое-что променяла на молоко.
- Бери хлеб! - сказал Алексей.
И Наташа взяла. В одно мгновение они покончили с хлебом и молоком.
6
Хоть и близка была Астрахань, а все же прошли еще сутки, пока они добрались. Ветра не было, на море лег ненавистный им штиль. Воображению их рисовался то большелобый мальчик, покинутый матерью, то канувший в ночь Ширшов, то казак с карабином, то отец, порвавший веревку и бросившийся на офицера… Но затем мысль их перенеслась в Астрахань. Как она выглядит? Что там делается на улицах? Что они скажут матери?
Показались главная башня Крепости, очертания города. Город стоял, открытый волжскому простору. Белели стены домов, сновала шлюпки, баркасы, у пристаней тяжелыми громадами чернели баржи. Волга уходила перед городом влево и вправо, вольная, несмиримая.
Пристань. Астрахань! Астрахань! Они простились с Наташей и другими спутницами. Пошли улицей, сбросив с себя драные ботинки, которые только шлепали подошвами и затрудняли шаг, босыми ногами ощущали теплый песок. Встречные невольно перед ними расступались, а Володе хотелось подойти к углу белого здания и обнять этот угол руками. Хотелось что-то крикнуть людям, что-то объяснить…
Подошли к Артиллерийской. Жарко светило дневное солнце, отражаясь в осколках стекла, в полированных временем булыжниках. И вдруг Гуляевы бросились бежать. И бежать не было сил, и медлить - тоже не было.
Мать вернулась из Черного Яра, но ее не оказалось дома. Их обступили дворовые товарищи - мальчики, девочки. И Степка тут, и Шурочка: аккуратная, и косы заплетены. Мать ушла к своей сестре, тете Марусе. Ей одной дома было невмоготу. Дошел слух, что они, Вовка и Алешка, убиты вместе с отцом.
Степка с товарищем по двору сорвались с места и наперегонки побежали сообщить матери о приезде детей.
…Володя стоял, облокотясь о перила веранды. Алексей спустился с ребятами во двор. Володя нечаянно увидел свое отражение в окне и не узнал себя.
По лестнице кто-то медленно подымался. Володя повернул голову: мать. Они не бросились друг другу в объятия, не вскрикнули. Оба худые, истощенные, почерневшие, они встретились глазами, и мать, стоя на пороге, недоверчиво спросила:
- Где Алексей?
- Он здесь, во дворе.
Володя, приставив ко рту ладони рупором, крикнул в глубину двора:
- Лешка! Иди сюда!
Алексей вышел из-за курятника, поднялся на веранду. Мать - суровая, состарившаяся за то время, что они не виделись, - первая направилась к двери, сняла замок. Лишь войдя в прихожую и закрыв за детьми дверь, она положила руки на плечи Алешки и притянула его к себе. Не выпуская Алешку, она левой рукой обняла Володю, стоявшего рядом, и теперь уже обоих их сжимала все крепче, все тесней. Им всем троим было жарко, и они дышали друг другу в лицо.
Мать растопила русскую печь, поставила два больших чугуна с водой, чтобы дети вымылись в теплой кухне, накрыла на стол. Украдкой смотрела, как они набросились на еду. Встанет из-за стола, подойдет, погладит одного и другого по плечу, поцелует. Сама почти не прикасалась к еде.
Когда Володя с Алексеем вымылись, она усадила их против себя:
- Сказывайте.
Но они сказали только часть правды. Белые увели отца. А больше ничего не известно. Она смотрела на них внимательно, зорко, и трудно было понять: верит или не верит.
- А вам не говорили, что отца в живых нет? - спросила она наконец.
- Кто и так говорил, а кто иное, - ответил Алексей быстро, стараясь опередить Володю. - Но, может, он жив. Просто увезли.
Она отрицательно покачала головой:
- Его белые расстреляли. Сами знаете. И я знаю. А и не знала бы, так по Вовиному лицу сейчас же видно… Вот смотрю на вас и не верю. И трогаю себя за руку - может, сплю? Кроме детей, ничего в жизни не осталось. Ваш отец с германского фронта приехал да только лишь поманил - и насовсем ушел. И Саня почти в одночасье с ним.
Она сморщилась, сдерживая слезы. Но они текли по щекам. Братья отвернулись.
Наконец мать обтерлась платком, и они стали рассказывать ей, как скрывались в степи, как ехали в Астрахань. Она слушала не перебивая. Алексей выждал момент, спросил:
- Верно ли, что на Астрахань наступают белые? Нам на промысле говорили.
- Фронт - вон он, рукой подать, - и показала кулаком в угол. - Почти что под городом. И наш Илья там.
- Илья?!
- У нас под боком в тифу лежал, а мы и не знали. И домой без нас приходил, его Степка и другие ребятишки видели. И Сергей Иваныч тиф перенес. И тоже пошел воевать.
- А по городу идешь - как будто обыкновенная жизнь…
- Так кажется. Едва лишь вернулась от Сани, у меня с Горкой с этим встреча была, - нехотя сказала мать. Братья насторожились. - Нечаянно столкнулись. Ведь я знаю: иные мещане радуются, ждут: генерал Драценко да астраханские и прочие казаки придут, белыми булками накормят. Может, и этот ждал? Да его, пожалуй, и те и другие попотчуют! "Сколько, говорю, ты незаконных обысков, арестов сделал, сколько, душегуб, людей извел?" - "А вы, говорит, тетя Дуня, меня хотите под расстрел подвести?" - "Да, отвечаю, хочу. Мне известно: от Чека скрываешься!"
В комнате стало тихо, только со двора неясное приглушенное пение. Мать поднялась, выпрямилась у окна, как бы недоступная для обыкновенных чувств.
- Где же он теперь, Горка? - несмело спросил Алексей.
- Удрал, - не оборачиваясь, сказала мать. - Кому охота под расстрел идти? Совсем, говорят, из города ушел. Думаю, чужую фамилию взял… Да у меня теперь не то на уме. Илья. И мы с вами. - И повернула голову, и непонятных глаз ее было не узнать…
…Наступили сумерки. Во дворе девочки, сойдясь в круг, взявшись за руки и обратив лица к еще светлому небу, пели звонкими, чистыми голосами:
Слети к нам, тихий вечер,
На мирные поля!
Тебе поем мы песню,
Вечерняя заря.Темнеет уж в долине,
И ночи близок час:
На маковке березы
Последний луч погас…
Братья вышли на улицу. Вечер был теплый, какой-то совсем новый, грудь теснит. А небо - высокое, просторное. "Слети к нам, тихий вечер…" Нет отца, нет Сани. Неужели нет Сани?.. Нашего… Сани… Гуляева!.. Он был нашим братом! Где Саня?!
Едва слышна песня со двора - как бы молитва. Люди давно живут без молитв, и церкви разрушены или опустели, и старые люди говорят: не стало у человека бога в душе. Но где он - бог? Куда он дел Саню?
- Если война продлится еще с год, то и я уйду, как Сашка, - сказал Алексей.
Мать будет плакать. Да что сделаешь. Они, гуляевские орлята, летали за море, людей повидали.
В небе зажглась первая звезда. Володя любил следить, как вспыхивают одна за другой звезды. Что сулит им завтра? Ему, Алексею, матери? Илье? Он словно ждал ответа от бледных светил, от уличной толпы, от домов, в окнах которых начал появляться свет, и от самого себя.
По улице двигался народ, и они всматривались: не Илья ли идет? Илья на фронте. А они всматривались: не Илья?.. Нет, ребята, нет, Илья на фронте! А они всматривались. Общая была у них судьба с этими рабочими, возвращавшимися домой после долгих часов труда, с матросами в бескозырках и красноармейцами, что шли строем. Не Илья ли идет?..
В окнах их небольшой квартирки вспыхнул свет. Наверное, мать достала керосина и зажгла висячую лампу "молния" с пятнадцатилинейным стеклом. Стекло она сама протирает. Не доверяет ни одному из них - еще разобьют вместе с лампой…
Глава девятая
ИЛЬЯ
1
После скажут: "Слава оружия". А пока - черная пыль, зной, пот, горький пороховой дым. Бранясь, ненавидя, две армии, ни та ни другая из которых по цвету одежды не была ни белой, ни красной, старались схватить одна другую за глотку, судорожно тянулись пальцами, изнемогая. Впрочем, наступала, остервенясь, белая. А Красная - оборонялась. Позади красных частей, за их спиной лежал город, не знавший, что где-то совсем неподалеку в крови, в страданиях решается его участь.
День, когда Николай Алексеич Гуляев на незаметном промысле Ганюшкино был зарублен белоказаками, совпал с началом наиболее упорных боев за Астрахань, В те же дни шли бои на Царицынском фронте. Белые прозвали Царицын "Красным Верденом".
Тридцатого июня Царицын пал. Но сражение вокруг Астрахани продолжалось еще и в июле, месяце невыносимо душном и знойном.
Кровь, пот и песок. Короткий сон. Скудный паек: чечевичная похлебка. Раненых тащат и тащат. И своих, и чужих… Под знойным голубым небом нежного, подлого, осатаневшего юга!
Не думал, не чаял Илья встретить здесь Фонарева Сергея Иваныча. Значит, и этот не утерпел, не стал в тылу отсиживаться.
Поздоровались наскоро. А во второй раз свиделись нескоро - недели через три. К тому времени положение на фронте несколько изменилось. К лучшему. И газеты стали приходить. В одной были напечатаны выдержки из доклада Ленина "О современном положении и ближайших задачах Советской власти". И бойцы ободрились: не выйдет у Деникина, как не вышло у Колчака!
Но Фонарев пришел не о последних известиях говорить.
- Вон, - сказал Фонарев, показывая на одного раненого, которого только что внесли. - Белый офицер. На поле боя подобрали. Ротой командовал. Отчаянно дрался. От роты, считай, десятка два осталось.
Илья вгляделся. Сквозь бледную маску раненого возникал некий полузнакомый образ: четкий очерк губ, правильный овал лица… В сознании Ильи давно уже стерлись границы между лихорадочными видениями и явью, слишком часто в последние годы реальное становилось нереальным - и наоборот. И он не удивился, он только старался понять, соотнести с чем-то знакомым эти черты. И вспомнил: Московская улица, Верочка, Лариков и румяный сверстник его - почти сверстник, чуть постарше, - только что произведенный в прапорщики, смеявшийся дружелюбно, весело, - он и раньше, еще гимназистом, мельком встречался с ним: Юрий Ставицкий. Да он ли?