- Дикость наша, дикость, - вздохнул Чивьин. - Губернаторский дом в три этажа. Вывески возле него - "Мадрид", "Дрезден", "Лувр". А как были фофанами (фофаны (народ.) - простаки, простофили, а также черти; кроме того, карточная игра "в дураки") - так и остались. Столы на головах носим… Вот оно, Александр Георгиевич, наше просвещение. Мы, на Рогожской, хоть не тужимся лезть в новое: знаем, старыми заветами живем. А тут из-под сюртука дикость выглядывает. Вот хоть бы недавно… Явился на Красной площади Михаил-архангел. Сам в красном, в левой руке пика со стягом, длинная, в правой - деревянная сабля, потому как левша, шуйцей действует, а десница - так себе, для приличия. Кричит: "Явился на свое сельбище! Не мир, но меч!" И вот за архангелом-левшой валит толпа. Тут тебе и просто зеваки, но тут и верующие… И идет этот архангел от Никольских ворот через всю площадь аж к Блаженному Василию. На середине площади, возле голых Минина с Пожарским, - срамотища! - будочник арестовал архангела и потащил в околоток. Выяснилось - никакой он не "небесный житель", а монах беглый, вшивый. Вот до чего они божье имя довели.
Макар лишь посмеивался на козлах. А купец побагровел еще больше, мутно-синие глазки потемнели. Большой рот словно окаменел. Рука мяла клин бороды.
Нестерпимый, орехово-гнилостный смрад Охотного ряда сменился относительно чистым воздухом: с Тверской, как из ущелья, повеяло ветерком. Сани поворачивали к Красной площади.
- Надобно тебе, князь, съездить еще на Яблочный двор. Там тоже охотничьими ружьями торгуют, собаками, всем прочим. А что, слоны тоже в Африке?
- Да.
- Опасная штука твоя Африка. Возле Яблочного двора, в зверинце, не так давно слон обезумел. Все разломал. Окопали его рвом - не успокаивается. Кому охота лезть? Тогда позвали солдат, и те его, бедного, начали расстреливать. Тот ревет, а они палят. В "Полицейских ведомостях" писали: сто сорок четыре пули в него впустили… Вот тебе и воинство.
- Мы лучше стреляем, - сказал Алесь. - Привычка.
- Это хорошо. А то помяли б вас те слоны начисто. В том одного мяса было двести пятьдесят пудов… Тьфу, господи… А на Кузнецкий забыли? Там у немцев тоже ружья и еще подзорные трубы можно купить.
- Купим, - успокоил его Алесь. - Это у Швабе?
- Трубы - у Швабе.
- Там уже был слуга.
Халимон действительно побывал у Швабе. Купил пятьдесят биноклей. Купили там и ружей. По десять - пятнадцать, не вызывая подозрения, а на складе было уже сотни три двустволок, дальнобойных, хотя и немного старомодных ментонов (шомпольные (капсюльные) ружья работы английского мастера Ментона) крупного калибра, английских "тигровых" ружей. Кроме того, третьего дня Мстислав выехал поездом в Павлов Посад, или по-старому Выхны, с целью купить там сотни три кинжалов, двести сабель и, сколько найдется у оружейников, огнестрельного оружия (нижегородская железная дорога была тогда доведена только до Выхны).
Все это через своих людей маленькими партиями доставляли в Белоруссию. Алесь надеялся, что через неделю на складе одновременно будет "ночевать" не больше сорока ружей, и тогда можно будет не бояться полиции. Он знал: это не конспирация. Он знал: дело, которым он занимается, может в любой момент стоить ему головы. Но иначе ничего нельзя было сделать. Только и оставалось, что цедить оружие вот так, по капле, из разных мест. Ведь если бы он опустошил все арсеналы Вежи, Загорщины и деревень их сторонников, все равно ружей не хватило бы. Он рассчитал: до поездки в Москву одно ружье приходилось бы на пятерых, если б край неожиданно восстал. А этого можно было ожидать каждую минуту. Огневой фитиль лежал на пороховой бочке, что называлась Белоруссией и Литвой.
- На Кузнецком была история, - сказал купец. - Приходит в колониальную лавку человек и просит патоки. Сиделец спрашивает: "Куда налить?" Человек снимает цилиндр: "Сюда". Тот удивился, но… у каждого купца своя дурь. Наливает. Тот ему дает за патоку пять рублей. Сиделец открывает кассу, чтоб дать ему сдачу. А тот ему в этот миг - хлоп! - цилиндр на голову. Руки в кассу, за деньги - и был таков.
- И правильно, - с каким-то даже уважением сказал Макар. - Это тебе не Чухлома, а Москва. Тут зевать не приходится.
Поодаль возвышался Кремль. Солнце на мгновение прорвало дневной полумрак и залило его кровавым багрянцем. Стены словно воспламенились в его лучах. И странно было смотреть на море нищеты, что кишело у подножия этого страшного величия.
Слепцы с поводырями, гнойные глаза нищенок, юродивые…
- Пода-айте слепенькому!
- "Ле-жал себе Ла-а-зарь на навозной ку-у-че…"
- Отбило мне ноги под городом Свистополем…
- Брат! Брат! Ничего у меня, кроме вшей. Дай копейку за десяток - до смерти доживу.
Руки тянулись со всех сторон. Как будто милостыню просила вся эта земля.
- Потерпел от нашествия иноплеменных… При крымской конфузии получил контузию… Ваше благородие, подайте на ломоть хлеба кавалеру.
Солдат был страшен. Его трясло, словно при падучей. А из-за его спины тянулись новые… новые… новые руки.
Переходил дорогу нищий, пораженный каким-то недугом, возможно сифилисом: нижней челюсти не было, и, как в колоколе, в темном провале болтался язык.
…Еле тащились сквозь толпу. Слева были Старые ряды. Двухэтажные, с колоннадой и куполом. У колоннады, возле "Столбов", шумела пирожная биржа. Неопрятные пирожники с закутанными в одеяла коробами на груди проталкивались от колонн к памятнику Минину и Пожарскому. Нижегородский мещанин указывал им рукой на Кремль, на дворец, куда никто из них никогда не попадет.
- Пироги с горохом… Пироги с горохом…
- Сам жри, свинья. Давай с семгой и кашей.
- Покупай. Семужка у нас о-го!.. Закусывай, мил человек.
Торговали подовыми с подливой, "воробышками", что плавали в масле, блинами на лоточках. И хотя была еще масленица и люди ели горячую колбасу и пироги с мясом и яйцами, некоторые, обожравшись скоромниной, просили пирогов с груздями, со снетками и постной подливой.
У Лобного места, как оглашенные, кричали сбитенщики. Казалось, что там по-прежнему четвертуют людей, а не горячую воду с медом и корицей продают.
…Они оставили Макара с лошадьми возле одного из "глаголей" и пошли в ряды. И только тогда Алесь пенял, почему Чивьин предупреждал его. Внутри это здание в стиле московского классицизма напоминало караван-сарай. Низенькие, как норы, страшно длинные проходы. Потолок - аркой. Пол - тоже: за десятилетия его выщербили покупатели, и он был весь в выбоинах. С одной стороны прохода - лавки, с другой - застекленные прилавки с мелочью: веерами, венчальными свечами, чулками, наперстками, галстуками. Сразу видно, что гнило, дорого, с обманом. А не купит человек - начнут издеваться, насмехаться, проводят смехом и оскорблениями. Кто из кротких - купит что-нибудь, лишь бы отвязаться.
Проходы загромождены тюками и ящиками. На арках кое-где иконы с "гасимыми" лампадами (огонь зажигать запрещено, поэтому зимой в три часа - конец торговле). И возле каждой лавки "мальчишки" с голодными и бледными лицами. Щеки обмороженные, потому что холод собачий, греются чаем, перекидывая из руки в руку горячий стакан. От питья горячего на холоде почти у всех горла опухшие, "свинка".
Повсюду брань, крики, приказчики тянут людей за руки в лавки. Чивьин уже несколько раз бил по нахальным рукам, иначе затянут, завертят.
Людей из глухой провинции - чухломских купцов да колязинских богатых мещанок - иногда в рядах и грабили. Задурят голову, а потом ищи среди сотен "свою лавку". Все одинаковые. И приказчики на одну морду - все наглые.
По рядам ходили рядские повара с корчагой (в Древней Руси большой глиняный сосуд для хозяйственных надобностей, по форме похожий на амфору (закругленное дно, узкое горло, две дугообразные ручки)) в одной руке, с лукошком - в другой. В корчаге были горячие щи с мясом, в лукошке - чашки, ложки и хлеб. Миска щей с мясом и хлебом - десять копеек.
А за рядскими поварами целой стаей бежали, вертелись под ногами у покупателей бездомные собаки. Когда набиралось много чашек с объедками, повар ставил все это на пол, в своем углу. После собачьего "мытья" чашки вытирали грязным, засаленным полотенцем и снова наливали тем, кто пожелает, горячих щей. Всем было хорошо.
Кирдун, увидев, как собаки "моют" чашки, плевался на всю суконную "Господскую" линию, пока не пришли в "Ножевую".
Чивьин и здесь был незаменим. Видел все купеческие выходки, не позволял подменять купленного, заставлял "показывать товар лицом". Алесь все время думал, что в одиночку, без Дениса Аввакумыча, он не смог бы так гонять приказчиков и обязательно накупил бы много ненужного.
Поднялись и в "палатку" - верхнее помещение солидной оружейной лавки купцов Суровых. Там было тихо, потому что не все рисковали подниматься по крутой деревянной лестнице, скользкой от грязи.
Молодой Суров сидел верхом на лавке и играл с приказчиком в шашки. Молчали пирамиды ружей. А из-за них глухо долетал угрожающий голос:
- Сице… Абие… изыдох…
- Кто это? - спросил Алесь.
- Отец, - безразлично сказал весь залитый жиром молодой Суров. - По вредности своей уже год в палатке Библию читает. Фантазия, значицца, такая у него, чтоб приказчиков, мальчиков да меня выводить из себя, только меня не выведешь - шали-ишь.
И действительно, вряд ли что-нибудь могло вывести из себя молодого купца.
- Жаль вот, покупателей отваживает, - зевнул молодой хозяин. - Как только услышат бормотанье - спрашивают: "Что это у вас, покойник?" - и прочь. Такие потери!
- Ничего, мы не боимся, - сказал Кирдун. - Показывайте ружья.
- Да глядите, чего там. - И Суров взял "за фук" приказчикову "дамку".
- Азиатские процедуры, - неодобрительно сказал Чивьин, слушая нарочито громкое чтение старика.
- Потише бы, - сказал ему Кирдун. - Услышит.
- Глухой он, - зевнул молодой Суров.
И здесь, в этом темном и холодном уголке московского "Сити", покупателям неожиданно повезло. Кроме охотничьих, пусть и дальнобойных, ружей в углу были штабелем сложены штуцера. Штук сто пятьдесят. Длинноствольные, узкие, в основном совершенно новые, а если и поврежденные, то повреждения можно было ликвидировать в обычной кузнице: сменить иглу, поставить скобку, другие мелочи.
- Ах канальи. - У Кирдуна дрожали руки. - Вот повезло. Это вроде того, как настоящий сбитень найти.
- Это труднее, - снова зевнул Суров. - Разве нонче сбитень? Намешают дерьма с медом - и все. Сбитень нонче лишь у редких единиц хорош: мед, зверобой, корни фиалки, стручковый перец, имбирь, шалфей.
Чивьин покрутил пальцем у виска.
- Откуда это у вас? - спросил Алесь.
- Отец еще после крымской кампании где-то купил.
"А у солдат были непригодные ружья", - с горечью подумал Алесь.
Штуцера упаковали на месте, и приказчики снесли и уложили все на ломовиков. Боясь оставить за собой хвост, Алесь приказал ящики увезти на второй, снятый к этому времени, склад. И ему, как всегда после очередной покупки, стало легче. Он знал: сотнями таких ручейков стекается в хранилище оружие. Оружие, к которому со временем прикипят руки.
Он даже с каким-то уважением смотрел на уродливого старика над Библией. А тот сидел над желтой книгой, как сова, и из провалившегося рта вылетало угрожающее:
- Сице… абие… изыдох…
И вдруг старик поднял суровые глаза:
- Штуцерами интересуешься, барин?
- Разным оружием.
- Угу… разным, - шепотом сказал "глухой". - Это мы знаем. Чаем торгуешь?
- Почему?
- В Кяхту (пригородная слобода одного из городов Забайкальской губернии) мы штуцера продавали. Там нужны… Одним хунхузам оружие, да другим китайцам оружие, да приказчикам… Глядишь, караванам безопасно.
- Я не туда.
- А мне твои торговые тайны без надобности. Я торговлю оставил. Я - при боге. Библию, видишь, читаю… - Старик улыбнулся. - А ты, может, и тайницкие пушки купил бы?
- Зачем они мне? - поостерегся Алесь.
- У нас народ такой, могут и это. - Старик пошамкал ртом. - А ты иди в Бубновский трактир. Найди там Бабкина Пуда Иудовича… Скажи: "Начетчик велел приколоть флейты от кислой шерсти по ер-веди-он".
"Вот тебе и "при боге", - подумал Алесь.
А старик улыбнулся:
- Так ты, если надумаешь насчет тайницких, приходи.
Когда они выходили, в спину им снова гремело "сице-абие-изыдох…".
Чивьин с сомнением качал головой:
- Не лезть бы нам в ту дыру. Бубновский трактир - ужасное место. А тут еще этот Иудович с его трактирными утехами.
- Рискнем, Аввакумыч, любопытно.
- Ну-к что ж, - вздохнул старик. - Давай рискнем. Только возьмем с собой Макара.
- Что это он сказал? - спросил Алесь. - Ну, ясно, "начетчик" - это он сам… "флейты от кислой шерсти" - солдатские ружья.
- А "приколоть" - это продать. А "ер-веди-он" - это по два рубля девяносто восемь копеек ружье. Дешево! Да, собственно говоря, куда они их продадут? Когда армию грабили, то нахватали всего, даже и ненужного, по жадности своей. А теперь и держать опасно.
В галерее стоял шум. Приказчики задавали взбучку соседскому мальчику-новичку, таскали его за волосы. Видимо, свои приказчики послали парня к соседям "купить на две копейки поросячьего визга", и тот, не осведомленный в шутках Гостиного двора, пошел и вот теперь визжал, как поросенок.
- Не вмешивайтесь, - остановил Чивьин Алеся. - Этим вы ему не поможете. Здесь всегда так. Мещан да купцов наших вешать надо. Злой народ, бессердечный. Вот хоть бы кулачные бои. На льду Москвы-реки или в Преображенском, как фабричные с Котовских, Балашевских да Носовских фабрик бьются.
- Это и у нас есть. Почему бы и нет?
- Есть, да не так. Мне веткинские рассказывали. У вас это чтоб побацаться, погреться. Да в рукавицах. А у нас носовские "суконщики" против гучковских "платочников". Да загодя, за неделю, договорятся. Да с каждой стороны тысячи по две человек. Война! А правил только и всего: "не бей лежачего" да "закладочника бей до полусмерти, хотя и свой". А "закладка" - кусок свинца с заостренным концом, чтоб конец из кулака торчал. Да этим концом - в висок. И вот, скажи ты, когда поймают такого, то даже свои бьют до смерти. И все равно такая стерва находится… Ну и ясно. В последнем таком бою было десять убитых, двадцать отделанных до полусмерти да тридцать два изуродованных до неузнаваемости. Это уже не говоря о челюстях, глазах да зубах.
…В Бубновский трактир пошли пешком, оставив Кирдуна на козлах. Чивьин все еще ворчал:
- А убьют которого смертью храбрых на Божениновской улице - на фабрике назавтра новый Сидор находится. И полиция этим не интересуется, и хозяева молчат: зачем им на свое заведение этакую мораль напущать? Пристав лефортовский, Шишков, попробовал было их разгонять. Так в обычные дни они - овцы: секи, пожалуйста, хочешь - даже портки сами снимут, а тут полезли на пролетку: "Бей его!" А при Шишкове кучер да мушкетер - вот и вся тебе баталия. Счастье, что кучер нашел выход. Поднялся во весь рост на козлах да как гаркнет: "Батюшки, пожар!" А мушкетер догадался: "Носовская фабрика горит!" Те стали зыркать по сторонам, а кучер - по коням! Да пару человек - кнутом! Да нескольких стоптали. Так и вырвались. А то иначе, может, и смерть приняли б… Да ты сам взгляни… О! О!
Посреди улицы несколько человек мели мусор. Среди них были двое мастеровых, какой-то линялый тип, старуха в лохмотьях и молодая женщина с прозрачным лицом. На спине у каждого мелом был нарисован круг, а в нем крест. Вокруг стоял и потешался народ.
- Эй, ты там, франт, аптекарь, ты как метлу держишь?
- Киньте ему, хлопцы, печенки. Не нажрался.
У молодой женщины лицо покрылось красными пятнами, глаза налились слезами.
- Эй, шлюшка, тебе говорю! Ты, когда отпустят, адресок запомни. На Пятницкой улице, дом его степенства Плотова… Это легше, приятнее.
- На воровстве попались, - мрачно сказал Чивьин. - Вчера у части подметали, ночевать шли в острог на веревке. Сегодня вот возле учреждений метут, а вечером попадут в списки воров - и на все четыре стороны. А куда им теперь?.. Вот хоть бы эта… Что она могла украсть? Булку, наверное? Что-то случилось с пристойной девкой, работы нету. На улицу такой идти - смерти страшнее.
- Ей-богу, приходи, - потешался "сынок". - Что тебе на мост идти? Москва-река теперь холодная. У меня теплее будет.
- И пойдет, - тихо сказал Чивьин. - Пойдет на мост. С таким лицом - пойдет.
Лицо женщины действительно было страшным. Измордованное позором и бесчестьем, темное от бесстыднейших издевательств.
- На Пятницкой, - скалил зубы "сынок".
Алесь не успел опомниться, как в воздухе вдруг мелькнули ноги молодого "степенства". В следующий миг тот всем телом шлепнулся на липкую мостовую. Чивьин снова поднял его и с придыханием - откуда взялись силы у старика? - швырнул поперек о стену. Тот только вякнул, как котенок, испуская последний дух.
- Сволочь, - шипел Чивьин, - замоскворецкая. Гады, торговцы душами. Мразь масленая…
Лицо его было багровым. Боясь, чтоб старика не хватил удар, Алесь оттаскивал его от неподвижного тела. Оттащил. Держа его за руки, шепотом сказал молодой женщине:
- Женщина, ты, когда выпустят, не иди на мост… не иди к этой сволочи… Иди в гостиницу "Дрезден". Спроси Загорского. Мы тебе место найдем, работу.
Она подняла глаза, но сказать ничего не могла - дрожали губы. Лишь склонила голову.
А между тем тишину уже вспорол полицейский свисток. Кто-то сверлил толпу: возможно, будочник. И тогда Макар решительно и довольно бесцеремонно взял обоих - Алеся и Чивьина - за плечи, толкнул в толпу, прикрыл, повел.
- Давайте, давайте отсюда, а то беды не оберешься.
Шли будто не своими ногами, так ловко он их вел. Все время менял направление, словно утка в осоке. Вытолкнул своих подопечных к углу белого служебного здания, потащил Воскресенской площадью мимо биржи извозчиков, к фонтану. И только здесь остановился, шумно перевел дух:
- В-вот тебе на… Теперь давайте отсюда побыстрее… Напрасно вы, барин, этой девке фамилию назвали…
- Она не скажет…
- Она надежна… И то правда: первый человек по-человечески… Не должна сказать…
Алесь уже и сам ругал себя. Опять наследил, дурак. Вся эта поездочка такая: на риске, на прыжках над пропастью. Надо будет с неделю посидеть тихо. Иначе быть беде. И, однако, он знал, что сидеть тихо нельзя. Все они знали, что идут на смертельную опасность. Знали так хорошо, что в душе не надеялись, что все выйдут отсюда живыми. Так было нужно: подставить под удар свои головы, чтобы потом многочисленные друзья не подставляли головы под пули, не погибали беззащитные.
- Господи, господи, - горевал Чивьин. - Какой грех на душу взял, окаянный. До смертоубийства дошел. Теперь замолить - не замолишь.
Макара прорвало:
- Брось ты горевать. Тоже мне грех нашел. За такую мразь, за гниду… Да бог тебе еще за это смертоубийство спасибо скажет… Сто грехов скинет, как за змею… А вот оттуда человек идет… Эй, борода, чего это за "местами" народ кричит?
- А черт его знает. Купца какого-то свои подмяли. Говорят, два ребра и ключицу переломали. Повезли в городскую.
- За что его?