- За хорошие, наверное, дела. Видимо, было что-то на душе, потому что просто так, неожиданно подошел и шмякнул. Говорят, замоскворецких ругал. Из таганских, видимо, купец-то. Еще чуток - дух бы вышиб.
Пошли. Какое-то время Чивьин вздыхал с облегчением: обошлось, не попустил господь бог, спасибо ему. А Макар глядел-глядел на рогожского купца и вдруг расхохотался:
- Ну и жох ты, Денис Аввакумыч. С самим царем тебе ездить пристало. Ка-ак ты его! Я и опомниться не успел - лежит… Ну и ловкач.
Чивьин лишь крякнул, но по нему было видно: отлегло от души.
…Женщина, однако, не пришла к гостинице. Возможно, и в самом деле пошла от позора на мост… И долго еще Алесь переживал, не мог простить себе, что не пошел вечером к части, когда подметальщиков должны были отпускать.
4
Ели и пили в Москве по-разному. Но слова "Москва любил и умеет поесть", "московский культ гастрономии", "магистры, насчет того, чтоб поесть" относились к той Москве, что держала домашних поваров и ела в ресторанах, а не к той, что покупала на "царском рынке" на три копейки требухи, заворачивала ее в грязную бумагу и несла в качестве закуски в кабак.
Первую Москву Алесь знал хорошо. Субботние обеды в Английском клубе, его уха, которую варили раз в году и которая считалась лучшей в мире (она ничего не стоила в сравнении с "озерищенской", когда два раза в одной воде варят окуней да ершей, а потом кладут, пока у рыбы глаза не побелеют, в бульон стерлядок, да перец, да цельный репчатый лук, да еще с лозовым дымком, да с лазурью над головой или луной на воде); Купеческий клуб, который начинал побивать славу Английского; французская кухня ресторана "Шеврие" в Газетном переулке, "Дюсо" и "Англии" на Петровке; скромный, но основательный стол "Яра", тогда еще не испорченного роскошью; "Эрмитаж" - странное сочетание трактирных порядков и утонченной французской кухни.
Удивительные по контрастам столы в "Дрездене" и "Британии" и крикливо-безвкусные, но богатые столы на купеческих банкетах: "консоме а ля Баратынский", или "бафер де Педро" с пирожками "рисоли-шоссер", или с валованами "финансьер"; шафруа из перепелок с тающим страсбургским паштетом и соусом "провансалье"; осетры "а ля Русь" (купеческая грамота хромала) с соусом "аспергез" (лишь бы попричудливее, лишь бы не домашний бараний бок и две сотни раков под пиво). К осетрам - мандариновый пунш, а после них жаркое, тоже нездешнее "фазаны китайские", "пулярды французские". Среди всей этой заморской камарильи сиротливо стояли "куропатки красные" и "седло с костным мозгом по-крестьянски". А потом опять шло буйство "салатов ромен со свежими огурцами" и "северенов с французскими фруктами".
После такой еды гостей тянуло на капусту и квас, который и распивали в задних покоях.
Тысячи хозяйств трудились на это: оранжереи, огороды, садки с живой рыбой у москворецкого моста (река была еще сравнительно чистой, и аршинные живые стерляди могли плавать в садках месяц-два), грибные базары, рынки - чрево великого города, его прожорливая душа.
И трактиры, которые, что касается кухни, побивали рестораны: тот же "Новотроицкий", "Тестовский" в доме Патрикеева да "Великий Московский" Гурина. Войти туда свежему человеку было страшновато: затхлые грязные лестницы со старой, замызганной ногами ковровой дорожкой и балясами, обтянутыми красным сукном, гардероб, прилавок с водкой и перестоявшей закуской, зал со столиками и кушетками на четверых, кабинеты, фортепиано. Но зато еда была - не сдюжить: только половину порции мог съесть даже привычный посетитель.
Молочные поросята на блюдах, суточные щи с кашей, подрумяненные, жирные, как откупщики, расстегаи, крестьянские, пожарские огнедышащие котлеты, рассольник - нектар пьяных, блины с лоснящейся черной икрой, подовые пироги, соблазнительные, как смертный грех. И все это в меру нечисто или, наоборот, чисто до холодности, но вкусно - язык проглотишь. Чисто готовили у беспоповца Егорова, где было запрещено курить и повсюду висели иконы старого письма с "негасимыми".
Зато у Гурина курили, и преимущественно из длинных чубуков самого трактирщика, вставляя в них только свежий мундштук из гусиного пера. Половые у него были чистые, степенные и строгие - не забалуешь. Вина - лучших погребов, но молодежь на вина налегала редко. (И сегодняшние американцы, наверное, страшно удивились бы, узнав, что их коктейли - московское изобретение и придумано молодыми завсегдатаями гуринского трактира.) Сухих сортов еще не было, "Лимпопо" пили любители… Видимо, все началось с того, что молодежи надоело тянуть со льда "Редерер Силери". Поначалу пошли отечественные "ерши", наподобие "медведя", смеси водки с портером, а потом, от достигнутого, и коктейли.
Праотцом, Адамом всех коктейлей был предок современного "маяка", хотя и с измененными ингредиентами. Название у него было простецкое, неавантажное: "турка". Брали высокий и вместительный кубок, до половины наполняли его ликером мараскином, выпускали туда сырой желток, доливали коньяком и выпивали все это на одном дыхании.
Трактиров было много. Но Бубновский был самый отменный, самый посещаемый публикой ("чем хуже, тем - лучше") и самый страшный из всех.
По узкой; очень крутой и опасной лестнице они спустились в подвал под трактиром, знаменитую "бубновскую яму". Где-то высоко остались "чистые покои" с купцами, приказчиками, "парой чая" и торговыми сделками.
- Двадцать ступенек, - глухо долетал откуда-то снизу голос Чивьина. - Считайте там, не оступитесь.
Он шел впереди, как Вергилий. За ним спустился во мрак Алесь - со ступеньки на ступеньку. Макар замыкал шествие, как тот ангел-хранитель, что сберег для культуры и поэзии Дантову душу.
А снизу, навстречу им, все явственнее доносился какой-то странный гул, подобный адским стенаниям: безумные выкрики, вопли отчаяния, хриплый хохот, сквернословие, плач.
Кто-то рыдал, кто-то глухо стучал чем-то о столешницу - возможно, головой, - кто-то скулил, кто-то кричал тем очумелым диким голосом, каким кричат, когда привидится "зеленый змий" или "демон зла".
- Бу-бу-бу… Боже… боже… боже… Бу-бу-бу.
- Красные собаки… как слива… И щиты на мордах… Бейте их, бейте их…
- Полов-вой, желаю казенной… Соленый огурец с ветчиной…
- Пой-мал, гляди ты… Поймал… Вот мразь!.. И язык высунул…
- Ты ему пузо пощекочи или крест на него, нечистую силу.
- И вот, понимаешь, тут тебе храм искусства, а я беру ее за зад…
- Все они такие… Ты лучше налей.
Огромный низкий подвал, глубокая подземная яма без окон, с единственным входом. Несколько столов со скатертями, наподобие онуч, "трупы" смертельно пьяных у стены.
Остальное все разгорожено на маленькие каморки, где с дверью, а где и с занавесками вместо двери.
Тускло, как в бане, светили сквозь испарения, туман и дым синие газовые рожки.
- Как тут Бабкина Пуда Иудовича найти? - спросил Чивьин у полового.
- Вон, - ткнул пальцем в одну из каморок парень с разбойничьей мордой.
- Наверное, еще трезвый. Они под утро напиваются до бесчувственного состояния.
Зашли в каморку. Газовый рожок. Стол. Четыре стула. Кроме них только-только стать половому. Перегородки из голых досок. Смрад и грязь. Отовсюду крик, словно молотом, бьет по голове. За столом, опустив голову на лиловую от вина - хоть выжимай! - скатерть, спит человек в кафтане старого покроя.
Алесь хотел сразу уйти. Но человек поднял голову, и под нею оказался носовой платок, сложенный в несколько раз.
- А?
Лицо было бледное от вечного мрака, прокуренного воздуха и вина, но широкое, умное. Небольшая бородка. Волосы, стриженные в скобку, но пробор не посередине, а немного сбоку - шикарнее.
- Что ж это вы себя так убиваете? - спросил Чивьин. - Разве ж так можно? Без воздуху, без света.
- А вам что? Вы кто такие?
- Мы от начетчика.
- А-а… Половой!
Половой появился сразу, - видимо, подслушивал. Слишком уж необычным посетителем был в этом подвале Алесь.
- Блинков на заговенье. С тещей. Всем… Икры наложи в миску да лучком
- им, родненьким… Да водки.
- Какой прикажете?
- Моей… Самой дешевой… С красной головкой… А если будешь под дверью торчать, горчицей нос вымажу и заставлю с таким носом два часа стоять.
И обратился к гостям, которые уже расселись:
- Ну…
Алеся мутило от спертого воздуха, от дыма, от галдежа и шума, от звуков беспробудной пьянки, которая, видимо, здесь никогда не кончалась.
- Начетчик велел приколоть флейты от кислой шерсти по ер-веди-он, - сказал Алесь.
- Гм. - Бабкин внимательно посмотрел на него. - Ну, хорошо, выпейте, пока что до чего, посидите.
Половой уже стоял на пороге. Алесь даже удивился. Словно скатерть-самобранка лежала за занавеской. Явился чертом из табакерки и уже ставил на стол горки блинов, поливал их маслом, раскладывал на голых досках (скатерть сдернул мизинцем и швырнул в угол) ножи и вилки.
На минуту исчез и поставил на стол четыре холодные бутылки.
- За это - люблю, - сказал Бабкин. - А волосы все равно выдеру. Ты это по-омни.
Алесь дал половому рубль - лишь поскорей бы исчез. Его мутило, он боялся, что может вырвать просто в угол.
- Тут насчет этого запросто, - сказал Бабкин. - Блюй, голубчик, уберут. Потому и сидим, что запросто. Женщин нет, хочешь - матерись, хочешь - кричи. И не надо нам, троглодитам, ничего, кроме чтоб нас не трогали. Ни неба, ни света, ни воздуха, ни счастья.
- Не понимаю, как вы можете здесь пить, - сказал Алесь.
- И ты выпей. Вот увидишь - сразу полегчает… Ну, за дело…
Алесь выпил вонючую водку. Она была противная, однако ему действительно полегчало. Не так раздражал галдеж, да и нос не так принюхивался к смрадному, аж липкому, туманному воздуху.
- Притерпелся, - сказал Бабкин. - Да это что? Ты вот отсюда выберешься да, наверное, в баньку поедешь, паром бубновский смрад выгонять. А что делать тем, кто здесь годами… всю жизнь… кроме ночи?
- Быть не может, - сказал Алесь.
Где-то за дверью раздался дикий вопль, визг.
- Вот, - сказал Бабкин. - Этот умудрился тут великое богатство, неизмеримое состояние просадить… У полового спросите. По имени-отчеству всех таких зовет. Елизаров, например, Флегонт Саввич, тут двадцать годков сидит… В лавке - приказчики. А он каждый день тут выпивает сорок чарок вина и водки.
- Брехня, - сказал Макар.
- Молод ты ишшо, - поучительно сказал Бабкин. - А говоришь - брехня… Это, брат, сила безмерная… Троглодиты. Люди преисподней.
Ел блины, свертывая их пакетиком и двумя-тремя движениями челюстей отправляя в рот. Покончил с ними.
- Так, говорите, флейты?.. А купила хватит?
- Сколько их у вас? - резко спросил Алесь.
- Найдем.
- Карты на стол… Сколько?
Бабкин смотрел на него испытующе и пристально. Потом, видимо, понял: этот не продаст.
- Две тысячи, - тихо и веско сказал он.
У Алеся потемнело в глазах. На мгновение куда-то поплыл, стал отдаляться и исчезать адский содом бубновской дыры. Потом звуки нахлынули снова.
- Где товар? - невозмутимо спросил он.
- Деньги, - сказал Бабкин.
Чивьин толкнул было Алеся в бок, но тот знал, что делать. Дело было не в деньгах, дело было в штуцерах, единственных, необходимых, как воздух, тех, за которые он охотно хоть сегодня заплатил бы жизнью.
- Полторы тысячи, - подвинул он к Бабкину три кредитных билета.
- Остальные?
- Остальные - половина в банке Лемана, половина - по чеку. Получить - в конторе Вишняковых. - Алесь писал на листках чековой книжки. - Знаешь их?
- Почему нет? Фирма известная, с французского пожара сидят на Малой Якиманке. Золотопрядильни, можно сказать, на всю империю. А они что, знают вас?
- Деньги внесены. А знать им меня необязательно.
- Хи-итрый, - сказал Бабкин. - А ну-ка поглядеть.
- Гляди.
- Шесть тысяч пятьсот? Это за что же лишних пятьсот сорок?
- За комиссию.
- А если я это - в карман?
- Здесь одна подпись. А это оговорено. Только после второй. А вторую поставлю, когда товар будет осмотрен, упакован и отослан на место… Давай… Где?
- У Смоленской заставы, - сказал Бабкин. - Вот тебе адресок… Вот тебе и слова: "Флейты прикололи… шпильки у нас… за обман шпильку в сердце".
- Это кому? - улыбнулся Алесь.
- Им, - сказал Бабкин. - Гужевой обоз найми где хочешь. Не мое это дело. Не мне в него совать нос. А тебе за комиссионные спасибо, неизвестный купец… Пей водку… Помни бубновскую дыру.
- Выпью, - серьезно сказал Алесь.
Он умел, если надо, не брезговать. Этот филиал ада тоже был уголком земли. Эти тени тоже были людьми. А он был не только князь, но и белорусский мужик, а значит, в каждом самом низком и страшном падении видел не позор, а несчастье, и жалел это несчастье, и не хотел мыть рук, прикоснувшись к нему.
- Я тебе еще советую, - сказал Бабкин. - Ты на Балчуг не ходи. Это, брат, Замоскворечье, а там что ни человек, то или подхалюзин, или подьячий, или продажная сволочь. Ты иди в Гостиный двор, возле биржи. Ночью иди, вот с ними.
- Бывал.
- Выходит, знаешь.
Алесь действительно бывал там. Когда-то они специально делали это ночью, для настроения. Огромное здание, ночь, бесконечные арки галерей на внутреннем дворе. Запустение, немая тишина и глухие шаги по плитам. А над этим колодцем - месяц в тучах. Арки на ночь закрывали досками, а сторожа спускали сыщиков-волкодавов, но за деньги разрешали поглазеть.
- Вот туда и иди. Тоже преисподняя. Все можно купить, и железо, и флейты.
- Пойду, - сказал Алесь.
И тут Чивьин неожиданно отшатнулся. Он сидел спиной к занавеске. И как раз над его головой, дыша ему в затылок, торчало из занавески, как из платка, страшное, все в лиловых и желтых разводах (от старых и новых синяков) лицо.
- Какие эт-та флейты, - спросила морда страшновато-елейным голосом, - кто это тут так-кой музыкант? А если - в часть?!
У него было обличье "аблаката от Иверской", который за косушку пишет в трактире для клиента такое прошение, что его не понимают ни в суде, ни, назавтра, сам клиент и адвокат. Нос сизый, в жилках. Лицо отекшее.
- А вот я вам покажу флейты. - Человек словно вползал в клетушку.
Макар было встал у него за спиной.
- Ти-ихо, - сказал Бабкин, - не надо. Мы сами… Ты что же это, бывший сорок пятой гильдии купец, а потом строка приказная, лезешь, куда не ведено?
- Пострадал за правду, - сказал тот, подняв руку. - Так что ж, вы флейты покупать будете, а я… коп-пейки собирать? Нет уж! Как я, так и вы! Так! Вот так! Только так! Я вас отсюда не вып-пущу. Заставлю дать ответ, какие это флейты… ночью, в Гостином дворе.
Тут Алесь увидел, что испугался и Бабкин. Надо было спасать положение. Конечно, можно было отговориться экспедицией, но ехать туда? Зачем? И к тому же запрещенная покупка военных ружей. Каторга Бабкину? Допросы и высылка ему, Алесю? Проваленное дело жизни. Попались, как цыплята.
А человек-тля наступал:
- И вас… И вас в яму… И вас под забор, в нищету… Чтобы вши вас ели, чистеньких… Что, одному мне?
Половой, видимо, куда-то отлучился. Теперь он возник в дверях и приготовился схватить этого мятого подьячего, чтобы удалить прочь.
- Оставь, - сказал Алесь. - Садитесь, господин…
- И сяду, - куражился тот. - Сяду, пока вы… выпьете по последней…
- А вы с нами.
Слюнявый, похожий на раскисший гриб, рот подьячего дергался. Сомовьи глаза жадно впились в бутылку.
…Он выпил полный стакан. Все увидели, как смягчилось мерзкое лицо подьячего.
- И суд не купите, - развалился он за столом. - Хотя и продажный, а не купите. Из конфискации свое получат… Убийство?! Фальшивые деньги?! Что там у вас?! Уж я на ваших головах попляшу!
Алесь наполнил второй стакан. Подьячий со стоном выпил.
Что-то темное и страшное вопило за этими сумбурными словами.
Обессилевший, пьяный, этот мерзавец был все же страшен, как хорек, прижатый в тупике норы, когда за спиной ничего нет: вот бросится и вопьется зубами в сонную артерию. Последнее, на грани существования, отчаяние двигало им.
- Взятки. А если без взятки? Если квартальный писарь… десять рублей пенсии получает… Только дураки… - У него уже заплетался язык.
Алесь налил ему снова.
- Хватит, - сказал Макар. - Он алкоголик. Ему и чарки хватит!
- Пускай пьет.
- Меня так вот эдак… А за бычка золотого… Что приставу… за бычка золотого?.. А я вас… в Си-би-рь.
Он опустил голову на стол.
- Проворонил? - со страшной угрозой сказал половому Бабкин. - Ну, что теперь? Заставить, чтоб сам… следы замел?
- Не принуждайте…
- Так что? Тебя - головой.
- Погодите, - сказал Алесь. - Не надо. Вы нас не знаете. Я не знаю вас. Ты проворонил - ты и делай. Возьми деньги. Взвали на своего извозчика. Увези отсюда аж на Лосиный остров и там оставь. Только без дураков - руки не марать. Он пьян, как мех. Проспится в лесу - подумает: показалось, сон приснился… А вы свяжитесь крепким словом.
- Ты прав, - сказал Бабкин. - Тащи его отсюда. И запомни: еще раз такое случится - сам его в "Волчью долину" повезешь. А мне об этом расписку напишешь - тонуть, так вместе.
- Сжальтесь…
- Я сказал. - У "купца из дырки" был теперь страшный вид. - Я не повторяю.
Алесь молчал. Он был счастлив, что придумал хоть какой-то выход, что этого слизняка сегодня в "Волчью долину" не повезут.
Половой потащил подьячего за ноги. Никто из соседей не обратил на это внимания: такое происходило здесь ежедневно.
- Все, - вздохнул Бабкин.
- Кто такой? - спросил Чивьин.
- Если не переменится - харч для москворецкой рыбы. А был купцом. Прогорел, сел в яму. Стал канцеляристом - за взятки полетел. Спился. - Помолчал. - Вот вам и жизнь наша. Добрый ты сердцем, купец. Ну да все равно… его убьют не сегодня, так завтра. Конец. Смерть. Наша Москва, скрытая от всех, она не шутит… А потому садитесь да еще по паре чарок - и айда за дело.
- Что это он, слизняк этот, о каком-то бычке золотом вякал? - спросил Алесь.
Бабкин, закусывая, усмехнулся.
- Исто-ория, - сказал он. - Рассказать, так не поверите.
- Почему? - сказал Алесь. - Я научился верить многому.