А утром, чуть свет, выскочил Ленька на улицу и засиял от радости: через деревню проходила колонна наших лыжников в маскхалатах, с автоматами. Они шли спокойно, уверенно, будто никогда и не было здесь фашистов. Улица была полна народу. Солдат обнимали, целовали, зазывали в избы погреться, но лыжники благодарили и шли дальше. Остановились они лишь в самом конце деревни, у крайних изб. Ленька спустился с крыльца, направился было к солдатам, но передумал и остановился. Он подкинул шапку, поймал ее на лету и снова взбежал на крыльцо. Распахнув дверь в избу, Ленька во весь голос крикнул:
– Наши пришли! Вставайте! Ура!.. Наши в деревне!..
Ленька кричал что-то еще, но его уже не слушали. В избе зашумели, загомонили и торопливо бросились к выходу.
* * *
Наши войска, внезапно ударив в тыл немцам, прорвались в район южнее озера Ильмень и с боями продолжали наступать вдоль Ловати. Ленька почти не бывал дома. Он теперь работал при госпитале. Дел было много, и он иногда даже не прибегал ночевать, прикорнув где-нибудь вместе с солдатами.
Вокруг происходило множество интереснейших вещей. То ребята наблюдали за работой армейского регулировщика – он ловко управлялся с красным флажком, и все, будь то хоть сам генерал, подчинялись ему на дороге. То смотрели на танки, которые могли ходить без дорог, лезли напролом, прямо по целине, как медведи, и подминали под себя не то что кустарник, но и большие деревья: раз – и повалилось дерево, будто его не было. Только снежная пыль вздымается на том месте.
Мальчишки старались хоть чем-нибудь помочь солдатам.
– Давайте поднесем пулемет, – предлагали они.
– А коней напоить не надо? Мы бы разом…
Но солдаты отказывались от их помощи, все переводили в шутку. Они добродушно посмеивались, легонько похлопывали ребят по спине и говорили обычно:
– Никак нет, товарищ, солдату денщик не положен…
Как-то утром Ленька шел по выжженной улице с торчащими из-под снега обугленными трубами. Впереди он увидел человека в полушубке, перетянутом солдатским ремнем, с автоматом на шее. Ленька проскочил было мимо, потом остановился и, пораженный, воскликнул:
– Василий Григорьевич!
Человек оглянулся. На его шапке наискось была пришита красная ленточка. Ленька знал: такие ленточки носят партизаны. – Леня! Голиков!.. Какими судьбами?
Учитель схватил Леньку за плечи, притянул к себе. Оба они обрадовались неожиданной встрече.
– Живешь-то где? Немцы, говорят, вас выгнали.
– Выгнали. В декабре еще… Лукино после нас сожгли. Потом мы здесь, в Парфине, жили, тоже сожгли. Теперь в Лазоревцах поселились.
– Это я знаю. Лукино сгорело, когда налет был. Слыхал, может? Там мы целый батальон разгромили. А Мануйлово фашисты сожгли. Все дочиста, мало чего осталось. И школа наша сгорела, и березки на кресты порубили… На днях я там был. Узнать ничего нельзя!.. А ты что теперь делаешь? Может, проводишь меня?
Они прошли к избам, уцелевшим на краю села, где разместился на отдых партизанский отряд. Занимали партизаны три избы. Учитель вошел в одну из них. Народу здесь было полным-полно. Одни сидели у стола и чистили автоматы, другие что-то шили, третьи, примостившись на корточках, ели из алюминиевых котелков.
– Что, товарищ Мухарев, нового партизана завербовали?
– Да нет, ученик это мой. С начала войны не виделись.
. – Вот теперь и учите его партизанить. Берите в разведку, продолжайте образование.
– Рано ему еще!.. Есть хочешь, Леня? Раздевайся, садись!
Ленька все еще не мог прийти в себя. Сколько мечтал он о встрече с партизанами, и вот – будто кто-то перенес его прямо в партизанский отряд. Он с любопытством оглядывался вокруг. Вот бы ему сюда! Народ здесь, видать, храбрый, веселый. Одно слово – партизаны!
Василий Григорьевич подсел к столу. Полушубок и шапку он скинул, остался в защитной гимнастерке, заправленной в брюки.
– Садись, не стесняйся, – еще раз пригласил он Леньку.
Василий Григорьевич был почти таким же, как раньше. Такие же жесткие волосы бобриком, то же широкое скуластое лицо и упрямый подбородок. Только стал Василий Григорьевич как будто строже. Может быть, так казалось потому, что лицо учителя обветрилось и загорело. Он немного осунулся, и от этого скулы выдавались еще больше.
Ленька тоже разделся, сел. Он взял хлеб и потянулся ложкой в котелок.
– Э! – воскликнул Василий Григорьевич, взглянув на Ленькины руки. – Да ты, я смотрю, всю войну не мылся!
Ленька смутился, положил ложку и спрятал руки под стол.
– Нет, нет! Так не выйдет. Пойдем сразу мыться! У нас так не полагается.
Мухарев отодвинул котелок и вместе с Ленькой вышел в сени. Ленька шел весь красный и смутился еще больше, когда услышал позади себя смех и чьи-то слова:
– Вот тебе и новый партизан!
Сначала он воспринял это только как насмешку, а потом, обжигая ледяной водой намыленные руки, подумал: почему это назвали его "новым партизаном"? Может быть… Нет, об этом и мечтать нечего. Опять скажут: мал еще, подрасти надо. Но за столом, когда доедали кашу, Ленька все же спросил учителя:
– Василий Григорьевич, а мне в партизаны можно?
– Тебе? – удивился Мухарев. – Вот уж не знаю!..
– Умываться будет – возьмем, – ответил чубатый парень с насмешливым лицом. Он собрал вычищенный автомат и теперь завертывал в промасленную тряпицу пузатую масленку, отвертку, круглые металлические щеточки, похожие на мохнатых гусениц.
Ленька узнал в нем механика, который перед войной показывал им кинокартины. В его словах он почувствовал насмешку. Опять его считают маленьким!
В разговор вмешался другой партизан. Ленька и его где-то видел, но где, не мог вспомнить. Партизан наматывал на ногу портянку и тщательно разглаживал складки.
– Брось ты, Степан, балагурить! Может, и вправду паренек к нам тянется. Дело серьезное…
Он сунул ногу в валенок, потопал, примеряясь, не трет ли где, и обернулся к Леньке:
– Лет-то тебе сколько?
– Пятнадцать, – соврал Ленька и снова зарделся. Но этого никто не заметил.
– Ну вот, пятнадцать. Возьми ты его, Василий Григорьевич, к себе в разведку. При деле будет. Паренек, видать, шустрый.
У Леньки захолонуло сердце. Казалось, оно совсем перестало биться. Он перевел глаза на учителя, и в лице, в глазах его было столько мольбы, что Василий Григорьевич не решился сразу отказать мальчику.
– Ладно; – сказал он. – Трофим Петрович вернется, спросим его. Он начальник штаба, пусть решает. Заходи к вечерку.
Не помня себя от радости, Ленька натянул пиджачок и, не попрощавшись, выбежал из избы.
Весь день он работал на кухне, колол дрова, носил воду, помогал чистить картошку, ездил со старшиной на склад за продуктами, а вечером снова зашел к партизанам. Учителя в избе не было, неизвестный ему Трофим Петрович еще не приехал, и Ленька почувствовал себя одиноким, как новичок в классе. Охваченный сомнениями: что-то скажет всесильный начальник штаба, Ленька пошел в Лазоревцы. Больше всего он боялся, как бы партизаны не уехали без него. Хотел даже вернуться с полдороги и не уходить из избы, ждать начальника штаба. Потом передумал и быстрее зашагал к Лазоревцам.
Мать была дома. Она удивилась, что Ленька пришел так рано. День был субботний, в деревне топили бани, и отец, приготовив березовый веник, собирался попариться.
– Я тоже пойду, – сказал Ленька, вспомнив сегодняшний конфуз. – Давно в бане не был.
Мать собрала обоим бельишко, положила его в деревянную шайку, и Ленька с отцом пошли к берегу, где стояла крохотная банька.
Распаренный, приятно усталый и необыкновенно чистый, Ленька после бани сразу улегся спать. Спозаранку он снова убежал в Парфино. Ленька решил не возвращаться домой до тех пор, пока не повидает этого неуловимого начальника штаба Трофима Петровича. Но как велико было огорчение Леньки, когда, зайдя в избу, он не застал там ни единой души. Видно, партизаны ушли совсем недавно: в избе еще стоял синеватый дым махорки. Какая-то женщина обшарпанным веником заметала сор. Она брызгала пригоршней воду на пол. Вода собирала пыль, и на половицах, как ртуть, во все стороны разбегались мохнатые серые шарики.
– А партизаны где? – растерянно спросил Ленька. – Кто ж их знает, – пожала плечами женщина. – Собрались и уехали, меня не спросили…
Глубоко расстроенный, готовый от досады заплакать, Ленька вышел из избы и в сенях столкнулся со Степаном. Сейчас Ленька готов был простить ему все его насмешки. Он видел в нем единственного человека, который мог ему сейчас помочь.
– А наши где? – спросил Ленька. Он и не заметил, как у него вырвалось слово "наши".
Степан посмотрел на мальчика, и в глазах его опять мелькнула усмешка.
– А кто это ваши? Отряд ушел, а ваши – не знаю.
Партизан сразу же понял, что шутка его неуместна – такое лицо сделалось у Леньки.
– Да ты погоди, нос не вешай, – сказал он. – Идем, уж так и быть, провожу. Мешок только свой захвачу, и пойдем.
Он вошел в избу и через минуту вернулся.
– Пошли. Тут недалеко, может быть, и нагоним.
– А не нагоним если…
Степан хотел снова ответить шуткой, поддразнить паренька, но удержался.
– Не нагоним, так в деревне найдем.
– А где? – не унимался Ленька. Ему все казалось, что Степан продолжает шутить. – Где деревня-то? Как она называется?
– Да шут ее знает, – неопределенно ответил партизан.
Шли довольно долго по скрипучему снегу. В дороге отряд не нагнали, но в деревне партизаны еще не успели разойтись по избам и толпились на улице.
Ленька сразу же увидел Василия Григорьевича и бросился к нему.
– А, и ты уже здесь! С начальником штаба говорил? Чего же ты! Пойдем!
Василий Григорьевич с Ленькой поднялись на крыльцо с поломанными перилами.
В чистой половине избы, куда они прошли через кухню, было несколько партизан. Невысокий бородатый человек сердито ходил по комнате и кого-то отчитывал. Кого – Ленька понять не мог, потому что командир обращался ко всем, останавливался то перед одним, то перед другим партизаном.
Мухарев ждал, когда Петров закончит разнос, но тот и не собирался этого делать.
– Вы думаете, что, – гудел он, – раз партизанский отряд – значит, никакой дисциплины? Запомните раз и навсегда: мы часть Вооруженных Сил Советского Союза. Понятно?..
Наконец Петров остановился посреди горницы и сказал более спокойно:
– Гляди, чтобы в последний раз это было! Иначе оставайся лучше здесь, в тылу. Через два дня выступать, а у нас того нет, другого нет.
– Будет сделано, Трофим Петрович. Можно идти? – упавшим голосом спросил один из присутствующих.
– Да смотри, чтобы помыть всех! – крикнул Петров ему вслед. – Чтобы баня была с паром, как полагается.
В избе наступила тишина. Учитель воспользовался этим.
– Трофим Петрович, – сказал он, – паренек вот к нам в отряд просится. Бывший мой ученик.
– Этот? – Петров указал пальцем на Леньку. – А сколько тебе лет?
– Пятнадцать…
– А он не струсит?
– Не должен бы. В школе атаманом был.
Ленька с благодарностью посмотрел на учителя.
– Ну что ж, бери. В разведку небось прочишь? Только оружия у нас нет. Самим добывать надо. Автомат тебе никто не даст.
– А у меня уже есть.
– Есть? Где?
– В лесу закопано. Как фрицы пришли, зарыли мы. Гранаты там, СВТ с пулеметом…
– И пулемет есть?! Чего же ты молчишь! Далеко это?
– Нет, за Быками.
– Где это, Быки?
– Это возле Мануйлова, Трофим Петрович, – вмешался учитель. – Помните, мы в тех местах сено в декабре промышляли?
– Я его и возил вам, – не утерпел Ленька.
– Ну, это же наш старый знакомый! Так пулемет сможешь достать? Машина у нас есть. Поезжайте сейчас же. Ты распорядись там, Василий Григорьевич.
Через полчаса, забравшись в кабину грузовика вместе с шофером и Степаном, Ленька подскакивал на тряских ухабах. Он указывал путь. В Желтых песках остановились, идти дальше можно было только на лыжах. Лыжи вытащили из кузова, взяли с собой лопату, маленький ломик – все это предусмотрительно захватил с собой Степан.
Ленька давно здесь не бывал. Снегу нападало много. Он сугробами лежал на лапчатых ветвях елей, и ветви пригибались к самой земле.
– Без лыж мы бы здесь помесили снег! – сказал Степан, пробираясь сквозь лесные заросли.
Они миновали бурелом, нашли сосну-рогулину, и Ленька отсчитал двадцать три шага.
– Здесь!
Тайник откопали довольно быстро. Степан и Ленька взвалили на плечи оружие и понесли его к дороге. Ленька нес самозарядную винтовку и патроны, рассовав их по карманам. Он закинул винтовку за плечо, но приклад колотил его по ногам, и пришлось ее снова взять в руки.
Довольный приехал Ленька в отряд, хотел доложить начальнику штаба о своем первом задании, но Трофим Петрович куда-то уехал. Встретил Леньку учитель, похвалил и сказал:
– Теперь иди домой, прощайся и завтра приходи. В бане будем мыться. На днях выступаем. Но чтобы никому ни слова… Куда, что – будто бы ничего не знаешь. Полная тайна. Это первый закон на войне.
Второй день приходил Ленька домой раньше обычного.
– Давно бы так, – одобрительно сказала мать. – Пора уж тебе и остепениться, Ленюшка.
– Ой, мама, дела-то какие! Василия Григорьевича я встретил Мухарева. В партизанах он… – Ленька осекся. Может быть, и об этом нельзя говорить?
А мать расспрашивала, где встретил учителя, да как, да что…
Отвечал Ленька уклончиво, говорил предположительно: "наверное, он партизан", "скорее всего был в тылу у немцев".
Странное чувство испытывал Ленька в этот последний вечер, проведенный в семье. На душе было грустно и радостно. Грустно потому, что крепко, очень крепко любил он свою мать и, возможно, расставался с ней надолго. А сказать ей об этом не мог. Он никогда не лгал матери, ничего от нее не утаивал, а сейчас должен был скрывать, отмалчиваться. Сказать ей, что творится у него на душе, Ленька не мог, во-первых, потому, что это была военная тайна, а во-вторых, потому, что не хотел он огорчать мать. Может, стала бы она отговаривать, плакать… Нет, лучше уж держать все в себе.
Расставаться предстояло не только с матерью, с отцом, с сестрами. А друзья, с которыми они были неразлучны столько лет!.. И нельзя даже попрощаться с ними, рассказать, куда он уходит: военная тайна!
Ленька подошел к матери и обнял ее за плечи.
– Ты чего это, сынушка, ластишься? – спросила она и настороженно поглядела на сына. Желтой горошиной горел в избе каганец, было почти темно, и мать ничего не разглядела на лице мальчика.
– Так что-то… Соскучился по тебе, – ответил Ленька и щекой прижался к голове матери. – Знаешь, мама, завтра у нас баня будет, белье дадут новое… – Ленька замялся: опять чуть не проговорился.
– Да ты что, Ленюшка? Вчера в бане был, а завтра опять в баню? Ишь как зачастил!.. Иди, иди спать. Завтра опять с петухами вскочишь.
* * *
Недоговоренные фразы встревожили Екатерину Алексеевну. Почему опять в баню, почему он запнулся на полуслове, почему стал ласкаться, обычно такой сдержанный?.. Мать не находила себе места. Леньки не было дома уже несколько дней.
Прачечную госпиталя устроили на фанерном заводе. Раза два мать ходила оттуда в госпиталь, где последнее время Ленька часто бывал, но Леньки там не нашла. Как-то утром в прачечную зашел незнакомый сержант и спросил, кто здесь Голикова Екатерина Алексеевна. Мимо бачков и тазов, прачек, склонившихся над корытами, прошел он к матери Леньки, козырнул и сказал:
– От сына вам подарочек. Передать разрешите?.. Велел кланяться и сказать, чтобы не беспокоились.
– А где он сам-то? О чем не беспокоиться? – спросила Екатерина Алексеевна, разгибая натруженную спину. Руки ее были в густой мыльной пене. Она стряхнула пену, вытерла о фартук руки и взяла сверток.
– О чем не беспокоиться? – спросила она еще раз. Сержант в замешательстве не знал, что ответить, а женщина с тревогой в глазах смотрела на него и ждала. Сержант не выдержал, отвел глаза и сказал:
– Он, правда, не велел рассказывать: "Мать, – говорит, – расстроится". Попросил только сухари передать. – Сержант вздохнул и сказал наконец самое главное: – В партизаны он ушел. Наверно, уже уехали.
Екатерина Алексеевна беспомощно оперлась о корыто, полное белья, закрыла глаза. Предчувствие не обмануло ее! Так вот откуда и недомолвки сына, и ласковость его, и сбивчивые рассказы про партизан!..
– Ну что поделаешь, – будто про себя сказала она. – Вырос мой соколик. В гнезде теперь не удержишь. Что поделаешь!.. В добрый час. Ленюшка, в добрый час!..
Только сейчас взглянула мать на сверток с ржаными сухарями, который держала в руках. Прижала к груди сыновний подарок, и по щекам ее потекли слезы…