Новое молчание, еще более тяжелое, опустилось на нас. И каждый страдал, испытывая на себе реальность своей скорби, которая, среди тонких синеватых теней навеса, слившихся с нежным золотистым отблеском солнца, казалась каким-то сновидением. В тишине был слышен шум легких шагов, который доносился снизу лестницы. Через ровные промежутки слышалось глухое кипение, словно бьющий фонтан. Таинственная вибрация, казалось, поднималась из пустынного сада.
И я понял, каким образом больная и печальная душа могла составить из окружающего призрак сверхъестественной жизни, питать ее своею сущностью и быть подавленной ею.
И вдруг внезапно мне открылась вся жестокость муки, к какой Судьба приговорила этих последних отпрысков гибнущего рода; и образ, вызванный словами одной из жертв, явился мне гигантски увеличенным в трагическом освещении. Я видел в воображении старую, безумную княгиню, сидящую в тени отдаленной комнаты, и одного из ее детей, склонившегося к ней, держащего в руках руку матери. Влияние ее мрачного внушения казалось мне роковым и неизбежным. Мне думалось, что бессознательно она должна была вовлекать в свое безумие все существа своей крови, одно за другим, и что ни одно из них не сможет ускользнуть от этой слепой и жестокой воли. Подобно домашним Эриниям, она присутствовала при гибели своего потомства.
И я глядел сквозь бесплодные переплеты на молчаливый замок, который до этого дня хранил в своей мрачной глубине столько отчаянной тоски и вмещал столько бесполезных слез, слез, пролитых чистыми и пылкими очами, достойными отражать самые прекрасные зрелища мира и вливать радость в души поэтов и завоевателей. "Очи Красоты, - думал я, переводя взгляд на неподвижную Виоланту. - Какое земное горе могло затемнить великолепие истины, светящейся в вас? Чья скорбная душа сможет отринуть утешение, изливаемое вами?" Мое страдание мгновенно прекратилось, как бы под действием бальзама, и неясные образы рассеивались, как дым.
Она неподвижно сидела на каменном постаменте, где, может быть, прежде стояла урна. Опершись локтем на колено, она поддерживала ладонью подбородок, и в этой простой позе вся она являлась передо мной, как последовательный ряд немых мелодий, в которых таятся тайны высшего искусства. И снова показалось мне, что, находясь с нами, она как бы отсутствовала. На ее маленьком лбу было видно отражение идеальной короны, которую она носила на вершине своих мыслей, а ее волосы, стянутые большим узлом на затылке, были подобны успокоившимся волнам.
- Вот Массимилла, - произнес Оддо, извещая о приближении третьей сестры.
Я оглянулся и увидел ее уже близко. Она поднималась своими легкими шагами по последним ступеням, неся на лице и на всем своем существе отражение мечты, в которую она была погружена, и затаенную поэзию часов, проведенных с любимой книгой в уединении, в уголке сада, известном только ей.
- Где ты была? - спросил ее Оддо, прежде чем она подошла к нам.
Она застенчиво улыбнулась, и внезапная краска залила ее щеки.
- Там, - отвечала она. - Я читала.
Ее голос выходил серебристый и ясный из ее тонких губ. Между страниц ее книги закладкой лежала сорванная травка. Когда я поклонился, она протянула мне руку все с той же застенчивой улыбкой. И мне казалось, что она пробуждала в глубине моей души какое-то нежное участие, испытанное мною когда-то к маленькой больной, которую навещала моя мать; рука ее была такая нежная и хрупкая, что я невольно подумал о нежной лилии, называемой hemorocalla, которая расцветает на один день на горячих песках.
Так как она молчала, то и я не мог подобрать дивных слов, подходящих к ее испуганной прелести, напоминающей горностая.
- Не пройти ли нам наверх? - спросила Анатолиа, обращаясь ко мне. Эти слова, произнесенные ясным голосом, нарушили какое-то очарование, охватившее нас под теплым сводом зелени, благодаря медленному течению наших мыслей и грусти. - Отец очень хочет видеть вас.
И мы все вместе стали подниматься по лестнице, ведущей к замку. Три сестры шли впереди нас, отдельно одна от другой, Анатолиа впереди, Массимилла последняя; и по очереди они произносили несколько слов, ибо молчание окружающего требовало звуков их голоса, и, быть может, этим они хотели разогнать над головой их гостя грусть этого молчания. Короткие звучные фразы, срывающиеся с невидимых мне уст, слетали и обволакивали меня, а я поднимался в звуках их голосов и в их девственных тенях изумленный и нерешительный, как перед проявлением чуда. Но если для моего слуха три ритма чередовались, то для моих глаз они были одновременны и непрерывны, так что мой ум то внимательно напрягался, чтобы различить их, то, так сказать, раскрывался, чтобы воспринять их в одной глубокой гармонии. И так же, как вводные фразы в фуге восполняют паузы темы, так же вид предметов, замечаемых мимоходом, и особенно лиц присутствующих, обогащали мое музыкальное впечатление, не нарушая его. Признаки запущения и забвения встречались всюду на старинной лестнице, с которой еще не были убраны разрушительные следы осени. Статуя спящей нимфы беспомощно склонила голову в неудобной позе, так как рука, поддерживавшая ее, была сломана и поросла мохом. В глиняной красной вазе, длинной, как саркофаг, заросшей сорными травами, цвел один только слабый и дрожащий стебелек жонкилии. В трещинах парапета, изъеденного всюду проникающими корнями плюща, виднелся внутренний канал, похожий на оборванную артерию; в нем что-то поблескивало, и слышалось журчание воды, бегущей наполнить сердце плачущих фонтанов. Признаки запустения и заброшенности были рассеяны по нашему пути. Статуи, цветы и вода изрекали мне одну и ту же истину. И Виоланта, Анатолиа и Массимилла преображались в моем представлении путем таинственных сравнений.
"О, дивные души, - думал я, прислушиваясь к ритму их видимого существования, - разве не в вашей тройственности царит совершенство человеческой любви? Вы тройной образ, рисовавшийся в моем желании в часы великой гармонии. Все наиболее гордые запросы моего тела и моего разума нашли бы в вас себе удовлетворение; и для миссии, какую должен выполнить, вы могли бы быть чудным орудием моей воли и моих предначертаний. Разве вы не такие, какими создал бы вас, чтобы украсить величайшей красотой и скорбью таинственный мир, неутомимо созидаемый мною? Сегодня я узнал только ваши лица и несколько беглых фраз, но я чувствую, что завтра каждая из вас будет соответствовать образу, дышащему трепещущему внутри меня".
Так поднимались три сестры в моем вдохновении и моей мечте, каждая повинуясь тайной мелодии, которая вела ее жизнь к неведомому концу. И их фигуры отбрасывали на камень большие тени.
Когда я ступил на порог, передо мной снова стал фантастичный образ безумной, такой живой и ужасный, что я невольно содрогнулся. Все вокруг казалось мне в ее мрачной власти, опечаленное и напуганное ее вездесущностью. И мне казалось, что на лицах ее детей я читаю тоже беспокойство. И я думал, что, может быть, мы встретим ее наверху лестницы, где она поджидает нас.
Анатолиа угадала мою мысль и, чтобы успокоить меня, она тихо произнесла:
- Прошу вас, не бойтесь ничего… Вы ее не увидите… Мне удалось устроить так, чтобы вы не видели ее, по крайней мере, теперь… Старайтесь не думать об этом, чтобы наше гостеприимство не показалось вам слишком печальным.
Антонелло оглядывал окна лоджий, окружающих двор, высматривая своими беспокойными глазами с непрестанно моргающими ресницами.
- Ты видишь траву? - воскликнул Оддо указывая мне на зелень, растущую вдоль стен в расщелинах плит.
- Символ и предзнаменование мира, - ответил я делая усилие, чтобы стряхнуть с себя гнетущее чувство и подбодриться. - Мне было очень неприятно, что я не нашел вчера травы на своем дворе. Ее вырвали, но я предпочел бы видеть ее, чем торжественную зелень лавров и мирт. Надо всегда оставлять расти траву, особенно в слишком больших домах. Одной живой вещью больше.
На дворе все раздавалось звучно, как в храме, и эхо готово было подхватить слова, даже сказанные шепотом. Глядя на немой фонтан, я представлял себе таинственную музыку, какую могла создать вода, отраженная чутким эхо.
- Почему фонтан не бьет? - спросил я, спеша схватить всякий случай, чтобы отстаивать жизнь в этом уединении, полном забвения и смерти. - Когда мы сейчас поднимались по лестнице, я слышал журчание воды.
- Спросите у Антонелло, - сказала Виоланта, - это он заставил его молчать.
Лицо бедного больного окрасилось легкой краской, и взгляд его затуманился, как у человека, готового уступить вспышке гнева. Казалось, что невинное сообщение Виоланты устыдило его и огорчило или напомнило об уже улаженной ссоре. Он сдержался, но неудовольствие сквозило в его голосе.
- Представь себе, Клавдио, - сказал он, указывая на одну сторону лоджии, - представь себе, что как раз здесь помещается моя комната и что оттуда слышен фонтан, словно водопад. Представь себе! Невероятный шум, с ума можно сойти! Скажи, разве ты не слышишь, как здесь раздаются голоса? И даже днем!
Все его длинное худое тело дрожало от отвращения к шуму, от нервного страха, от непреодолимого ужаса, признаки которого я уже заметил в нем накануне, когда он услыхал выстрелы из ружья и крики людей.
- Но если бы ты слышал это ночью, - продолжал он, оживляясь, - если бы ты слышал! Вода перестает быть водой, она превращается в потерявшуюся душу, которая воет, смеется, рыдает, бормочет, издевается, жалуется, зовет, приказывает. Это невероятно! Иногда, слушая это во время бессонницы, я забывал, что это вода, я не мог больше вспомнить… Ты понимаешь?
Он вдруг замолчал, явно делая усилие, чтобы овладеть собой, и обратил к Анатолии блуждающий взгляд. Печаль, исказившая ее лицо, рассеялась под этом взглядом, затуманилась, исчезла. И словно, чтобы отогнать охватившее нас гнетущее чувство, она сказала почти веселым тоном:
- Правда, Антонелло не преувеличивает. Хотите, мы вызовем заблудившуюся душу? Это легко.
Мы стояли все возле смолкнувшего фонтана. Неожиданная остановка, слова и вид мученика, торжественность этого уединенного места, серебристый холодный свет, падающий с неба, и близость превращения - все, казалось, сообщало этому старому бездеятельному предмету тайну волшебного чуда…
Мраморная масса - пышное соединение морских коней, тритонов, дельфинов и раковин, расположенных в три этажа, - высилась перед нами, покрытая сероватым налетом и сухими лишаями, усыпанная белыми пятнами, как ствол осины; и ее многочисленные человеческие рты и звериные пасти, казалось, сохраняли воспоминание о своих затихших речах.
- Отойдите, - произнесла Анатолиа, наклоняясь к бронзовому кружку, закрывающему круглое отверстие в плите на краю нижнего бассейна. - Я пущу воду.
Она захватила пальцами кольцо, выступающее в центре круга, и попробовала поднять его, но это ей не удавалось. Она поднялась с лицом, покрасневшим от напряжения. Я помог ей поднять круг. Тогда она снова наклонилась, и ее рука нашла скрытую пружину. Мы отступили одним движением в то время, как уже слышалось журчание воды, поднимающейся по жилам бездушного фонтана.
Наступила минута тревожного ожидания, словно уста чудовищ готовились изречь ответ. Невольно я воображал себе наслаждение камня, охваченного свежей текучей жизнью, воссоздавал в себе непостижимый трепет.
Слышалось дуновение в раковинах тритонов, в горлах дельфинов что-то клокотало. Из верхнего отверстия вылетела струя блестящая и острая, как шпага. Она разбилась, спряталась, заколебалась, взлетела еще острее и сильнее, держалась прямо в воздухе, рассыпалась бриллиантами, выпрямлялась, как стебель, казалась осыпанной цветами. Сухой и короткий шум, как щелканье бича, нарушил тишину уединенного места; потом раздался словно взрыв громкого смеха, гром аплодисментов, оглушительный ливень. Из всех отверстий струились потоки, изгибающиеся дугой, наполняя нижние водоемы, На камнях появились темные пятна от воды, брызги испещряли камень все больше и больше. И наконец, он весь насладился прикосновением воды, казалось, открыл все свои поры бесчисленным каплям, ожил, как дерево, под благодетельным дождем. Самые узкие впадины быстро наполнились, переливались через край, образуя серебряные венцы, непрестанно разбиваемые и сейчас же появляющиеся снова. Игра воды становилась все шумливее, благодаря сложности скульптурных форм, и звуки ее непрерывно росли, создавая все более глубокую музыку в гулком эхе каменного двора. Над легкой симфонией воды, льющейся в воду, величаво господствовали взрыв и шум центральной струи, которая разбивалась о головы тритонов, осыпая их чудесными цветами, расцветающими каждое мгновение на вершине.
- Ты слышишь? - воскликнул Антонелло, глядевший на это торжество неприязненными глазами. - Ты видишь, что в большом количестве этот шум невыносим?
И мне казалось, что Виоланта неслышно отвечала:
- О, я могла бы проводить целые часы и дни, слушая его. Никакая музыка для меня не сравнится с этой.
Она стояла так близко от фонтана, что брызги воды долетали до нее и волосы ее были покрыты блестящей пыльцой. Величие ее красоты еще раз изгнало из моего ума всякую постороннюю мысль, всякий негармонирующий образ. Еще раз она явилась мне одинокой и неосязаемой, вне повседневной жизни, скорее похожей на художественный замысел, чем на земное существо. Все предметы, окружающие ее, испытывали на себе власть ее присутствия, ибо все они подчинялись, гармонировали и согласовались с ее красотой. Как зеленый свод, склонившийся над ней при первом ее появлении, как древний постамент, на котором она сидела, так и этот звучный источник, бьющий к небесам, казалось, был создан для нее одной, казалось, вполне отвечал идеальной гармонии, которую она воплощала в своей простой позе. Тайные, непостижимые нити связывали ее существо с самыми разнообразными предметами, сливали ее тайну с окружающими ее тайнами.
Природа в этом человеческом образе выразила одну из своих идей абсолютного совершенства, и мне казалось, что всякая другая идея, заключенная во всякую другую природную оболочку, должна была необходимо служить знаком, чтобы вести дух созерцателя к пониманию этой высшей и единственной красоты. И вот, созерцая эту девственницу у фонтана, я нашел и воспринял эту чистую истину. "Когда Красота выходит в мир, все сущности жизни стекаются к ней, как к центру, и благодаря этому она собирает дань со всей вселенной".
- Больше всего нас тяготит, - говорил мне Оддо в то время, как мы поднимались по широкой лестнице, на балюстраде которой в странном безмолвии красовались аллегорические изображение XVII века бурь и ураганов, - больше всего угнетают нас эти громадные размеры: они вызывают в нас постоянное чувство робости и унижения.
Действительно, здание было слишком огромно и слишком пусто. Восстановленное в XVII веке и из феодальной крепости обращенное в пышную виллу, оно все-таки сохраняло страшную громадность своих стен и сводов, где последовательные эпохи оставили различные стили искусства и роскоши, то представляющие контрасты, то совпадающие с общим видом. Большое число зеркал, покрывавших целые стены, увеличивали пространство до бесконечности. И ничего не было печальнее, как эти бледные фантастичные пропасти, которые, казалось, открывались в сверхъестественном мире и с минуты на минуту обещали показать живым явление умерших.
- Клавдио, дитя мое! - воскликнул растроганным голосом князь Луцио, увидев меня. - Мое дитя, мое дорогое дитя!
И он пошел мне навстречу.
Когда он меня обнял и прикоснулся к моему лбу своим отеческим поцелуем, я почувствовал, как задрожало его старое тело. Затем, не отнимая руки от моего плеча, он долго и пристально смотрел мне в лицо, как бы потерявшись в мечтах, между тем как прилив воспоминаний, печалей и сожалений затуманивал пепельную лазурь его слабых глаз.
- Как ты напоминаешь твоего отца! - прибавил он, все более и более нежным голосом, передававшим мне его волнение. - Это невероятное сходство. Мне кажется, я снова вижу Мессенцио в его юности, когда мы были товарищами по оружию в конной гвардии… Я словно вижу его живым. Как ты похож на него!
Он взял меня за руку и подвел к окну, словно желая остаться со мной наедине и пробудить во мне воспоминания этих далеких событий.
- Как ты похож на него! - повторил он, когда мое лицо выступило перед ним на полном свету. - О, если бы еще была жива эта святая душа! Ему не следовало умирать! Нет, боже мой, ему не следовало умирать!
Он покачал головой с жестом сожаления перед призраком этой прекрасной жизни, слишком рано скошенной смертью. И такова была искренность его волнения, что я был проникнут ею до глубины души и уже не чувствовал себя больше чужим в этом доме, где я находил память о моих усопших, сохраненной в такой непорочности.
- Посмотри, - продолжал князь, прикасаясь пальцами к концам своей белой бороды и улыбкой своей напоминая благородную кротость Анатолии, - посмотри, как я состарился.
Во всем его виде сквозила печальная подавленность, но великолепие его преждевременно поседевших волос придавало его голове почтенную величавость, и на челе он носил еще живой наследственный отпечаток великого рода.
Его руки, точно чудом не попорченные болезнью или старостью, не носили следов дряхлости и разрушения, они сохранили прекрасную чистую форму, словно знали чудодейственный бальзам. Это были щедрые руки великолепного патриция, который рассеял свое богатство на пути изгнания, чтобы возможно дольше поддержать в глазах своего короля отблески разрушенного королевства. И как бы в память о расточенных сокровищах на его безымянном пальце сверкала камея.
Казалось, что эти руки, застывшая кровь которых оживлялась, согретая воспоминаниями, медленными движениями извлекали из области тени, обрывки угасшего мира, и в моих духовных взорах это делало их еще более особенными. Когда старец, сев, положил их на ручки своего кресла, они приняли для меня вид реликвий, и я рассматривал их с незнакомым чувством почти суеверного благоговения. И таково было их влияние, что в эту минуту мне казалось, что я живу в мире моей мечты, а не в печальном существовании, - и чувство это нельзя было передать словами.
Так как мой взгляд оставался прикованным к камее, князь сказал, улыбаясь:
- Это портрет Виоланты.
Он снял кольцо и протянул его мне.
Это было изящное произведение старинного художника, произведение, достойное Пирготеля или Диоскорида, но божественный медузообразный профиль, рельефно выступающий на пурпурном фоне сардоникса, так всецело соответствовал чертам дивного существа, что я подумал: "Так она действительно вдохновляла искусство исчезнувших лет и с незапамятных времен даровала веществам драгоценное свойство передать векам Идею, которую она воплощает теперь".
- Когда ее мать была беременна ею, она носила это кольцо, - продолжал князь с тою же улыбкой, - и никогда не снимала его.
Все эти сведения ежеминутно ввергали мой дух в идеальное состояние, граничащее со сном и ясновидением, но отличное от них, предлагая гармоничную пищу моей чувствительности и моему воображению. И я присутствовал при постоянном зарождении во мне самом высшей жизни, где все явления преображались, как в магическом зеркале.