Шойлодже так и не удалось уговорить Комолу пойти к мужу, и она решила, что Комола обижена на Ромеша. "Конечно, ей было на что обидеться, - думала молодая женщина. - Сколько дней они разлучены, а он ни разу не попытался повидаться с ней".
После обеда хозяйка дома Харибхобини удалилась отдохнуть. Тогда Шойлоджа обратилась к Бипину:
- Пойди к Ромеш-бабу и от имени жены позови его во внутренние комнаты. Отец не рассердится, а мама и знать ничего не будет!
Для такого тихого и скромного молодого человека, как Бипин, это поручение было отнюдь не из приятных, но он не смел в праздничный день отказать жене в просьбе.
Между тем Ромеш, постелив на полу коврик, лежал с книгой в руках. Окончив чтение, он собрался было от скуки просмотреть в журнале объявления, но вдруг увидел Бипина и очень обрадовался. Как собеседник Бипин, конечно, не был находкой, но Ромеш решил, что с ним можно скоротать полуденные часы в незнакомом месте, и поэтому приветливо сказал:
- Входите, Бипин-бабу, добро пожаловать! - Но Бипин не сел, а, почесав затылок, заявил:
- Она вас зовет к себе.
- Кто, Комола? - спросил Ромеш.
- Да…
Ромеш был несколько удивлен. Правда, он давно уже решил, что будет, наконец, считать Комолу своей женой. Но по свойственной ему нерешительности был рад некоторой отсрочке. В своем воображении он уже видел Комолу в роли хозяйки и пытался воодушевить себя мыслями о будущем счастье, но первые шаги - всегда самые трудные. Он и представить себе не мог, как в один прекрасный день преодолеет отчужденность, с которой так долго относился к ней. Именно поэтому Ромеш не очень торопился с наймом дома.
Услышав, что Комола зовет его, он решил, что у нее какое-нибудь дело к нему. Но, несмотря на то, что он был почти уверен в правильности своего предположения, приглашение все же взволновало его.
Отложив в сторону журнал, Ромеш направился в зенану. В томительной тишине осеннего полдня, нарушаемой лишь убаюкивающим жужжанием пчел, он чувствовал себя почти как влюбленный, который спешит на свидание. Бипин издали указал ему дверь комнаты и скрылся.
Комола думала, что Шойлоджа отказалась от намерения уговорить ее встретиться с Ромешем и ушла к Бипину. Поэтому она села на пороге у раскрытой двери и стала смотреть в сад.
Сама того не подозревая, Шойла лирически настроила Комолу. От нежного шепота ветерка в саду трепетали ветви деревьев, и тихий шелест листвы временами заставлял сердце девушки вздрагивать в непонятном смятении.
В это время в комнату вошел Ромеш и, подойдя сзади, окликнул:
- Комола!
Девушка очнулась от грез и вскочила, сердце ее бешено забилось. Она, которая никогда раньше не испытывала ни малейшего смущения в присутствии Ромеша, теперь не могла поднять головы и взглянуть на него. Краска стыда залила ее до кончиков ушей.
Нарядная, с непривычным для Ромеша выражением лица, Комола предстала перед ним какой-то иной. И эта новая Комола удивила и очаровала его. Медленно подойдя к ней, он после нескольких секунд молчания нежно спросил:
- Комола, ты звала меня?
Девушка была поражена.
- Нет, нет, не звала, зачем мне тебя звать? - с необычной горячностью воскликнула она.
- Ну, а если бы и позвала, разве это преступление?
- Да нет, я не звала тебя! - проговорила она с удвоенной силой.
- Хорошо! Ты не звала меня, я сам пришел. Так неужели же ты рассердишься и выгонишь меня?
- Все узнают, что ты был здесь, и будут недовольны, лучше уходи! Я тебя не звала!
- Ну хорошо! - воскликнул Ромеш, схватив ее за руку. - Пойдем ко мне, там никого нет.
Вся дрожа, Комола вырвала свою руку, убежала в соседнюю комнату и заперла за собой дверь.
Ромеш понял, что это просто женский заговор, и, взволнованный, отправился к себе в комнату. Он принял прежнюю позу и, взяв журнал, попробовал вновь заняться объявлениями, но ничего не мог понять: в сердце его, словно облака, гонимые ветром по небу, мчались одно за другим противоречивые чувства.
Шойлоджа постучала в запертую дверь, но ей никто не открыл. Тогда она, приподняв жалюзи, просунула руку и открыла сама. Войдя в комнату, она увидела, что Комола лежит ничком на полу и плачет, закрыв лицо руками.
Молодая женщина была удивлена. Она совершенно не понимала, что могло так огорчить Комолу. Присев рядом с ней, она ласково зашептала:
- Что случилось, милая, почему ты плачешь?
- Зачем ты так нехорошо поступила? Зачем позвала его? - проговорила Комола укоризненно.
Не только другому - самой Комоле трудно было понять причину столь сильного и внезапного взрыва горя. Никто не знал, что тайная печаль давно уже терзает ее. Сегодня Комола целый день находилась в созданном ею мире грез. Если бы Ромеш вошел в этот мир осторожно, все бы кончилось благополучно. Но когда она узнала, что его привели к ней, все ее грезы рассеялись. Вновь проснулись изгладившиеся было воспоминания о его попытках оставить ее на праздники в школе, о его равнодушии во время поездки на пароходе. После приезда в Гаджипур Комола очень быстро поняла, что прийти к любимой по собственному желанию, чтобы увидеть ее, - это одно, а явиться просто на зов - совсем иное.
Но Шойлодже трудно было разобраться во всем этом. Ей и в голову не могло прийти, что между Ромешем и Комолой была какая-нибудь серьезная преграда. Она нежно привлекла Комолу к себе на грудь и спросила:
- Сестра, может быть Ромеш-бабу сказал тебе какую-нибудь грубость? Или он рассердился, что мой муж позвал его? Почему же ты не сказала, что это я виновата?
- Нет, нет, он ничего не говорил. Но зачем ты его позвала?
- Я нехорошо поступила, сестра, прости, - проговорила расстроенная Шойлоджа.
Комола привстала и горячо обняла ее.
- Иди, милая, - сказала она, - иди скорее, а то Бипин-бабу рассердится.
Ромеш долго сидел один, глядя на строчки журнала невидящими глазами, и, наконец, отбросил его прочь.
Затем он поднялся и решительно проговорил:
- Довольно, так больше длиться не может. Завтра же я еду в Калькутту и улажу все дела. Я должен, наконец, признать Комолу своей женой, нельзя дальше медлить с этим, я плохо поступаю.
Сознание собственного долга вдруг с такой силой пробудилось в Ромеше, что он сразу одолел все сомнения и колебания.
Глава тридцать третья
Ромеш решил, что покончит со всеми делами в Калькутте и вернется, даже не заглянув в Колутолу. Он поселился в Дорджипаре. Дела отнимали у него совсем немного времени, и остаток дня девать было некуда. Ромеш не желал видеться со своими прежними знакомыми и поэтому всячески старался не встретить кого-нибудь из них на улице.
Стоило Ромешу вернуться в Калькутту, как он сразу же почувствовал в себе перемену. На фоне пустынных просторов, в обстановке невозмутимого покоя, Комола, с ее свежей юностью, казалась ему красавицей, но здесь, в городе, ее очарование рассеялось, как дым. Напрасно у себя в Дорджипаре Ромеш, вызвав в своем воображении ее образ, пытался созерцать его влюбленными глазами, - сердце его молчало. Комола стала казаться ему простой, невежественной девочкой.
Чем больше злоупотребляешь сдержанностью, тем меньше ее остается. Сколько ни твердил он себе, что должен изгнать Хемнолини из своего сердца, она день и ночь стояла перед его глазами. Усиленные старания забыть ее лишь помогли ему удержать образ Хемнолини в памяти.
Если бы Ромеш немного поторопился, он мог бы давно кончить все дела и вернуться в Гаджипур. Но и незначительные дела, если с ними долго возиться, могут разрастись до угрожающих размеров. Наконец, со всеми хлопотами было покончено.
Вначале Ромеш думал заехать еще в Аллахабад, а оттуда направиться в Гаджипур. До сих пор он был тверд в принятом решении. Но выдержка должна вознаграждаться. Что плохого, если перед отъездом он заглянет в Колутолу.
И вот, перед тем как отправиться туда, он сел писать письмо. В нем он пространно излагал всю историю своих отношений с Комолой. Сообщал и о том, что по возвращении в Гаджипур ему не остается ничего другого, как сделать Комолу своей женой. Таким образом, прежде чем навсегда расстаться с Хемнолини, он в пррщальном письме раскрыл ей всю истину.
Запечатав письмо в конверт, он не поставил на нем ни адреса, ни имени адресата. Ромеш знал, что слуги Онноды-бабу любили его. Причина такой симпатии заключалась в том, что сам Ромеш относился со вниманием ко всем, кто окружал Хемнолини, и никогда не забывал одарять слуг деньгами или одеждой. Ромеш решил, когда стемнеет, подойти к дому в Колутоле и хоть издали взглянуть на Хемнолини, а затем попросить кого-нибудь из слуг передать ей письмо. Так он порвет навсегда со своей прежней привязанностью.
Вечером Ромеш, задыхаясь от волнения, робко направился в знакомый переулок. Подойдя к дому, он нашел двери запертыми, а все окна плотно затворенными. Дом стоял пустой и темный. Но он все-таки постучал. На его стук вышел слуга.
- Это, кажется, Сукхон? - спросил Ромеш.
- Да, это я, господин, - послышался ответ.
- А где твой хозяин?
- Они с госпожой отправились на запад, подышать свежим воздухом.
- Куда именно?
- Не знаю, господин.
- А еще кто-нибудь поехал с ними?
- Нолин-бабу.
- Какой это Нолин-бабу?
- Этого я не могу сказать.
Из дальнейших расспросов ему все-таки удалось выяснить, что Нолин-бабу - молодой человек, который последнее время часто бывал в этом доме. Но, несмотря на то, что Ромеш-бабу как будто отказался от надежды на любовь Хемнолини, этот Нолин-бабу почему-то не вызвал в нем особых симпатий.
- Как здоровье твоей хозяйки?
- О, она чувствовала себя очень хорошо.
Слуга Сукхон думал, что это приятное известие успокоит и обрадует Ромеша. Но одному всевышнему известно, как он заблуждался!
- Я хотел бы подняться наверх, - сказал Ромеш.
Слуга взял тусклую коптящую керосиновую лампу и повел его вверх по лестнице. Ромеш, как привидение, бродил по комнатам, - иногда садился на знакомый диван или в кресло. Вещи, обстановка - все было как раньше, - но что за Нолин-бабу появился здесь? Природа не терпит пустоты! Вот оконная ниша, в которой однажды стояли рядом Ромеш и Хемнолини, и лишь заходящее осеннее солнце присутствовало при безмолвном соединении двух сердец. Оно и впредь будет заглядывать в эту нишу. Но если кто-то другой пожелает когда-нибудь возобновить эту картину и вместе с Хемнолини будет стоять в оконной нише, - неужели прошлое не воздвигнет между ними стены и, приложив палец к губам, не разлучит их? В сердце Ромеша проснулась уязвленная гордость. На следующий день он, не заехав в Аллахабад, отправился прямо в Гаджипур.
Ромеш провел в Калькутте около месяца. Для Комолы это был не такой уж малый срок. В ее жизни пронесся стремительный поток перемен. Как заря в одно мгновенье расцветает яркими лучами утреннего солнца, так за короткое время женственность Комолы, пробудившаяся от сна, вмиг пышно распустилась. Неизвестно, сколько бы ей пришлось ждать этого пробуждения, если бы не дружба с Шойлоджей, свет и тепло любви которой согревали сердце Комолы.
Тем временем, видя, что Ромеш задерживается, и уступая настойчивым просьбам Шойлоджи, дядя снял для Ромеша и Комолы домик, стоявший на окраине города, у самого берега Ганга. Он перенес туда некоторые вещи, чтобы придать жилищу более уютный вид, и нанял слуг, которые должны были привести дом в порядок.
Когда после длительного отсутствия Ромеш вернулся в Гаджипур, им с Комолой незачем было жить в доме Чокроборти. С этого дня Комола вступала во владение своим собственным хозяйством.
Вокруг их бунгало оказалось достаточно земли для того, чтобы развести сад. К дому вела тенистая аллея из высоких деревьев шису. Мелкий, по-зимнему, Ганг далеко отошел от берега, поэтому между домом и рекой оказалась илистая отмель. Это своеобразное поле крестьяне засеяли пшеницей, а кое-где устроили бахчи для дынь и арбузов. У южной, обращенной к Гангу стены дома, росло огромное дерево ним, под которым был устроен легкий навес.
Дом долго пустовал, и участок был совершенно заброшен: деревьев в саду не осталось, а комнаты были забиты сором. Но это запустение особенно нравилось Комоле. В восторге от того, что она, наконец, будет хозяйкой в своем собственном доме, Комола все в нем находила прекрасным. Она уже заранее обдумала, что будет в каждой из комнат и где какие деревья посадить.
Посоветовавшись с дядей, она распланировала участок так, чтобы ни один клочок земли не пропал зря. Она сама следила за установкой очага в кухне и производила в пристройке все необходимые поправки. Жизнерадостность в Комоле била ключом. Целый день в доме не прекращались чистка, мытье, уборка.
Лишь в домашнем труде женская красота раскрывается во всей своей разносторонности и обаянии. Теперь, когда Ромеш наблюдал Комолу за этими хлопотами, она казалась ему птицей, выпущенной из клетки. И Ромеш со все возрастающим изумлением и восхищением любовался ее сияющим лицом и ловкими движениями. До сих пор ему не приходилось видеть Комолу в этой стихии, теперь же новая роль, роль хозяйки, придавала ее красоте какое-то величие.
- Что ты делаешь, Комола? Ты же устанешь! - сказал он, подходя к ней.
Комола на мгновенье оторвалась от работы, подняла голову и, улыбнувшись Ромешу своей милой улыбкой, проговорила:
- Нет, что ты, ничего со мной не случится!
Приняв внимание Ромеша за похвалу ее работе, она тотчас взялась за нее с новой энергией. Очарованный Ромеш нашел предлог снова подойти к ней.
- Ты уже ела, Комола? - обратился он к девушке.
- Конечно, а как же иначе? Давно уже позавтракала.
Ромеш, разумеется, знал об этом и все-таки спросил, чтобы хоть чем-нибудь выразить ей свое внимание, да и нельзя сказать, чтобы этот праздный вопрос был неприятен самой Комоле.
Желая не упустить нить разговора, Ромеш снова обратился к ней:
- Зачем ты все делаешь сама? Дай я помогу тебе!
У деятельных людей есть тот недостаток, что они всегда относятся с недоверием к возможностям других. Они боятся, что если за их дело примется кто-нибудь другой, он обязательно все испортит. Поэтому Комола, смеясь, сказала.
- Нет, эта работа не для тебя.
- Мы, мужчины, народ очень терпеливый, - ответил Ромеш, - поэтому кротко сносим презрение женщин и не бунтуем. Представляю, если бы женщина очутилась в таком положении, какую бы ужасную бурю она подняла! Ну, а почему ты дяде не запрещаешь помогать, неужели только я такой неспособный?
- Не могу тебе этого объяснить, но стоит лишь мне представить, как ты выметаешь сажу из кухни, меня начинает разбирать смех. Уходи отсюда, смотри, какая пыль!
Ромеш пытался продолжать разговор:
- Но ведь пыль людей не выбирает, она садится и на тебя и на меня.
- Так ведь я работаю - и мне приходится терпеть. А тебе зачем дышать пылью?
Понизив голос, чтобы не слышали слуги, Ромеш нежно сказал:
- Я хочу делить с тобой все - будь то работа или что-нибудь другое.
Комола залилась краской и, ничего не ответив, отошла в сторону.
- Вылей-ка сюда еще кувшин воды, - обратилась она к Умешу, - разве не видишь, сколько грязи здесь накопилось! Дай мне метлу! - Сказав это, она с особым рвением занялась уборкой. Глядя, как Комола орудует метлой, Ромеш с беспокойством воскликнул:
- Ах, Комола, зачем ты это делаешь?
Вдруг за его спиной послышался голос:
- Что же плохого в этом занятии, Ромеш-бабу? Вы научились английским манерам и готовы сколько угодно твердить о равенстве. Но если считать труд подметальщиц унизительным, зачем допускать, чтобы слуги этим занимались? Я, может быть, и глупец, но спросите меня, что я думаю по этому поводу, и я вам отвечу: в руках старательной девушки каждый прутик метлы мне кажется прекрасным и светящимся, словно солнечный луч. Я почти закончил расчистку твоих джунглей, мать, - продолжал Чокроборти, - теперь тебе придется указать мне, где и какие овощи ты хочешь посадить.
- Потерпи немножечко, дядя, - ответила Комола, - дай мне вымести эту комнату.
Закончив уборку, Комола накинула на голову край сари и вместе с дядей вышла в сад. Там она с озабоченным видом принялась обсуждать, где устроить огород.
В хлопотах незаметно пролетел день, но дом так и не был полностью приведен в порядок. Это бунгало давно уже пустовало и стояло запертым. И теперь, прежде чем поселиться в нем, надо было еще несколько дней мыть и скрести комнаты, проветривать помещение.
Поэтому к вечеру им опять пришлось возвратиться под кровлю Чокроборти. Сегодня это весьма огорчило Ромеша. Он весь день мечтал, как вечером, сидя в этом тихом домике, при свете лампы, он будет изливать свою душу стыдливо улыбающейся Комоле. Теперь же, предвидя задержку с переездом еще на несколько дней, он отправился в Аллахабад, чтобы устроиться в местную адвокатуру.
Глава тридцать пятая
На следующий день Комола пригласила Шойлоджу на обед в свое новое жилище. Молодая женщина, накормив Бипина, проводила его на службу, а затем пошла к подруге. Уступая настояниям Комолы, дядя решил освободиться на этот день и устроил в школе каникулы. Под деревом ним женщины разложили всю провизию и при деятельном участии Умеша занялись стряпней.
Когда обед был приготовлен и все поели, дядя удалился в дом подремать, а подруги, усевшись в тени, стали вести свои нескончаемые разговоры. Спокойная беседа зимним солнечным днем на берегу реки в густой тени дерева так успокаивающе подействовала на Комолу, что все ее тревоги унеслись далеко, далеко, словно коршуны, которые парят в вышине и на фоне безоблачного неба кажутся едва заметными точками.
День не успел еще угаснуть, как Шойлоджа забеспокоилась, стала собираться домой, - скоро должен был возвратиться со службы ее муж.
- Неужели ты хоть на один день не можешь отступить от своих правил, сестра? - спросила ее Комола.
Шойлоджа ничего не ответила; слегка улыбнувшись, она коснулась рукой подбородка Комолы и отрицательно покачала головой. Затем вошла в дом и, разбудив отца, сказала, что собирается домой.
- Идем с нами, милая, - обратился Чокроборти к Комоле.
- Нет, - ответила она, - мне тут надо кое-что сделать, я приду попозже.
Дядя оставил с Комолой своего старого слугу и Умеша, а сам отправился проводить Шойлоджу. У него еще были здесь какие-то дела, и он пообещал скоро вернуться.
Комола окончила свои хлопоты еще до захода солнца. Плотно укутавшись в теплую шаль, она вышла в сад и села под развесистым деревом. Там, далеко на западе, за высоким берегом, у которого стояли парусники, устремляя в багровое небо свои черные мачты, садилось солнце.
К Комоле тихонько подошел Умеш.
- Мать, ты давно не жевала пана. Перед тем как уйти из дома дяди, я взял его и принес сюда, - и он протянул ей завернутый в бумагу пан.
Комола, наконец, очнулась и, заметив, что уже совсем стемнело, поспешно встала.
- Мать, господин Чокроборти прислал за тобой экипаж, - проговорил Умеш.
Перед тем как уехать, Комола вошла в дом, чтобы еще раз взглянуть, все ли в порядке.
В большой гостиной, на случай зимних холодов, был устроен камин. На каминной доске горела керосиновая лампа. Туда же положила Комола сверток с паном и еще раз обвела глазами комнату, перед тем как выйти. Вдруг на бумаге, в которую был завернут пан, она увидела свое имя, написанное рукой Ромеша.