- Как случилось, - посетовал он, - что ты так плохо говоришь на родном языке, пусть даже ты и провела много лет в чужой земле?
Смешно выпятив грудь, она, казалось, зло смотрит на него через плечо. Как большая светло - каштановая сука, сидящая у окна и готовая залаять. Он хотел сказать, ради Бога, давай прекратим разговор, он уже собирался это сказать, как она сама оставила это.
- Egal, - сказала она резко и грубо, - egal.
- Так плохо, - настаивал он, - так плохо.
Тринадцать, а не двенадцать раз - ошибка.
Здесь я тебя поймал, merde, рычал прогнатический Коммендаторе, стирая премоляры в ухмылке. Кличка. Имя. Возраст. Рождение. Недоношенный или доношенный. Вскормленный грудью или искусственник. Белым медведем Сэмом ох фульва вульва merde на одном из Гебридских островов подглядывающий и крадущийся за hontes sangsuelles канавных Николетт сидящих на корточках без прокладок и пеленок merde merde merde только посмотри на мой цефалический индекс надлобие давит на глаза, и подглядывание - вспоминаю я не без удовольствия - было все равно что прикосновение или звучащий далеким охотничьим рогом на закатных полянах хотя возможно чуть больше чем следует склонный к Желтой любви и Анку во всяком случае чуть больше чем следует на вкус таких как ты и я анекдотец на сей раз не связанный со сфинктером Бедного Лелиана распростертого наверное в какой-то ужасной мерзопакостной вокзальной гостинице с Тихим Бредом или Летней Диареей и сливными noli me tangere разъедающими язвами пронзающими его желудок и гнидами пригретыми какими гнидами ежу понятно какими в надкожнице черные пятна багровеют на крестце его рот - мерзкая корка утолщенные пальцы судорожно хватают одеяло его хрипы не говоря о вздохах (нет нужды подробно рассматривать эту сторону его болезни) они - стрекочущие слизистые стерторозные свистящие сопящие потрескивающие шипящие каркающие и верите или нет звонкие приглушенные рефлюксом и сливовой мокротой большой слякотный мальчишка-педераст Боже о Боже как же он довел себя до такого состояния - и том Расина тонущий в биде… Douceurs! Ух, это слово вызывает у меня судорожный кашель, а у тебя? Есть души которые должны быть спасены и когда в ночном поту я истаю как все мы высокие и низкие должны рано или поздно в один прекрасный день Флоренс велят или попросят просунуть поглубже ох douceurs антисептические тампоны. Отче сегодня женщина божемойбожемой жажду баста Отче в руки твои. Разум его был стерт (хотя установить это с точностью невозможно), ему внезапно захотелось, чтобы потушены были все свечи, кроме одной, чтобы одна была беспечно оставлена на старом добром рояле, не задергивай занавески, ты, глупая девчонка, Мамочка само уныние, крытую повозку мне, утомленному дорогой, чего-нибудь мягкого, без нот, порви струны Бога ради, мягкого и низкого и медленного и приятного, как колечко с рубинами, и ad мой libidinem, хотя я и заявляю, что сегодня я в такой превосходной форме, что не отказался бы поскулить немного аристофановскими Квакушами без слов.
Судя по тому, как Мадонна повела плечами и осела в сыром разочаровании, можно было подумать, что она совсем недавно пыталась надоить молока из колибри или тигра. Это, по крайней мере, понятно. Мамочка с грохотом закрыла крышку рояля, а Мандарин метнул яростный взгляд исподлобья и вернулся к своей пиротехнике.
- Сильвестр, - сказала Мамочка убитым голосом.
Господи Боже, тут его любовница страшно разозлилась. И потом, хотел бы он знать, как это связано с близящейся бурей, любопытно было бы узнать, думал он, мечась в привычном приступе раздражения.
- Если ты не пойдешь с ней на прогулку, - зловещий речитатив, впору задрожать, вытягивая шею, так что огромная, в пятнах, челюсть легла на выступ, который мы, с непреклонностью используя предоставившуюся возможность, назовем грудиной, и мелко затряслась над болтающимся кровяным балластом ее опухших лап, - ты просто с…
Пиротехник отреагировал неподражаемым тиком - плечо-локоть-рука-бровь.
- Между года-а-а-ами, - застонал он, - гляди на ночь. - Агония молитвы. - Старый город, - хрипел он, - Gewohnheitstier, не валяй дурака.
Приступ был очень сильным. Смерть может наступить на третий или пятый день. Не ломай мои резцы, просто вставь свечку панкреатированной икры и прочисти мне мозги. Если сложно снять брюки, разрежь шов с внешней стороны, не бойся, теплый успокаивающий глоток теплого тусклого вина, и пощекочи мне глотку, в случае покраснения, вздутия, жара и боли opium guttatim.
Ну давай же, сестра-помощница. Турецкая баня изгоняет из души тоску. Свободный среди мертвых. Ах в мире ах на сие самое. Optumo optume optumam operand. Демон иронии жизнь иронии алмаз. Налегай на апельсиновую корку, восхитительно, если с морским ангелом, чтобы… э-э-э… воспряла душа наша от усталости. Так. Viel Vergniigen.
- Ну вот, - говорила она раздраженно, с трудом взбираясь по ступенькам, - теперь мы не сможем войти.
После видений он чувствовал слабость. Но его умишко был чист, чист, как звон колокольчика, ум поэта, par excellence и parenthese:
Чистым и ярким он будет всегда,
Журчащий хрустальной рекой,
Чистый и яркий, как ветер и свет.
И, пребывая в ту минуту в состоянии ума ярко освещенного, исчерченного прозрачными каналами и журчащего, он сказал:
- Конечно, сможем, еще нет двенадцати.
Они вместе толкнули тяжелую дверь и по заполненному людьми вестибюлю прошли к верхней площадке лестницы.
- Я же говорил, - сказал он, - что мы сможем войти.
Погребок при ратуше был запружен праздничным народом. Они стояли наверху, выискивая взглядом столик.
- Ну вот, - сказала она, - теперь мы уж точно не найдем столик. Почему ты не вышел, когда я тебе говорила?
Похоже, они действительно не найдут здесь столика.
- Нет смысла оставаться, - сказал он, - здесь нечего делать. Здесь мы не выпьем. Пошли.
- Пошли куда?
- Пойдем выпьем в "Барберину".
- В "Барберине" будет gleich.
- Вовсе нет, - сказал он, - пошли.
- Все равно мы пропустим полночь. - Сердце ее переполняли злость и безумие. - Почему бы тебе…
- Не пропустим, - заученно проговорил он, - если ты поторопишься.
Уговаривая, он провел ее обратно через вестибюль и потянул за ручку тяжелой двери. Та оказалась заперта.
- Мы не можем выбраться, - сказал он.
Мадонна царапалась в дверь. Она тяжело дышала от гнева. Он, опустошенный, прислонился к стене. Ему нужно было срочно выпить.
- Не поможет, - сказал он, - нам не выйти.
Она накинулась на него как пантера, но ему вовсе не хотелось позволить ей себя растерзать или что-либо в этом роде.
- Быстрей, - кипела она, - попробуй другую дверь.
На это потребовалось время. В положенный час он вернулся.
- Заперто, - сказал он, - мы заперты до конца года.
Смеральдина-Рима захихикала:
- Мы заперты между годами! - Она прислонилась к стене и, дрожа от смеха, стала делать в его сторону вялые жесты руками. Он взглянул на часы.
- Через минуту все кончится, - сказал он, - тогда мы выберемся, пойдем в "Барберину" и выпьем, тихо и приятно. Это всего лишь полночь.
Мадонне вовсе не хотелось тихо и приятно выпить. Она с силой оттолкнулась от стены и горделиво прошествовала мимо, отважная allumeuse, на верхнюю площадку лестницы. Она перегнулась через перила, и тонкое черное платье прилипло к ее ягодицам. Он подошел и встал рядом.
Скоро вернусь, - сказал он, осторожно спускаясь по ступенькам.
- Фау-фау! - весело прокричала она вслед. Это была очень личная шутка, и он, не оборачиваясь, помахал ей рукой. Она глядела, как, с присущей ему преувеличенной холодностью, он прокладывает себе дорогу через толпу. Один или двое мужчин заметили и поприветствовали его. Женщины, окинув Белакву взглядом, вычеркивали его из памяти. Это обстоятельство не ускользнуло от ее внимания. Она смотрела, как, вдали, он, ковыляя, вошел в туалет. Оставшись в одиночестве на заполненной людьми площадке, наблюдая, как он втащил себя в уборную, она вдруг поняла, что ничего уже не поделаешь, что бедный Бел пропал и что, возможно, жизнь его уже окончилась. Ей стало его жаль, и на глаза навернулись слезы.
Чья-то рука фамильярно опустилась на ее плечо. Она отстранилась от перил, впрочем без негодования, и, обернувшись, лицом к лицу столкнулась с пухлым шахматным чемпионом (и, кстати, мелким финансистом), который, как ей было хорошо известно, тайно искал ее благорасположения. Он светился радостью.
- Прекрасная девушка, - сказал он, - присоединится к нам? Она присядет за наш столик?
Он был тучный и восхитительный, как сатрап. Он обладал женщинами, которых желал, и теперь он пытался определить, желает ли он эту. Потому что ею он еще не обладал.
- Кто с вами? - спросила она, отстраняясь.
Он назвал трех франтов или пижонов, нескольких тощих девиц с сомнительной репутацией и указал на столик.
- Простите, - сказала она, - но я с Белом.
Как-то Валтасар разгромил Белакву в шахматы, а как-то привез его, мертвецки пьяного, из старого города, так что он его знал. Он считал его наивным, скучным, пустым и изнеженным хлюпиком. Это был проницательный человек.
- Не стоит отказываться, - с иронией заметил он, - когда за столиком есть место для двоих.
- Простите, - повторила она.
Он приблизил к ней лицо.
- Но почему нет, - мягко настаивал он. Тьма египетская сгущалась.
- Он не сядет с вами за один стол, - сказала она после секунды сомнений.
- Что ж! - улыбнулся Валтасар, нимало не обидевшись. - Что ж! - Он был искренне тронут. - Увидимся позже, - выразил он надежду и удалился.
Часы на ратуше пробили полночь, празднующие соединили руки и запели хором. Замечательная делимость двенадцати проникла в мозг Белаквы; тот недооценил свою нужду и теперь прижимался лбом к прохладной плитке. "Prosit Neujahr", - сказал он очень слабым и гнусавым голосом и дернул за ручку. На обратном пути Белакву остановил Валтасар, который заметил его издалека и, оставив троих дылд колыхаться в тесной гирлянде, поспешил навстречу.
- Итак, - заговорил он, - как поживаете?
- Неважно, - сказал Белаква. - А как вы?
- Присоединяйтесь к нашей скромной компании, - продолжил Валтасар.
- Простите, - сказал Белаква, - я со Смеральдиной.
- Приходите, - зашептал Валтасар, - приходите со Смеральдиной, приходите оба.
Это показалось Белакве вполне приемлемым. Достигнув верхней площадки, он застал свою девушку беседующей с очаровательнейшим молодым человеком.
- Могу ли я, - произнес Белаква, слоняясь по опушке ее внимания.
Молодой человек отступил, и Мадонна грациозно встала справа от своего спутника. Она внимательно его оглядела.
- В чем дело? - сказала она. - Ты белый как полотно.
- Мне не по себе, - сказал он, - но ты будешь рада узнать, что я нашел столик.
- Где?
- Тот жирный ублюдок, - сказал он, - тот комнатный повеса приглашает нас за свой столик, а я устал и хочу выпить, и ты хотела остаться здесь, так что…
Он стал спускаться по ступенькам.
- Кто? - закричала Мадонна. - О чем ты говоришь? Кто нас приглашает?
- Откуда я знаю? - застонал он. - Пойдешь ты, наконец? Этот толстый дантист от шахмат…
- Стой! - сказала Мадонна. - Вернись. Я иду в "Барберину".
Он сделал шаг назад.
- Мы не можем выйти, - яростно возразил он на предложение идти в "Барберину". Она повернулась к нему длинной спиной и исчезла в вестибюле. У двери он нагнал ее.
- Какой смысл, - сказал он, - зачем вообще говорить о "Барберине", когда мы не можем ВЫЙТИ? - Но она открыла дверь своей нежной ручкой, и ему оставалось только последовать за ней.
Усевшись в баре "Барберина", она изучала ситуацию.
- Он вот-вот появится, - сказала Мадонна, - так что лучше поторопись. Пей, и пойдем.
- Разве Папа не говорил, что придет после фейерверка, - сказал Белаква, зная, что через час или около того станет охоч до слов, - и приведет Мамочку?
- Дай мне сигарету, - сказала она.
Он предложил прикурить ей сам. Она взглянула на него остолбенело. Ему хотелось немножко с ней поиграть.
- Можно? - сказал он.
- Дай мне ту, которую куришь сам, - сказала она наконец, - и закури другую.
Он перегнулся через стол, и она вытащила недокуренную сигарету у него изо рта. Он так смешно чмокнул губами!
- Теперь, - сказала она, - закури другую.
Но он откинулся на спинку стула и не сделал ничего подобного. Он предпочел надуться, потому что она отказывалась шутить.
- Ну, а как твой парень? - сказал он. - Голова у тебя болит по утрам не от пива, а от всех этих сигарет.
- Что?
- Я говорю, не от пива…
- Нет, что ты до этого говорил?
- А, твой парень…
- Какой парень?
Откуда ему было знать, какой парень!
- Может быть, - сказал он уклончиво, - я подумал о том парне в ратуше.
- Что ты хочешь этим сказать, "может быть, я подумал"?
- Я не знаю.
- Ты вообще что-нибудь знаешь? - застонала она - Это не парень, это чемпион по планеризму.
- Как чемпион по планеризму?
- Он совершил самый длительный полет на планере.
- Не парень?
- Нет.
- Что такое парень?
- Не знаю. А ты?
- Нет. А ты?
- Нет.
- Я - парень?
- Мой ли ты парень? - Да.
Она задумалась.
- Нет, - сказала она, - нет.
- Кто я? - сказал он. Она обдумала и это.
- Ты - мой Mann.
- Но не с двумя "н", - сказал он.
- Что?
- Я говорю, Я ТВОЙ МЭН с одним "н". Она ужасно нахмурилась.
- Что? - закричала она.
- Я имею в виду, не твой M-A-N-N.
- Не беси меня, - она тяжело вздохнула, - не выводи меня из себя. Пей, и пошли.
- Пошли куда?
- Куда угодно. Эта скотина появится здесь с минуты на минуту.
- Но мне казалось, что ты хочешь танцевать.
- Нет, - сказала она резко, - какой смысл хотеть танцевать, если танцевать не с кем?
- А со мной ты не можешь танцевать?
Тут она встала и оправила платье. Бедная девочка, оно всегда смотрелось на ней rutschig, такой колоссальной была ее попа. Он с трудом поднялся.
- Я не могу танцевать, - раздраженно сказал он.
Она стояла, глядя на него через стол.
- Du lieber Gott! - прошептала она. Теперь он был напуган и разъярен.
- Прости, Смерри, - захныкал он, сердито жестикулируя, - я не могу танцевать. Я бы и хотел уметь танцевать, но я не умею. Я не знаю, как танцевать. Я устаю. Я не знаю, как это делать.
Она села.
- Сядь, - сказала она.
К чертям тебя собачьим, подумал он.
- Зачем, - осведомилась она очень тихим голосом, - ты приехал из Парижа?
- Посмотреть на твое лицо, - сказал он коротко и уверенно.
- Но ты не смотришь на него.
- Я смотрю на него.
- Нет, Бел, не смотришь, ты знаешь, что не смотришь.
- Ты меня не видишь, - сказал он.
- Когда-то ты говорил, что только хочешь посмотреть на мои глаза, заглянуть в мои глаза.
Он не обратил на это внимания.
- Бел! - умоляла она.
Он ожесточил свое крохотное сердце.
- Он больше не хочет, - заскулила она, - смотреть в мои глаза.
- Может быть, потому, что теперь я хочу смотреть на твое лицо? - глумливо усмехнулся он, охваченный бешенством. - Я привержен классицизму, - сказал он, - или ты не знала?
- Если б ты любил меня, то не вел бы себя так!
- Вел себя как? - закричал он, ударив кулаком по столу.
- Так, как ты всегда себя ведешь, - возвышая голос до писка, - равнодушный ко всему, говоришь, что ты не знаешь и что тебе наплевать, целый день валяешься в этой verdammte старой Wohnung, читаешь свою старую книгу и дурачишься с Папой. И этот человек, - заключила она безнадежно, - в меня влюблен!
К чертям тебя собачьим, подумал он.
- Он хочет смотреть на мое лицо, - передразнила она, выдавив смешок, - он проделал весь путь из Парижа, - фыркнула она, - третьим классом, чтобы посмотреть на лицо своей драгоценной Смерри! - Она облокотилась на стол, прикрыла глаза, выставила вперед сердитое, ставшее красным, как Иудины волосы, личико и насмешливо сказала: - Ну так смотри хорошенько.
- Ты не понимаешь меня, - сказал он важно, - это должно быть исподтишка.
- Это что такое? - Она открыла глаза. - Это можно съесть?