- Когда я говорю, - объяснил он, - что хочу посмотреть на твое лицо, я имею в виду, что хочу взглянуть на него украдкой. Украдкой.
- Ты пьян? - сказала она, развеселившись от его серьезности.
- Leider! - сказал он.
- Итак, он приехал из самого Парижа, третьим классом, чтобы украдкой взглянуть на мое лицо.
- Преподноси это так, - сказал он, - если тебе так нравится.
- Я ничего не подношу. Это ты сказал.
Он заметил, что, возможно, им следует оставить эту тему.
- Ты сам начал, - ответила она.
Ссора вышла такой громкой, что притихший было в дальнем углу бара преступного вида тип помахал Мадонне большой похотливой рукой, а Ungekute Ева одарила Белакву медленным изгибом верхней губы. Ungekuste Ева была барменшей. Добродетельная девушка, она растеряла красоту, предположительно (потрясающее наречие Диккенса) благодаря своей страсти к штайнхегеру и ночному образу жизни. Штайнхегер она в изобилии добывала благодаря клиентам покладистым и несчастным, и в нашем молодом герое она тотчас распознала удобную жертву. Так теперь, в знак своего желания, она обнажила зубы. Белаква забился в угол и поглядывал в сторону Мадонны - та уже обрела привычную бледность и выставляла себя напоказ. Белаква испустил глубокий вздох, надеясь вернуться в поле ее зрения. Далеко, у стойки бара, бдительная Ева подняла свою личную бутылку.
- Darf ich, - пропищала Ева.
Белаква покраснел.
- Ты сбежал, - бросила Мадонна через плечо, - с барменшей.
Ева протянула в их сторону плод своей отчаянной храбрости.
В бар горделивой походкой вошел Пиротехник. Белаква был в восторге.
- Выпьем, - радостно возгласил он, - выпьем же. Я угощаю, - добавил он, однако это щедрое предложение не было встречено с ожидаемым воодушевлением.
- Где Мамочка? - сказала Мадонна очень злым голосом.
Пиротехник стоял на пороге алькова, оценивая ситуацию.
- Где Мамочка? - повторила Мадонна.
Он погладил небритую Джокондову улыбку.
- Это - город чудес, - сказал он наконец. - Траулер привез меня сюда на своем роскошном авто.
- Могу ли я предложить вам выпить? - сказал Белаква.
- Что я всегда говорил, - застонал Мандарин, вдруг очень встревоженный и возмущенный. - Можете вы вообразить такое, - ошеломленно оборачиваясь, - в Дрогеде?' - снова оборачиваясь, с искоркой в бледно-голубом глазу.
- Кана Галилейская, - сказал Белаква.
- Но это ведь, - всхлипнул Мандарин, отдаваясь течению мыслей, - даже не немецкая Дрогеда. Даже не Дрогеда, это Беллибогхилл Германии!
- Папа! - Мадонна задыхалась.
Папа оправил жилет.
- Я все еще ношу ваши превосходные подтяжки, - сообщил он Белакве по секрету. - Там, на дне бутылки, есть хоть рубинчик?
Тибо в Сала Бьянка прервало внезапное "с вашего позволения". Чемпион по планеризму вежливо ждал, нахально возвышаясь рядом с Мадонной.
- Пожалуйста, - сказал Белаква, снова краснея.
Мандарин сел. Смотреть, как они в танце удаляются от стойки бара, было первым приступом боли в новом году. Она танцевала совершенно неправильно, бросаясь из стороны в сторону. Она выделывала кренделя и виляла почетным местом. Fessade, chiapatta, порка буковыми палками. Он стиснул под столом ладони. О величайшее бастинадо a la mode!..
- Что говорит Гораций? - сказал он. - Тощий…
- Carpe diem, - сказал Мандарин.
- Нет. Он говорит: тощий зад, плоский нос и большая ступня… Человеческий зад, - продолжал он, - заслуживает высочайшего уважения, сообщая нам, так сказать, качество усидчивости. Великий Законник побуждал учеников развивать железную голову и свинцовое седалище. Греки, вряд ли стоит напоминать, высоко ценили его красоту; а прославленный поэт Руссо молился в храме Венеры Каллипиге. Римляне удостоили эту часть тела эпитетом "прекрасный", а многие полагали, что она может обладать не только красотой, но и достоинством и величием. Месье Павийон, академик, остроумец и племянник епископа, написал благороднейшую поэму "Metamorphose du Cul d'Iris en Astre". Ax, Катерина, - вскричал Белаква в порыве чувства, - ах, маленькая Катерина из Кордоны, как могла ты обнажить эти прелести для столь низкого наказания, - он прикрыл глаза, - а также для цепей и крючьев!
- Кто эта дама? - осведомился Мандарин.
- Не имею представления, - сказал Белаква, - соперница святой Бригитты.
- Никогда не слышал, чтобы ее раньше так называли.
- Ее никогда так раньше не называли, - воскликнул Белаква, - ее никогда так раньше не называли! Святая Бригитта без белой козы! Блаженная святая Бригитта без белой козы, связки ключей и веника!
- Посвятите ей поэму, - сказал Мандарин мрачно.
- О да, непременно, - крикнул Белаква, - длинную поэму об измученной заднице Катерины. Я был бы адамитом, - орал Белаква, не замечая возвращения своей траурной невесты, - я бы погиб во славу Юниперуса Гимнософиста! Юниперус Гимнософист! Я напишу длинную - предлинную поэму о Катерине и Юниперусе Гимнософисте, как он воображал ее непослушной весталкой в темной кисее, или Медузой в кармелитском Ессе homo, или истекающей кровью бесплодной королевой, кровоточащей как знамя, кровоточащей в дни луперкалий, и брал в руки розги…
- Подвинься к стенке, - сказала Мадонна.
- Это притон, - проворчал Мандарин, - пора уходить, найдем место, где выпивка дешевле.
- Или на алтаре, спартанским мальчишкой…
- Иди, - сказала Мадонна, - кто тебя держит?
- О, меня никто не держит, - сказал Мандарин с холодной учтивостью, - насколько мне известно. Не думаю, что меня кто-то держит. Во всяком случае, это не то, что вы назвали бы держать. Но, подумалось мне, быть может, наш друг не отказался бы разделить со мной, например, бутылку темного.
- Бутылку, - вздохнул юниперит, - бутылку темного "Экспорта".
- И-и-и-менно, - сказал Мандарин, - темного разливного, темного "Экспорта", как вам будет угодно.
- Оставь его в покое, - огрызнулась Мадонна, - иди и пей свое дурацкое вонючее пиво.
Мандарин просиял, потом его лицо нервно исказилось.
- Дорогая моя, - из центра гримасы донесся сдавленный смех, - это именно то, ты указала в точности на то, что я сам собирался предложить. Если, конечно, - добавил он, - ни у кого нет других предложений.
- Но почему бы тебе не побыть здесь, - сказал Белаква, - еще чуть-чуть, не станцевать еще раз с планеристом, а потом присоединиться к нам?
- Нет, - завыла Мадонна. Все были против нее.
- Ну же, Смерри, - увещевал Мандарин, - не валяй дурака. Мы всего-то идем за угол, в "Майстерс".
Чреватое неприятностями положение спас рекордсмен. Силы небесные, он действительно был подходящего роста, это стало очевидно, когда они прилепились друг к другу перед началом танца. Белаква прикрыл глаза.
Из-за плеча рекордсмена высунулось ее лицо.
- Schwein, - сказала она.
Перед выходом на улицу случилась мимолетная встреча. Белаква предложил Еве выпить штайнхегера.
- Если вы не возражаете, - сказала Ева, - я бы выпила капельку "Золотой воды".
- Мне все равно, - ответил Белаква, краснея, - что вы будете пить.
Мандарин поглощал тушеный сельдерей.
- Это не еда, - говорил он, - это эстетическое переживание.
Лицо Белаквы было очень красным.
- Это запутывает дело, - сказал он.
- Hast Du eine Aaaaaahnung! - вскричал Мандарин.
Белаква уронил сигарету на скатерть. Скоро он начнет говорить.
- Weib, - сказал он неожиданно и умолк. Мандарин поднял голову, его вилка застыла в воздухе.
- Благослови их Бог, - сказал он с чувством, - нам без них не обойтись.
- Weib, - сказал Белаква, - жирное, дряблое, мучнистое слово, сплошь груди и задница, буббуббуббуб, бббаччо, бббокка, чертовски хорошее слово, - он ухмыльнулся, - взгляните на них.
- Не знааааю, - тяжело вздохнул Мандарин.
- И как только, - продолжал Белаква, - вы осознали ее как Weib, можно посылать все к чертям. Я ненавижу лжецов, - сказал он в бешенстве, - которые приемлют путаницу, faute de mieux, помоги нам Бог, и ненавижу жеребцов, для которых путаницы не существует.
- Жеребцов? - эхом отозвался Мандарин. Он был поражен. - Лжецов? Путаница?
- Между любовью и таламусом, - воскликнул Юниперус, - как вы можете спрашивать, какая путаница?
Мандарин грустно вытер рот тыльной стороной ладони.
- Я только несведущий женатый человек, - сказал он, - обремененный семьей, но мне никогда не приходило в голову, что я - или лжец, или жеребец.
- И уж точно не любовник.
- Любовник, но только по-своему, возвышенно и благородно, - сказал Мандарин, - не по-вашему. Не лучше и не хуже. Просто не по-вашему. Я вас знаю, - молвил он, - грошовый недоносок, бесчестный высоколобый протестант от низкой церкви, задирающий свое ветхозаветное рыло на все, что вам недоступно.
- Хуже! - крикнул Белаква. - Гаже! подлее! мерзее!
Мандарин был в восторге.
- Ненавидящий плоть, - хохотал он грубо, - по определению.
- Я ничего не ненавижу, - сказал Белаква. - Она меня не увлекает. Она пахнет. Я никогда не страдал геофагией.
- Бабство и разврат, - усмехнулся Мандарин, - а как же наш старый приятель Воплощенный Логос?
- Не глумитесь надо мной, - воскликнул Белаква, - и не пытайтесь увести меня в сторону. Какой смысл говорить с иезуитом!
- Полагаю, вы сентиментальный пурист, - сказал Мандарин, - а я, слава Творцу и да святится имя Его в веках, - нет.
- То есть, - сказал Белаква, - вы можете любить женщину и использовать ее как личную уборную.
- Буде таково, - улыбнулся Мандарин, - ее желание.
- Можно и так и эдак.
- Ибо таково ее желание. - Внезапно он вскинул свои большие руки и опустил голову в жесте отчаянной мольбы. - Lex stallionis, - сказал он.
- Уйди на конюшню! - сказал Белаква.
- Ваш словарь ругательств, - сказал Мандарин, - отличает случайность и литературность, и порой он меня почти развлекает. Но он меня не трогает. Вы не можете меня растрогать. Своей литературной математикой вы упрощаете и драматизируете все дело. Я не стану тратить слова на аргументы, происходящие из опыта, из внутренней декристаллизации опыта, так как тип вроде вас никогда не примет опыта, ни даже понятия опыта. Поэтому я говорю исключительно из потребности, потребности настолько же истинной, что и ваша, потому что она истинна. Потребности жить, потребности подлинно, серьезно и всецело отдаваться жизни своего сердца и…
- Забыли, как по-английски? - сказал Белаква.
- Своего сердца и крови. Реальность личности, имели вы наглость сообщить мне как-то, - это бессвязная реальность, и выражена она должна быть бессвязно. Вы же теперь требуете устойчивой архитектуры чувства.
Мандарин пожал плечами. Никто в мире не сумел бы так пожать плечами, и немного сыщется в целом свете плеч, как у Мандарина.
- Вы превратно меня поняли, - сказал Белаква. - Те мои слова никак не связаны с презрением, которое я испытываю к вашим грязным эротическим маневрам. Я говорил о вещах, о которых вы не имеете и не можете иметь ни малейшего представления, о бессвязном континууме, выраженном, скажем, у Рембо и Бетховена. Мне в голову пришли их имена. Элементы их фраз служат только для разграничения реальности безумных областей тишины, их внятность не более чем пунктуация в последовательности молчания. Как они переходят от точки к точке. Вот что я подразумевал под бессвязной реальностью и ее подлинной экстринсекацией.
- В чем, - спросил Мандарин терпеливо, - я неправильно вас понял?
- Не существует, - сказал Белаква в ярости, - одновременной бессвязности, нет такой вещи, как любовь в таламусе. Нет слова для такой вещи, нет такой омерзительной вещи. Понятие неопределенного настоящего - простое "я есть" - это идеальное понятие. Понятие бессвязного настоящего - "я есть то-то и то-то" - абсолютно омерзительно. Я признаю Беатриче, - сказал он мягко, - и бордель, Беатриче после борделя или бордель после Беатриче, но не Беатриче в борделе или, точнее, не Беатриче и меня в постели в борделе. Понимаешь ты это, - кричал Белаква, - ты, старая мразь, понимаешь? Не Беатриче со мной в постели в борделе!
- Может быть, я и глуп, - сказал Мандарин, - но тем не менее я не могу…
- В тысячу раз лучше Хип, - сказал Белаква, - чем беспристрастная мразь.
- Мне отвратительны, - убежденно сказал Мандарин, - вещи, о которых вы пишете.
- Чертовски отвратительны! - сказал Белаква.
- И ваш нелепый континуум! - Мандарин умолк, подыскивая слова. - Что дурного, - сказал он внезапно, - в том, чтобы быть счастливым с Беатриче в "Мистической розе", скажем, в пять вечера, а потом снова быть счастливым в № 69, скажем, в одну минуту шестого.
- Нет.
- Почему нет?
- Не говорите со мной об этом, - с мольбой в голосе произнес Белаква. Он посмотрел через стол на коралловое лицо. - Простите меня, - простонал он, - неужели вы не видите, что унижаете меня? Я не могу вам сказать, почему нет… не сейчас. Простите меня, - и он вытянул вперед руку.
Мандарин сиял улыбкой.
- Дорогой мой! - возразил он. - Смею ли я дать вам скромный совет?
- Конечно, - сказал Белаква, - конечно.
- Никогда и не пытайтесь сказать мне это.
- Но я и не должен, - сказал Белаква, несколько озадаченный. - Почему вы так говорите?
- Возможно, тогда нам придется вас оплакивать.
Белаква засмеялся.
Тогда иудей говорил:
- Смотри, как он любил ее, - и засмеялся вместе с Белаквой.
Они все еще добродушно хихикали, когда явилась Мадонна, а по пятам за ней следовал Валтасар, ни больше ни меньше, как Валтасар.
- Просто собиралась сказать вам, - уведомила она их, - что вас приглашают в мастерскую Зауэрвайна.
- А потом, - сказал Валтасар, - я повезу вас всех на гору на своем новом авто. - Для Валтасара все складывалось как нельзя лучше.
Белаква изучил предприятие.
- J'ai le degofit tres sfir, - сказал он.
- Что ты говоришь? - взорвалась Смеральдина.
- Сообщите господину Зауэрвайну, - надменно сказал Мандарин, - что сейчас мы не считаем возможным посетить его мастерскую, но мы более чем рады знать, что он дома. - Он удостоил присутствующих хитрым взглядом.
- Говори за себя, - огрызнулась Смеральдина, - разве ты еще не все испортил?
- Мое прекрасное новое авто, - вкрадчиво пел Валтасар. По крайней мере, вот мужчина, вдруг подумалось Смеральдине.
- Бел, - сказал Мандарин.
- Сэр, - отозвался Белаква.
- Еще один грязный и подлый немецкий механик.
- Altro che, - сказал Белаква.
- Что ты говоришь, - кипела Смеральдина, - что он говорит?
- Это по-португальски. Родная, сделай одолжение, скажи от меня господину Зауэрвайну или Зауэршвайну…
- Бел!
- Алло, - откликнулся Белаква.
- Ты идешь?
- А планерист? - сказал Белаква.
- Бел, ты ведь говорил, что хочешь посмотреть на портрет.
- Портрет?
- Черт побери, ты прекрасно знаешь, какой портрет, - грохнул Мандарин.
- Портрет, что он написал с меня в купальном костюме.
- Его рука, должно быть, дрожала, - сказал Мандарин, - когда он его писал.
- Скажи господину Зауэрвайну…
Смеральдина свистнула Валтасару и ринулась к двери.
- Смерри! - крикнул Белаква, с трудом поднимаясь на ноги.
- Прежде чем был Зауэрвайн, - изрек Мандарин, - есть мы.
- Какая муха ее укусила? - в отчаянии вопросил Белаква.
- С ней все будет в порядке, - сказал Мандарин. - Почему это происходит, я не знаю, она…
Голоса их будут отдаляться, возникать и умирать, слоги звучать, звучать и уходить, второй после первого, третий после второго, и так далее, и так далее, по порядку, пока наконец, после паузы, не прозвучит последний, и, если выпадет толика счастья, не наступит после последнего тишина…
- Что ж, - молвил Белаква, - наконец я могу сказать, что у меня на уме.
Мандарина сковала судорога внимания.
- В старом городе, - продолжал Белаква, - поправьте меня, если я ошибаюсь, сидит у окошка некая фройляйн Анита Фуртвенглер.