*****
В комнате привратника коммерческого дома на Леопольдовском предместье Вены в кожаном кресле сидела высокая, толстая пани в чистом домашнем платье и белом чепце, завязанном под подбородком. Это была жена привратника, пани Кати, как именовали ее обычно венские знакомые, или, как звала ее старая Анча и остальные чехи,- пани Катержина. Хотя на лбу и щеках уже появились морщины, волосы ее были черны словно уголь.
Когда она молчала, то казалась хмурой, но стоило ей заговорить, как серые глаза прояснялись и лицо становилось неожиданно приятным. Черная жакетка была переброшена через спинку кресла, а полные круглые руки опирались на подлокотники. По рукам было видно, что поработать им довелось немало. Отблески огня, пылавшего в очаге на кухне, падали на женщину через открытую дверь и окрашивали в пурпурный цвет старомодную дубовую мебель, расставленную в комнате. У очага освещенная ярким пламенем хлопотала над огнем старая служанка Анча, устанавливая на него кастрюли. За ее спиной на стене сияла медная и оловянная посуда. При малейшем шуме Анча настораживалась и поглядывала на дверь.
- Что ж это ребенок не идет, - произнесла она нетерпеливо, - не случилось ли чего?
- Да брось ты, все время дрожишь над мальчишкой. Никак не можешь привыкнуть к тому, что он уже не ребенок. Представляешь, он уже бьет молотом по наковальне, - успокаивала ее пани Катержина.
- Это ничего не значит, пани Катержина, для меня Яноушек навсегда останется ребенком.
- Пусть остается, только не балуй его и не делай для него все, что прочтешь в его глазах, а то испортишь парня.
- Как же я могу не делать, когда он приходит и просит: "Анча, старая моя Анча, сделай это для меня". Боже, да у меня сердце дрожит от радости, что это дитя так меня любит. Не делай для него! Да ведь нет у меня другой радости на этом свете, кроме моего Яноушека!
- А я для тебя уже ничто? - поддразнила ее пани Катержина, с теплотой глядя на старую прислугу.
- Это вы-то ничто, пани Катержина? Вы для меня ничто? Ах, свет ты мой... это вы-то, которая приходила ко мне, когда я тяжело заболела, когда меня одолевала оспа, вы, которая утешала меня, заботилась обо мне в ту пору и по сей день, вы для меня ничто? Да за кого же вы меня принимаете? Бог ты мой, ведь Яноушек ваша кровь, оттого я так его люблю! - и старая Анча разрыдалась.
- Перестань реветь, старая чудачка, ты что, шуток не понимаешь? Или ты думаешь, я не знаю твое доброе сердце?.. Только к чему эти постоянные причитания о маленькой услуге, за которую ты со мной давно уже рассчиталась? Мы из одних мест, я тоже была в услужении, знаю, что такое трудности и как дорого доброе слово, когда человек одинок.
- Еще бы вы не знали, что такое трудности! Если бы вы этого не знали, то не заботились бы о девчатах, что Гаек привозит сюда служить.
- То, что делаю для них я, это малая толика по сравнению с тем, что для них делает Гаек, и, если бы раньше мне не приходилось стирать для других... как ты знаешь... у меня не оказалось бы столько знакомых и мне трудно было бы исполнить просьбы Гаека.
- Лихо тогда было. А вы в это время взяли меня к себе после болезни, я еще ничего не могла делать, вы же целые ночи работали и меня кормили.
- Замолчи, болтунья, - прервала ее пани Катержина, но если бы Анча стояла на несколько шагов ближе к ней, она заметила бы, как по щекам хозяйки текли слезы.
- Да молчу я, молчу уже... а помните, когда вы меня к себе взяли, на другой день пришел пан Михал, принес вам материю на свадебное платье и вы не хотели ее брать, потому что она, мол, очень уж господская, а потом все-таки венчались в платье из нее... А я в это время готовила вам завтрак и молилась за вас. Вы были ладная невеста, пани Катержина. Хотя пан Михал и немец, это правда, но человек он хороший, за вас душу готов отдать.
- Ты права, Михал действительно сама доброта. Начали мы жить очень тяжело, но господь бог помог нам.
- Когда двое стараются и между ними согласие, бог им всегда благоволит, тем более доброму человеку. У вас почти ничего не было, когда пан Михал служил в трактире "У барашка"... а вы у господ стирали, и все же такое доброе дело сделали для отца Гаека. Сын ведь об этом тоже помнит!
- О боже мой, это сделал бы каждый, кто его знал. Михал был с ним знаком, а когда Гаек заболел в трактире "У барашка", Михал привел его к нам, благо это было недалеко. Я ухаживала за ним, а Михал заботился о его лошадях и взял все его имущество под охрану. Мы боялись, что Гаек умрет. Но через неделю ему стало лучше. Он стократ отплатил нам за это. Сама знаешь, редко молодой Гаек приезжает просто с приветом от матери.
- Но он всегда говорит: это хозяйке за ее заботы о детях.
- О мой боже, заботы! Заслугой я считала бы это в том случае, если бы могла устроить каждую из девчат на хорошее место и моими стараниями она осталась бы добропорядочной, но ходить за ними по пятам я не могу.
- Легче укараулить мешок блох, чем такую девицу, если она решит плутовать, - заметила старая Анча. - А здесь, в этом Содоме, свет ты мой, как только красивая девушка покажется на улице, так вокруг нее сразу начинают ходить, аки львы рыкающи, как бы это ее проглотить! Такой сутолоки, как тут, на краю света не сыщешь!
- То же самое, пожалуй, и в любом другом большом городе. Сама понимаешь: больше огня - больше дыма, больше людей - больше грехов. Ты сегодня Ленку не видела? Она уже несколько дней не появлялась, а ведь она всегда забегает хоть на минутку, когда идет мимо.
- Ленку видела не далее как вчера. Она сказала мне, что у нее все хорошо. В этой девушке есть какая-то девическая чистота, но мне кажется, что ей нравится, когда эти, с усиками, обращают на нее внимание. А вот Аничка, та совсем другая, та мчится по улице, будто за нею кто-то гонится, и ни на кого не оглянется. Тихая, стыдливая. Мне это в ней нравится. Ленка же так и шныряет глазами.
- Ну, надо будет с обеими поговорить, жаль, если они перестанут меня слушаться.
- И еще сегодня интересовались у меня те двое, что в учениках у сапожника, когда, мол, приедет папаша. Я спрашиваю: что вам от него надо? Сперва не хотели секрет выдавать, потом все же сказали, что он обещал привезти им по новой рубашке, если они будут себя хорошо вести. Бедняги выглядели оборванцами. Как только Гаек приедет, они тут же к нему примчатся.
- Он человек добрый. Никто за всю свою жизнь столько для ребятишек не сделал, сколько Гаек. По дороге кормит их, здесь всегда каждому мастера найдет, присматривает за ними, а тем, кто хорошо себя ведет, всякое добро делает.
Тут в прихожей послышались шаги.
- Это мой Яноушек! - сказала Анча, и лицо ее просияло от радости. Пани Катержина встала и зажгла приготовленную на столе лампу. Распахнулась боковая дверь, и в комнату вбежал мальчик-подросток, сынок пани Катержины и воспитанник старой Анчи, живой, смуглый, темноволосый, в кожаном фартуке и весь черный от копоти.
- Здравствуйте, матушка, я вам кого-то привел! - крикнул он весело. "Кого же?" - хотела спросить пани Катержина, но в дверях уже показалась Мадла, а следом за нею Гаек.
- Мы про волка, а волк за гумном! - улыбнулась пани Катержина, подавая Гаеку руку. - Добро пожаловать в Вену. Мы как раз только что о вас вспоминали. Яноуш, подай стулья!
- Не надо, Яноушек, идите умойтесь, а то вы такой черный, словно вами печную трубу прочищали.
Яноуш бросился в кухню, Анча подала стулья.
- Как вам жилось все это время, Анча? - спросил Гаек, усаживаясь.
- Понемножку, как было богу угодно. Я, милый папаша, теперь уже, как пар над кастрюлей,
- О, это не так уж и плохо! - заметил Гаек, но Анча, пожав плечами, метнула взгляд на Мадлу и вышла на кухню.
- А кого ж это вы нам привезли? - спросила пани Катержина, усевшись и внимательно разглядывая Мадлу, которая была смущена всем тем, что видела и слышала.
- Вы же знаете, мамаша, кого я вам привожу.
- Тоже служить? Это ваша родственница?
- По Адаму, мы брат и сестра, а так всего лишь земляки, - отшутился Гаек, - а поскольку, пани Катержина, никто лучше вас не умеет делать землякам добро, я всегда обращаюсь только к вам с просьбой быть матерью моим землячкам.
- Я-то что, захотят ли они быть моими дочерьми, - улыбнулась пани Катержина.
- Без этого нельзя. Не будь вас, я не мог бы такую заботу взять на себя. Слишком уж это дорогой товар, чтобы, приехав сюда, я мог высыпать его на улицу и бросить как попало, бери, кто хочет, меня бы совесть заела.
- Не хочу вас хвалить, Гаек, но откровенно говоря, побольше было бы таких честных и любящих ближнего своего людей, как вы, - сказала пани Катержина, положив свою полную руку на плечо Гаеку.
- То, что они есть, вы сама тому доказательство, мамаша, - ответил ей на это Гаек.
- Ну, не хочу я больше об этом говорить, знаю, что вы не любите, когда кто-то вас хвалит. Однако есть и такие, которым нравится, когда о них трубят по всему свету... А вы раздевайтесь, барышня, или вы хотите еще куда-нибудь зайти, может, у вас тут есть знакомые?
- Никого, матушка! - ответила Мадленка.
- Ну, тогда, значит, останетесь у нас, как и другие оставались, мы с Гаеком договорились об этом раз и навсегда, для таких случаев есть еще одна комната... Извините меня, люди добрые, я выйду, скажу только пару слов. - Пани Катержина встала и вышла из комнаты. Когда она шла, тучное тело ее колыхалось.
Едва она отвернулась, Гаек обратил свой взор на Мадлену, а рука его коснулась ее рук, сложенных на коленях.
- Мадленка, - обратился он к ней тихим взволнованным голосом, - соберитесь с духом, вы видите, пани Катержина женщина приветливая, она будет вам, как сестра, вы можете во всем быть с нею откровенной. Поверьте, я не привел бы вас сюда, если бы не знал, что тут живут добрые люди.
- Ах, Гаек, мне кажется, будто весь мир на меня валится и вот-вот задушит, - с тоскою вздохнула Мадла, прижимая его руку к своей груди.
С какой радостью прижал бы он ее к сердцу и унес отсюда далеко за пределы Вены, где так неохотно оставлял ее. Но он молчал. Молчал, чтобы не выдать чувства, целиком охватившего его душу.
- Гаек, ведь вы придете завтра? - стыдливо спросила девушка и подняла на него глаза с мольбой во взгляде и росинками слез.
- Приду, Мадленка, даже если умирать буду, - прошептал Гаек. Тут открылась дверь, и в комнату ввалился пан Михал, толстый мужчина с полным, веселым лицом.
- Здравствуй, брат! - по-немецки поздоровался он с Гаеком, приветливо похлопав его по плечу, но тут взгляд его упал на Мадлену. Щелкнув пальцами, он воскликнул:
- Господи, какая хорошенькая девушка!
- Дорогой мой немец, это чешка, с нею надо говорить по-чешски, - сказал Гаек, видя, что такое приветствие привело Мадлу в замешательство.
- А-а, по-чешски... я не умею, - пожал плечами Михал.
- Стыдись, пятнадцать лет пани Катержина учит тебя чешскому языку, а ты так ничему и не научился, - поддразнивал его Гаек.
- Знаешь... у вас какое-то дьявольское произношение, чтобы научиться говорить, нужно специальный язык заказывать.
- Вы только поглядите на него! - вступила в разговор пани Катержина, вошедшая в комнату и слышавшая последние слова мужа. - Ты мог бы на чешском язык сломать, а я разве не могла свой язык сломать на немецком? И не стыдно вам заставлять нас, женщин, ради вас учить немецкий, а вы ради нас учить чешский не хотите? Не будь мы такими дурочками, вы бы тоже научились.
- Мы господа... а вы должны все делать по-нашему, - сказал Михал, стуча себя в грудь.
- Вы господа, но правит тот, кто умнее, - улыбнулась пани Катержина, показав при этом на свою голову. Потом, положив руку на плечо мужа, добавила: - Милый Михалек, скажи спасибо мне, что мы понимаем друг друга... если бы я не умела говорить одинаково хорошо по-чешски и по-немецки, разговаривали бы мы с тобой, как глухой со слепым.
- И все равно мы бы поняли друг друга, Каченка! - засмеялся Михал. Потом, повернувшись к Гаеку, спросил, как зовут девушку. А когда Гаек сказал, что зовут ее Мадленка, он никак не мог понять, пока пани Катержина не объяснила ему - это все равно что Лени.
- А, ну тогда совсем другое дело. Радуйтесь, что вас зовут не Кача. Все Качи злые.
- Но уж если она окажется доброй, то добрее не бывает, - сказал Гаек, - а тебе попалась как раз такая.
- Что поделаешь, придется оставить ее себе, - пожал плечами Михал. Но пани Катержина его уже не слушала, ушла на кухню, а оттуда пришла Анча, застелила стол, вскоре накрытый к ужину, при этом женщинам помогал Яноушек, отмытый и чистый, как стеклышко.
Мадленка предложила свои услуги, но пани Катержина удержала ее, сказав:
- Вы еще успеете послужить, садитесь-ка лучше за стол рядом со своим земляком.
- Коль уж мамаша так рассудила, то садитесь, - сказал Гаек, подавая ей стул.
Издавна было заведено, что каждый раз, приезжая в Вену, Гаек один вечер проводил с Михалом. Для этого не нужно было приглашения. Мать Гаека в каждую поездку сына посылала мамаше масло, сыр и прочие яства, что для Вены считалось дорогим подарком, дороже, чем все остальное. Пан Михал ставил хорошее вино, пани Катержина готовила одно-два любимых кушанья Гаека, а потом целый месяц все ждали, когда опять настанет такой вечер. Анча всегда садилась за стол вместе со всеми по деревенскому обычаю, согласно которому хозяин и его работники ели из одной миски.
В тот вечер, как и всегда, ничего изысканного на столе не было, только яичница, тушеная говядина, масло, нарезанный сыр и вино, но все очень вкусное.
- Я вас уговаривать не буду, пусть каждый ест что хочет и сколько хочет, - сказала пани Катержина, усаживаясь на свой мягкий стул, когда все уже стояло на столе.
- Ну, вот так-то лучше, - сказал Гаек. Все с аппетитом принялись за еду, кроме Мадлены, у которой сердце словно клещами сжало. Кусок не шел ей в горло. Анча же украдкой подкладывала самые лакомые кусочки из своей тарелки Яноушеку, словно ее желудок хорошую еду не смел принимать.
- Ну, Мадленка, берите маслице! - предлагала мамаша. - Ароматное, вкусное! Это мать Гаека посылает мне такие "жирные приветы", как он выражается.
- Я знаю, что вам оно тут кстати, а у нас этого хватает. Мне самому, когда я домой возвращаюсь, вкуснее всего кажется домашний хлеб со свежим маслом, - сказал Гаек.
- А если бы еще тебе все это любимая жена приготовила? - улыбнулся Михал.
Гаек готов был вспыхнуть и радовался, что Мадла не понимает по-немецки.
Мадла действительно не обратила внимания на сказанное и, отрезав себе масла, сказала:
- У нас в деревне жиры экономят. Все масло идет в город Плес.
- И у нас в горах, - сказал Гаек, - живут тоже очень скудно и нередко отрывают от себя то, что хотят продать. Масло, яйца чаще всего носят в ближайшие города, а потом все это скупают пражские торговцы маслом. Бедные едят только суп, сухую картошку да иногда что-нибудь мучное. Даже хозяева могли бы при тех же расходах питаться лучше. Они просто иначе не умеют. Наши женщины готовят так, как наши прабабки готовили, а о том, чтобы сварить повкуснее, и говорить нечего. Одни и те же кушанья переходят из поколения в поколение и еще долго, наверное, будут переходить.
- Свет ты мой! У нас в деревне было так же. Мясо только на рождество, на пасху и в троицу, да и то не у каждого, а лишь у зажиточных. Бедные радовались, если лепешка была чуть белее. Коровок, извините, те, что побогаче, имели две-три, бедная семья кормилась одной, да еще приходилось сколько-то масла в год продать. Свет ты мой! Хлебнули мы нужды досыта, и все-таки хотела бы я там еще разок побывать. А знаете ли вы, пани Катержина, что прошло уже больше двадцати лет, как я оттуда уехала?
- Годы утекают, как вода. Я тоже в Вене уже двадцать лет, в первый день думала, что через неделю надо возвращаться, если не хочу здесь умереть от тоски. Но человек ко всему привыкает, - ответила пани Катержина.
- А вы, Анча, откуда? - поинтересовался Гаек.
- Я оттуда же, откуда и пани Катержина - из Елинкова за Прахатицеми. Я Едличкова... но мы друг друга не знали, пока случайно не встретились здесь в одном доме, где я служила, и не разговорились. Нас свело провидение божье, потому что вскоре я заболела и тут пани Катержина...
- Налей-ка, Анча, вина Гаеку, - прервала ее пани Катержина и, чтобы Анча не могла продолжать свой рассказ, стала говорить сама: - Словно во сне вспоминаю я ту деревню, горы и леса вокруг, как все там было удивительно зелено, когда мы ходили за земляникой, все там носили фамилию Едлички. Потом мои родители умерли, домик достался брату, он женился, а я взяла узелок на спину и пошла служить в Будейовице, оттуда со своей хозяйкой приехала в Вену, с той поры живу здесь, повидала всякого - и плохого, и хорошего. В те далекие годы иногда мне еще снилась и деревня, и зеленые леса, такие красивые во сне, что утром я не знала, куда деваться от тоски.
- Я тоже долго не могла привыкнуть, хуже всего мне было от здешнего обычая носить воду в бадейке на голове.
- Это всем дается нелегко, пока не привыкнут. Я бы вам советовала, Мадленка, прежде чем по воду пойти, поучиться этому дома. На голову кладется мягкое кольцо, вроде венка, и на него ставится бадейка, тогда она стоит ровно и голове не больно. Сперва научитесь носить пустую бадейку и только потом наполненную, вначале походите с нею дома по кухне, пока не привыкнете уверенно держать голову и тело. Завтра я вам покажу, как это делается.
- Спасибо. А нельзя мне носить воду в бидонах? Я к ним привыкла, нести их легко, и воды за один раз принесла бы больше, - робко спросила Мадла.
- Девонька моя, понятно, что вы бы за один раз больше воды принесли, но всюду свои обычаи, и под них у хозяев посуда приспособлена. Например, в Праге воду носят в больших бадьях на спине. В такую бадью помещается фунтов шестьдесят, поднимешь ее на третий или на четвертый этаж, и ноги дрожат, как осиновый лист, еле дух переводишь. А то, что в бадье больше воды принесешь, это верно.
- А лучше всего ведра, в которых у нас везде воду носят, в ведрах легче всего носить, - высказалась Анча.
- В ведрах? - удивились Гаек и Мадла.
- В ведро входит столько же воды, сколько и в бидон. Оно круглое, как бадейка, а наверху железное полукольцо, за которое ведро цепляют к коромыслу.
- Всюду свои обычаи, и если хочешь жить с людьми по-доброму, волей-неволей приходится к ним подлаживаться, - сказал Гаек.
В разговорах прошел ужин, и Анча стала собирать со стола. Но Михал снова налил вина, выпили за здоровье и "кому за что хочется". Мадла отказывалась, но пришлось выпить из уважения. Вино ее развеселило. Заговорили о разном, о делах Михала и Гаека, о знакомых, о том, кто как живет, о самих себе.
Наконец Гаек завел речь о мальчиках, которых оставил в трактире под присмотром Якуба, и спросил Михала, не знает ли он мастера, который бы их взял.
- Это может быть любой ремесленник, не обязательно сапожник, - добавил он, - лишь бы человек был порядочный и добросердечный.