– Не скрою от тебя, милый Мур, – отвечал Понто, – что мой старый дядя немного сварлив и придерживается устарелых понятий, как это нередко бывает со стариками. Он удивился тому, что мы с тобой идем вместе: он находит, что нашему сближению мешает неравенство положения. Я уверил его, что ты очень приятный и образованный юноша и что до сих пор я очень хорошо проводил с тобой время. Тогда он сказал, что я могу видеться с тобой время от времени наедине, но только чтобы я не вздумал водить тебя в собрание пуделей, так как ты не можешь участвовать в этих собраниях; твои короткие уши слишком ясно выдают твое низкое происхождение; смышленые длинноухие пудели сочтут тебя недостойным. Я пообещал ему не водить тебя туда.
Если бы я знал тогда что-нибудь о моем великом предке, Коте в сапогах, который занимал многие должности и был ближайшим другом короля Готлиба, я бы легко доказал другу Понто, что собрание пуделей могло бы считать себя очень польщенным присутствием потомка знаменитейшего рода; но пока я должен был оставаться в неизвестности и терпеть, наблюдая, как Понто и Скарамуц надо мной величались. Мы пошли дальше. Впереди нас шел молодой человек, который вдруг издал радостное восклицание и так быстро обернулся, что непременно бы ушиб меня, если бы я не отскочил в сторону. Так же громко вскрикнул и другой молодой человек, шедший тому навстречу. Они бросились друг другу в объятия, как друзья, которые давно не видались, прошли мимо нас несколько шагов рука об руку и расстались не менее нежно. Тот, что шел сначала впереди нас, долго смотрел на уходящего друга, а потом быстро юркнул в какой-то дом. Понто остановился, и я также. Тогда открылось окно во втором этаже того дома, куда вошел молодой человек, и мы увидали его, стоящего за спиной прекрасной молодой девушки; оба они очень смеялись, глядя на друга, с которым молодой человек только что расстался. Здесь Понто проворчал сквозь зубы что-то такое, чего я не понял.
– Что ты медлишь, дорогой Понто? Не пойдем ли мы дальше? – спросил я, но Понто стоял неподвижно, потом сильно махнул головой и молча продолжал путь.
Когда мы дошли до приятного места, окруженного деревьями и статуями, Понто сказал мне:
– Побудем здесь немного, дорогой Мур, у меня не выходят из головы эти юноши, так сердечно обнимавшиеся на улице. Они такие же друзья, как Дамон и Пилад.
– Дамон и Пифий, – поправил я. – Пилад был другом Ореста, которого он нежно укладывал в постель и поил ромашкой всякий раз, когда демон и фурии слишком преследовали несчастного. Видно, что ты не особенно сведущ в истории, милый Понто.
– Это все равно, – продолжал Понто, – но историю двух друзей я знаю прекрасно и расскажу тебе ее со всеми подробностями, так как я слышал ее двадцать раз от моего господина. Быть может, рядом с Дамоном и Пифием, Орестом и Пиладом ты поставишь еще и третью пару: Вальтера и Формозуса. Формозус – это тот самый молодой человек, который чуть не упал, обрадовавшись встрече со своим дорогим Вальтером. В одном красивом доме с зеркальными стеклами живет старый, украшенный орденами президент, которого Формозус сумел так очаровать своим светлым умом, ловкостью и блестящей ученостью, что старик полюбил его, как родного сына. И вдруг Формозус потерял свою веселость и сделался бледен и томен; десять раз в течение четверти часа испускал он такие тяжкие вздохи, как будто хотел расстаться с жизнью, и был до такой степени погружен в свои мысли, что, казалось, забывал все на свете.
Долго добивался старик, чтобы юноша открыл ему причину своего таинственного горя; наконец, оказалось, что он смертельно влюблен в единственную дочь президента. Сначала старик испугался: он вовсе не рассчитывал выдать дочку за человека без положения и без чина, каким был Формозус, но так как бедный юноша увядал на его глазах, то он призвал на помощь свое мужество и спросил Ульрику, нравится ли ей юный Формозус и говорил ли он ей что-нибудь о своей любви. Ульрика опустила глазки и сказала, что хотя Формозус и не объяснялся ей по своей великой сдержанности и скромности, но она уже давно заметила, что он ее любит, так как это нетрудно было заметить. Ей Формозус тоже очень нравится, и если ничто этому не мешает, и дорогой папа ничего не имеет против…
Короче, Ульрика сказала все, что говорят в таких случаях девушки, которые перешли уже цветущую пору юности и часто подумывают: "Кто будет тот, который поведет меня к алтарю?"
Услышав такой ответ, президент сказал Формозусу: "Подними свою голову, мальчик, будь счастлив и доволен: Ульрика будет твоею".
Итак, Ульрика стала невестою юного Формозуса. Все завидовали счастью красивого и скромного юноши, но один человек пришел от этого в отчаяние: это был друг Формозуса, Вальтер, с которым он жил душа в душу. Вальтер видел Ульрику раз в жизни, говорил с ней и влюбился в нее, быть может, еще сильнее, чем Формозус. Однако, я все говорю про любовь, а ведь я не знаю, был ли ты когда-нибудь влюблен, милый кот, и знаешь ли ты, что это за чувство?
– Что касается меня, милый Понто, – ответил я, – то я не думаю, чтобы мне случалось влюбляться; это состояние описано у многих писателей, но ничего подобного я не испытывал. Конечно, не всегда можно верить писателям, но, судя по тому, что я знаю и читал, любовь есть не что иное, как психическая болезнь или особый род помешательства, который обнаруживается у людей тем, что они принимают предмет не за то, что он есть на самом деле; так, например, обыкновенную толстую девушку, вяжущую чулки, принимают за богиню. Но продолжай свой рассказ, милый пудель.
– Вальтер, – так продолжал Пудель, – бросился на шею Формозусу и сказал ему, обливаясь горькими слезами: "Ты отнимаешь у меня счастье всей моей жизни, но так как и ты будешь счастлив, то в этом мое утешение; прощай, дорогой мой, прощай навсегда!"
Тут Вальтер отправился в лес и хотел покончить с собой, но так как он в отчаянии забыл зарядить пистолет, то дело окончилось только несколькими припадками помешательства, которые повторялись ежедневно. Однажды Формозус, который не видел его уже несколько недель, пришел к нему совершенно расстроенный и увидел, что друг его стоит на коленях и громко стонет перед пастельным портретом Ульрики, висящим на стене, в рамке и под стеклом.
"Нет, – воскликнул Формозус, прижимая к груди Вальтера, – я не могу выносить твое горе и отчаяние, я жертвую тебе моим счастьем! Я отказался от Ульрики и уговорил старика-отца, чтобы он взял тебя в зятья. Ульрика любит тебя, – быть может, сама того не зная. Проси ее руки, а я удалюсь. Прощай!" Он хотел уйти, но Вальтер его удержал. Ему казалось, что он грезит, и он поверил своему счастью только тогда, когда Формозус показал ему собственноручную записку старого президента, в которой было приблизительно следующее: "Ты победил, благородный юноша! Неохотно расстаюсь я с тобой, но я уважаю твою дружбу, напоминающую черты геройства, о которых читаем мы у древних писателей. Если господин Вальтер, весьма достойный юноша, занимающий прекрасную должность, посватается к моей Ульрике и она примет его предложение, я со своей стороны ничего не имею против". Формозус уехал, а Вальтер сделал предложение Ульрике, которая вышла за него замуж.
Старый президент несколько раз писал к Формозусу, осыпая его похвалами и спрашивая, не будет ли ему приятно принять от него три тысячи талеров, – разумеется, не в виде утешения, так как об этом незачем и упоминать, а как знак его искреннего расположения. Формозус отвечал старику, что ему должна быть известна скромность его потребностей: деньги неспособны сделать его счастливым, только время может исцелить его горе, в котором не виноват никто, кроме судьбы, зажегшей любовь к Ульрике в сердце верного друга; всему виною судьба, о благородном поступке не может быть и речи. А впрочем, он готов принять подарок с тем условием, чтобы деньги были переданы некой бедной вдове, живущей там-то и там-то со своей добродетельной дочерью. Вдову отыскали и вручили ей три тысячи талеров, предназначенные для Формозуса. Вскоре за тем Вальтер написал Формозусу: "Я не могу больше жить без тебя, возвращайся и приди в мои объятия!" Формозус исполнил его желание и узнал, что Вальтер отказался от своего прекрасного места с условием, что его получит Формозус, который давно стремился получить такое же. Формозус действительно получил место и очутился в гораздо лучшем положении, чем был прежде, если не считать его погибших надежд относительно женитьбы на Ульрике. В городе и во всей округе удивлялись благородству обоих друзей, их поступки считали отголоском забытых прекрасных времен и примером геройства, на который способны только возвышенные души.
– В самом деле, – начал я, когда замолк Понто, – судя по всему, что я читал, Вальтер и Формозус, должно быть, благородные и твердые люди, которые, жертвуя всем друг для друга, ничего не знают о твоей хваленой житейской мудрости.
– Гм… – возразил Понто, иронически улыбаясь, – это еще неизвестно. Следует упомянуть о двух обстоятельствах, которых никто в городе не заметил и которые я знаю отчасти от моего господина, отчасти по собственным наблюдениям. Любовь Формозуса к богатой дочери президента была не так уж глубока, как думал ее старый отец, так как в самом разгаре этой убийственной страсти молодой человек не упускал случая каждый вечер после безнадежно проведенного дня посещать некую хорошенькую маленькую швейку. Когда же Ульрика сделалась его невестой, то он увидел, что ангелоподобная барышня в некоторых случаях внезапно превращается в чертенка. Кроме того, он узнал из верных источников одну неприятную новость, а именно – что фрейлен Ульрика делала в городе особого рода открытия по части любовного счастья; тут и напало на него вдруг непреодолимое благородство, заставившее его пожертвовать другу богатую невесту. Вальтер действительно страстно влюбился в Ульрику, увидя ее в каком-то собрании во всем блеске туалета. Ульрике же было все равно, кто из двух друзей будет ее мужем: Вальтер или Формозус. У Вальтера была действительно очень доходная должность, где он, однако, так накуралесил, что ему пришлось бы ее вскоре оставить. Он решил удалиться, устроивши все в пользу друга, и спасти свою честь этим поступком, имевшим все признаки благородства. Три тысячи талеров были препровождены в виде бумаг некой представительной особе, которая изображала иногда мать, иногда ведьму, а иногда хозяйку одной красивой швеи. В этом деле она играла двойную роль. При получении денег она была матерью, а потом, когда принесли их и она получила порядочную награду, она сделалась хозяйкой девушки, которую ты знаешь, мой милый Мур: это та самая, с которой Формозус только что смотрел в окно. Впрочем, и Формозус, и Вальтер давно уже знают, каким образом они превзошли друг друга в благородстве чувств, оба давно уже избегают друг друга, желая избавиться от взаимных похвал, и потому их сегодняшняя встреча, когда случай свел их на улице, и была так сердечна.
В эту минуту поднялся страшный шум. Люди наскакивали друг на друга, крича: "Пожар! Пожар!" По улице мчались всадники, и гремели экипажи. Из окон одного из домов неподалеку от нас вырывались клубы дыма и пламени. Понто помчался вперед, а я в страхе взобрался наверх по высокой лестнице, прислоненной к какому-то дому, и вскоре был на крыше в полной безопасности. И вдруг все вокруг меня…
(М. л.) – Совершенно неожиданно, – говорил князь Ириней, – без опроса гофмаршала, без предупреждения дежурных камергеров и даже, – но это между нами, я прошу вас, мейстер Абрагам, не разглашать этого дальше, – почти без доклада: в передней не было ни одного лакея, эти ослы играли в карты. О, игра – это большой порок!.. Когда он уже входил в дверь, его остановил столовый служитель, который, к счастью, проходил мимо, и спросил, кто он и как доложить о нем князю. Но все-таки он мне понравился; он очень приличный господин. Вы, кажется, говорили, что прежде он был побольше, чем простой музыкант, и даже имел некоторое положение?
Мейстер Абрагам заверил, что Крейслер жил прежде в совершенно других условиях, что ему доводилось даже обедать за княжеским столом, и только всесокрушающая буря времени вырвала его из этих условий. Впрочем, он желает, чтобы покрывало, набрасываемое на его прошлое, оставалось неприподнятым.
– Итак, – продолжал князь, – он знатного рода; быть может, барон или граф, быть может, даже… не следует заходить слишком далеко в заоблачных мечтаниях! У меня ведь un faible к таким мистериям! Прекрасное это было время после французской революции, когда маркизы выделывали сургуч, а графы вязали ночные колпаки из филе и желали называться просто monsieur, и все веселились на большом маскарадном балу. Что же касается господина фон Крейслера, то Бенцон кое-что понимает; она рекомендовала его мне с очень хорошей стороны, и она права. По его манере держать шляпу под мышкой я сейчас же узнал благовоспитанного человека хорошего тона.
Тут князь присоединил еще несколько похвал относительно внешности Крейслера, так что мейстер Абрагам был уверен, что его план удастся. Он рассчитывал ввести своего друга в лучшее придворное общество в качестве капельмейстера и таким образом удержать его в Зигхартсвейлере. Но когда он об этом заговорил, князь очень решительно объявил, что из этого ничего не выйдет.
– Подумайте сами, мейстер Абрагам, – сказал он, – можно ли ввести этого приятного человека в мой тесный семейный круг, если я сделаю из него капельмейстера, другими словами – моего официанта? Я мог бы дать ему придворную должность и сделать его maître des plaisirs или maître des spectacles, но ведь он прекрасно знает музыку и знает толк в театре, как вы говорите. Я не желаю отступать от правила моего покойного родителя, который всегда говорил, что вышеупомянутые maîtres должны ничего не понимать в том, чем они распоряжаются, – иначе они бы слишком много занимались и интересовались актерами, музыкантами и т. п. А потому пусть лучше господин фон Крейслер сохранит маску иностранного капельмейстера и вступит с ней во внутренние покои княжеского дома по примеру одного знатного человека, который некогда под маской гнусного истриона забавлял образованнейшее общество своими интересными фокусами.
Тут мейстер Абрагам собрался уже уходить, но князь остановил его:
– Так как вы, по-видимому, chargé d’affaires господина фон Крейслера, то я не буду от вас скрывать, что мне не понравились в нем только две вещи, которые, быть может, не более как привычка. Вы понимаете, что я хочу сказать. Во-первых, когда я с ним говорю, он смотрит мне прямо в лицо. У меня ведь не маленькие глаза, и я могу смотреть так же страшно, как некогда Фридрих Великий; ни один камер-юнкер, ни один паж не может выдержать, когда я пронизываю его своим ужасным взором и спрашиваю, не наделал ли mauvais sujet новых долгов или не съел ли марципан, – а на господина фон Крейслера я могу смотреть сколько угодно: он не обращает на это никакого внимания, только улыбается, и я сам опускаю глаза. Кроме того, у него странная манера говорить, отвечать и вести разговор: иногда просто можно подумать, что ваши слова не особенно интересны, и таким образом выходит… Клянусь вам, мейстер, что это невыносимо, и вы должны позаботиться о том, чтобы господин фон Крейслер оставил эти привычки.
Мейстер Абрагам обещал то, чего требовал от него князь, и снова хотел идти, но князь заговорил о странном отвращении, которое обнаруживала к Крейслеру принцесса Гедвига, и о тех странных образах и снах, на которые с некоторых пор она жаловалась, вследствие чего лейб-медик посоветовал ей на будущую весну лечение сывороткой.
– Скажите мне, мейстер Абрагам, – говорил князь, – неужели этот умный человек носит в себе какие-нибудь следы умственного расстройства?
Мейстер Абрагам отвечал, что Крейслер не более помешан, чем он сам, но иногда рассуждает довольно странно и впадает в состояние, несколько напоминающее принца Гамлета, что делает его еще интереснее.
– Насколько я знаю, – заговорил князь, – юный Гамлет был прекраснейший принц из старинного царского рода, носившийся иногда со странной идеей, что все придворные должны уметь играть на флейте. Высокопоставленным особам очень идут разные странности, это усиливает уважение к ним. То, что в человеке без звания и положения может показаться абсурдом, у них обращается в приятную игривость оригинальной фантазии, возбуждающую удивление. Господин фон Крейслер мог бы оставаться на прямой дороге, но если он желает подражать принцу Гамлету, это доказывает его стремление к высокому, развившееся, быть может, вследствие его склонности к музыке. Ему можно извинить, если он будет себя странно вести.
По-видимому, в тот день мейстеру Абрагаму не суждено было уйти домой; князь в третий раз позвал его, когда он открывал дверь, и пожелал узнать, отчего могло произойти странное отвращение принцессы Гедвиги к Крейслеру. Мейстер Абрагам рассказал ему, каким образом Крейслер появился впервые в парке Зигхартсгофа перед принцессой и Юлией, и прибавил, что странное настроение, в котором был тогда Крейслер, действительно могло неприятно подействовать на даму с чувствительными нервами.
Князь с некоторой горячностью выразил надежду, что герр фон Крейслер явился в Зигхартсгоф не совсем пешком, что где-нибудь на пути у него остался экипаж, так как только искатели приключений могли ходить пешком по лесу. Мейстер Абрагам отвечал, что все помнят пример некоего храброго офицера, пробежавшего от Лейпцига до Сиракуз, ни разу не меняя сапог, но что Крейслер, наверно, оставил экипаж в парке. На этот раз князь остался доволен.
В то время как происходила эта сцена у князя, Иоганн сидел у советницы Бенцон за лучшим фортепиано, когда-либо выходившим из-под рук искусной Нанетты Штрейхер, и аккомпанировал Юлии, певшей большой страстный речитатив Клитемнестры из Глюковой "Ифигении в Авлиде".