- Я решил сегодня же вечером ехать в Париж. Сент- Обен - тоже военный; он храбрец; я далек от мысли - избави бог! что он хоть единым словом дал повод к этой сплетне, которую, по всей вероятности, состряпала какая‑нибудь горничная; но я твердо решил привезти его сюда, и ему не труднее будет полным голосом сказать правду, нежели мне - выслушать ее. Бесспорно, мне предстоит щекотливый, малоприятный разговор. Невеселое это дело - прийти к товарищу и сказать ему: меня обвиняют в трусости. Но что поделаешь! В таких обстоятельствах все правильно и все должно быть дозволено: Повторяю- речь идет о том, чтобы защитить наше имя, и не будь я уверен, что оно выйдет из этой исторйи незапятнанным, я тут же сорвал бы с себя свой орден. Нужно, чтобы Сент - Обен заявил маркизе в моем присутствии, что ей передали нелепый слух и что люди, которые его пустили, - наглые лжецы. Но я хочу, чтобы вслед за этим объяснением маркиза выслушала и меня; хочу лицом к лицу с ней, без. всякой огласки, в самых вежливых выражениях преподать ей урок, которого она никогда уже не забудет; хочу доставить себе скромное удовольствие без стеснения высказать ей все, что я думаю о ее чванливости и лжедобродетели; я не стану соперничать с Бюсси д’Амбуазом, который сперва с опасностью для жизни отправился за букетом своей любовницы, а затем швырнул его ей в лицо, я поступлю более учтиво; но ведь неважно, как будет сказано веское слово, как бы оно подействовало, и я тебе ручаюсь, - спустя некоторое время маркиза, во всяком случае, станет мейее чванной, менее кокетливой и менее лицемерной.
- Пойдем, присоединимся к остальным, - сказал Арман, - сегодня вечером я поеду с тобой. Разумеется, я тебе предоставлю действовать по твоему усмотрению, но если ты согласен, я буду за кулисами.
Когда братья снова подошли к маркизе, она уже собиралась домой. По всей вероятности, она догадывалась, что, беседуя один на один, они коснулись ее особы, но ничем не дала этого почувствовать; напротив, вид у нее был еще более спокойный и самодовольный, чем когда‑либо. Как и предполагалось, она поехала верхом. По долгу хозяина дома, Тристан подошел, чтобы, подхватив ее ножку рукой, посадить маркизу в седло. Башмачок был влажен от ходьбы по мокрому песку и оставил след на перчатке. Не успела г - жа де Вернаж отъехать, как Тристан сорвал перчатку и бросил ее наземь.
- Вчера я бы ее поцеловал, - сказал он брату.
Вечером молодые люди вместе сели в дилижанс. Г - жа де
Бервиль, как настоящая мать, всегда тревожившаяся и всегда снисходительная, сделала вид, что верит в основательность причин, которыми они объясняли свой отъезд. К ночи они уже были в Париже. Как и следовало полагать, они наутро первым делом пошли справиться о драгунском капитане де Сент - Обене на улицу Нёв - Сент - Огюстен, в меблированные комнаты, где он обычно останавливался, когда приезжал в отпуск.
- Дай бог, чтобы мы его нашли! - сказал Арман. - Возможно, его полк стоит где‑нибудь далеко.
- Даже если он в Алжире, - заявил Тристан, - он должен сказать или хотя бы письмом сообщить все, что требуется; если нужно, я потеряю на это полгода, но я найду его.
Слуга в меблированных комнатах был англичанин; это, возможно, весьма кстати для подданных королевы Виктории, жаждущих ознакомиться с Парижем, но для французов довольно неудобно. На первые же слова Тристана он ответил самым что ни на есть британским междометием "Оу!"
- Превосходно! - воскликнул Арман, еще более взволнованный, чем его брат. - Но скажите толком - господин де Сент- Обен здесь?
- Оу! No!
- Разве он не здесь останавливается.
- Оу! Yes!
- Значит, он вышел?
- Оу! No!
- Да объяснитесь же наконец. Можно его видеть?
- Oy! No, сэр, никак нельзя.
- Почему нельзя?
- Потому что он… Как это по - вашему называется?
- Болен?
- Oy! No! Он умер!
III
Трудно описать смятение, охватившее Тристана и его брата при известии о смерти человека, которого они так стремились разыскать. Что бы ни говорили, безразличное отношение к смерти немыслимо. Угроза смерти пробуждает в человеке решимость бороться, зрелище смерти других внушает ему ужас, и сомнительно даже, способен ли расчет на богатство сделать ез страшное обличье привлекательным для наследников, ког да она приходит за своей жертвой. Но когда она внезапно лишает человека каких‑нибудь благ или надежд, когда она властно вмешивается в наши дела и выхватывает из наших рук то, что, казалось, мы крепко зажали в них, - тогда‑то мы подлинно ощущаем ее могущество и уста наши немеют при мысли о вечном безмолвии.
Сент - Обен был убит в Алжире во время стычки с арабами. После долгих расспросов братья узнали от служащих меблированных комнат подробности этого события и уныло отправились домой, на свою парижскую квартиру.
- Что же делать теперь? - рассуждал вслух Тристан. - Я думал, мне достаточно будет сказать несколько слов порядочному человеку, и я выйду из затруднения, а этого человека уже нет в живых. Бедняга! Я сам на себя пеняю за то, что к скорби о его смерти у меня примешивается личный интерес. Он был храбрым, достойным офицером; много раз мы вместе стояли на биваках, вместе распивали вино. Подумай только! Ему тридцать лет, у него безупречная репутация, живой ум, сабля у пояса - и его убивает бедуин, притаившийся в засаде! Все кончено, и я ни о чем больше не хочу думать, не хочу изводить себя из‑за какой‑то глупой сплетни, когда я должен оплакивать друга. Пусть все маркизы на свете болтают все, что им вздумается.
- Я понимаю твое горе, - сказал Арман, - разделяю и уважаю его, но все же, как бы ты ни скорбел о друге, как бы ни презирал бездушную кокетку, нельзя забывать ни о чем. Свет все тот же, его законы неизменны, ему нет дела ни до твоего презрения, ни до твоих слез: нужно ему ответйть на его же языке или, по крайней мере, принудить его молчать.
- А что же я могу придумать? Где найти хоть одного свидетеля, хоть одно доказательство - живое существо или нежи^ вой предмет, которые высказались бы в мою пользу? Ты сам понимаешь: когда Сент - Обен пришел ко мне, чтобы объясниться, как это принято у порядочных людей, по поводу этого похождения с гризеткой, он не привел с собой весь свои полк. Мы обсудили дело с глазу на глаз; если бы оно приняло серьезный оборот - тогда, разумеется, обо всем могли бы рассказать секунданты; но мы обменялись рукопожатием и позавтракали вместе; нам не к чему было приглашать посторонних.
- Но ведь маловероятно, - возразил Арман, - что эта необычная ссора и последовавшее затем примирение остались совершенно в тайне. Постарайся припомнить хоть что‑нибудь, поройся у себя в памяти…
- К чему? Даже если, всех перебрав, я и нашел бы кого- нибудь, кто помнит эту старую историю, - неужели ты думаешь, что я стал бы выпрашивать у первого встречного свидетельство о том, что я, мол, не трус? С таким человеком, как Сент - Обен, я мог действовать безбоязненно: друга можно просить о чем угодно. Но в каком свете я предстал бы, если бы вздумал сейчас, спустя столько времени, сказать кому‑нибудь из своих товарищей: вы помните, в прошлом году… гризетка, маскарад в Опере, ссора… Меня высмеяли бы - и за дело!
- Согласен! И все же очень печально, что женщина - чванливая, мстительная и оскорбленная - будет безнаказанно говорить всякие гнусности.
- Да, это печально, до крайности печально. Чтобы смыть обиду, нанесенную мужчиной, берешься за шпагу. За всякое оскорбление, нанесенное в общественном или ином месте… и даже в печати, виновного можно привлечь к ответу; но как защитить себя от черной клеветы, которую исподтишка, шепотком распространяет злобствующая женщина, поставившая себе целью навредить вам? Вот когда торжествует подлость! Вот когда этакая презренная тварь, действуя со всем коварством лжи, со всей дерзостью клеветника, уверенного в своей безнаказанности, булавочными уколами доводит свою жертву до гибели; вот когда эта тварь лжет с упоением, с восторгом, мстя этим за свою слабость; вот когда она, не торопясь, нашептывает глупцу, которому искусно льстит, позорный вымысел, ею сочиненный, ею же изукрашенный и дополненный, а затем этот вымысел начинает гулять по свету, все его повторяют, все о нем судачат, и такой мерзкий пустяк может погубить честь солдата - драгоценное наследие предков, передающееся из поколения в поколение!
Тристан оборвал свою речь; некоторое время он, казалось, размышлял, потом полушутя, полусерьезно прибавил:
- Мне хочется вызвать Ла Бретоньера на дуэль.
- За что? - спросил Арман; он не мог удержаться от смеха - Какое отношение бедняга имеет ко всей этой истории?
А вот какое! Весьма возможно, что он осведомлен о моих Делах. Он - приближенный маркизы, довольно любопытен от природы, и я нисколько не удивился бы, узнав, что она все ему разболтала.
- Согласись, по крайней мере, что он не виноват, если ему рассказывают какую‑нибудь историю, и никак не ответственен за это.
- Полно! А если он возьмет на себя роль издателя? Этот человек - не более как муха при повозке, но он ревнует госпожу де Вернаж в сто раз сильнее, чем если бы он был ее супругом; предположим, что она поведала ему прелестный роман, который сочинила на мой счет, - неужели ты думаешь, что для него будет таким уж большим удовольствием держать это в тайне?
- Пусть даже так! Но сначала нужйо было бы удостовериться, что он ее разглашает; и даже в этом случае я считаю неправильным затевать ссору с человеком из‑за того, что он повторяет рассказ, который ему довелось услышать. Наконец, какое геройство в том, чтобы напугать Ла Бретоньера? Разумеется, он не станет драться и, говоря по совести, будет совершенно прав.
- Он будет драться! Этот субъект мне мешает, он наводит тоску, он - лишний в этом мире.
- Право, дорогой Тристан, ты говоришь как человек, который не знает, к кому придраться. Послушать тебя - так можно подумать, что ты ищешь дуэли, чтобы восстановить свою репутацию, или что тебе, словно немецкому студенту, нужен шрам, чтобы похвастаться им своей любовнице.
- Но ведь мое положение и в самом деле невыносимо! Мне бросают тяжкое обвинение, меня позорят, и я не имею никакой возможности отомстить. Будь я уверен, что…
В этот момент молодые люди, шедшие по бульвару, поравнялись с ювелирным магазином. Тристан круто остановился и стал разглядывать браслет, выставленный на витрине.
- Вот странно! - пробормотал он.
- Что такое? Уж не хочешь ли ты заодно вызвать на дуэль и продавщицу?
- О нет! Но ты советовал мне порыться у себя в памяти, и вот что я припомнил. Ты видишь этот золотой браслет, ничем, к слову сказать, не примечательный, - змейка, украшенная бирюзой? Незадолго до нашего столкновения Сент - Обен заказал у этого же ювелира, в этом же магазине точно такой же браслет для той самой гризетки, с которой он тогда развлекался и из‑за которой мы едва не поссорились. Когда, после примирения, мы завтракали вдвоем, он, смеясь, сказал мне: "Ты отбил у меня властительницу моих дум как раз тогда, когда я собирался подарить ей браслетик, внутри которого выгравировано мое имя; но уж теперь она его не получит! Если ты хочешь сделать ей этот подарок, я тебе его уступлю; поскольку она предпочла тебя, ты и плати за ласковый прием!" - "Знаешь что, - ответил я, поступим лучше так: поднесем сообща тот подарок, который ты хотел ей сделать". - "Ты прав, - согласился Сент- Обен, - мое имя уж имеется там, значит рядом должно быть выгравировано твое, и в знак доброго согласия нужно еще прибавить дату". Сказано - сделано. Мы велели ювелиру отослать девице браслет с выгравированной на нем датой и двумя именами, и сейчас он должен быть во владении мадемуазель Жа- вотты (так зовут нашу героиню), если только она его не продала, когда не на что было пообедать.
- Чудесно! - воскликнул Арман. - Вот доказательство, которого ты искал! Теперь нужно раздобыть браслет. Нужно, чтобы маркиза своими глазами увидела обе подписи, а глав- ное - точную дату. Нужно, чтобы мадемуазель Жавотта, если только потребуется, сама подтвердила, что все было именно так, а не иначе. Разве этого не достаточно, чтобы неопровержимо доказать, что между тобой и Сент - Обеном не могло произойти ничего серьезного? Ясно - если два приятеля, чтобы позабавиться, делают такой подарок женщине, из‑за которой повздорили, значит, они не очень сердиты друг на друга; а отсюда со всей очевидностью следует…
- Да, все это прекрасно, - перебил его Тристан, - твоя голова работает быстрее моей; но разве ты не видишь, что осуществить этот сложный план нам удастся только, если Мы найдем столь ценный для нас браслет, - а для этого прежде всего нужно разыскать Жавотту! К сожалению, одинаково трудно будет найти и браслет и девицу. Если эта молодая особа такова, что легко теряет свои пожитки, то она так же легко может и сама затеряться. Найти после промежутка в год с лишним гризетку, блуждающую где‑то на парижской мостовой, а в ящике комода этой гризетки - отлитый из металла залог любви, - эта задача, по моему разумению, превышает силы человеческие, это мечта, осуществить которую невозможно.
- Почему? - возразил Арман. - Надо попытаться. Смотри- случай, и не что иное, как случай, дает тебе то указание, в котором ты нуждаешься: ты начисто забыл об этом браслете, - и что же? Волею случая ты увидел у себя перед глазами если не эту самую безделушку, то другую, весьма ее напоминающую. Ты искал свидетеля - вот он, его показания не^ оспоримы: этот браслет расскажет обо всем - о твоей дружбе с Сент - Обеном, о том, как высоко он тебя ставил, о ничтожности вашей размолвки. Дорогой мой, фортуна подобна женщине: когда она заигрывает с тобой, нужно поскорее этим воспользоваться. Видишь ли, только этим способом ты можешь принудить госпожу де Вернаж к молчанию: мадемуазель Жавотта и ее голубая змейка - твоя единственная надежда. Париж велик, это верно, но у нас есть время. Так не будем же терять его понапрасну; прежде всего, скажи, где эта девица проживала раньше?
- По правде сказать, совершенно не помню; мне кажется - в каком‑то проезде или тупике..
- Зайдем к ювелиру и расспросим его. У торговцев иногда бывает феноменальная память: они долгие годы помнят своих клиентов, в особенности тех, которые платили не очень исправно.
Тристан согласился; братья вошли в магазин и обратились к владельцу. Тому нелегко было припомнить подробности насчет малоценной вещицы, вдобавок купленной у него больше года назад. Однако он не забыл ее - ведь не часто приходилось гравировать внутри браслета два имени сразу.
- Как же, как же, - сказал он, - прошлой зимой двое молодых людей заказали мне браслет. Я вас узнаю, сударь; но куда браслет был доставлен и кому - об этом я ничего не могу сказать.
- Его должна была получить некая мадемуазель Жавотта, - подсказал Арман, - и жила она не то в каком‑то проезде, не то в тупике.
- Погодите, - сказал ювелир. Он открыл книгу заказов, полистал ее, подумал, снова пробежал глазами страницы и наконец объявил: -Так оно и есть; но в своих записях я не нахожу никакой Жавотты. Там значится госпожа де Монваль, тупик Бержер, дом номер четыре.
- Вы правы, - сказал Тристан, - так она себя называла. Это имя - Монваль - совершенно вылетело у меня из головы; может быть, она имела право носить его; мне кажется, Жавотта - только прозвище. Скажите, она потом еще имела дело с вами? Покупала у вас еще что‑нибудь?
- Нет, сударь! Напротив, она продала мне ломаную серебряную цепочку.
- Но не браслет?
- Нет, сударь!
- Монваль так Монваль, - сказал Арман. - Очень вам признательны, сударь. - А сейчас - скорей в тупик Бержер!
- Я думаю, - сказал Тристан, выходя из магазина, - нам лучше взять фиакр. Боюсь, что госпожа де Монваль не раз переезжала с места на место и что нам долго придется колесить.
Это предположение оправдалось. Привратница в тупике Бержер сказала братьям, что г - жа де Монваль давно уже выехала, что теперь она именует себя мадемуазель Дюран, шьет платья и живет на улице Сен - Жак.
- Она не нуждается? Не стеснена в средствах? - спросил Арман, терзавшийся мыслью, что, возможно, гризетка продала браслет.
- О нет, сударь! Она живет на широкую ногу. У нее здесь была премиленькая квартирка, мебель красного дерева, много медной кухонной посуды. К ней ходило много военных, все с орденами, очень приличные люди. Иногда она давала шикарные обеды, кушанье брали в кафе Вашет. Все эти господа были превеселого нрава, у одного голос был прямо на диво: пел - ну, словно член Академии искусств! Настоящий артист! А уж насчет поведения - ничего худого о госпоже де Монваль не скажешь. Она сама тоже обучалась на артистку. Я у нее убирала квартиру; и пешком она никогда не ходила, всегда брала фиакр.
- Ну что ж, - сказал Арман. - Едем на улицу Сен - Жак.
- Мадемуазель Дюран уже не живет здесь, - заявила вторая привратница. - Она выехала отсюда с полгода назад, куда-мы точно не знаем. Уж никак не во дворец, потому ушла она отсюда пешком и вещей у нее с собой было очень немного.
- Что же, ей не легко жилось?
- О господи, очень даже трудно. Кое‑как перебиЕалась! Она жила вон там, в самом конце прохода, за ларьком фрук- товщицы, окнами во двор. Работала с утра до вечера, а получала гроши. Туго ей приходилось! Утром она ходила на рынок и сама варила себе суп на маленькой чугунной плите. В комнатке у нее было чисто, ничего не скажешь, только всегда пахло капустой. А как‑то раз пришла к ней дама в трауре - тетушкой ей приходилась, что ли, - и взяла ее с собой, говорят определила ее к монахиням Доброго Пастыря. Тут на углу белошвейная мастерская; может статься, хозяйка что‑нибудь знает - она давала заказы мадемуазель Дюран.
- Пойдем к белошвейке, - сказал Арман, - но упоминание о капусте не предвещает ничего хорошего.
Сведения, которые дала о Жавотте хозяйка белошвейной мастерской, сперва оказались столь же скудными. Она рассказала братьям, что родные Жавотты сколотили немного денег и внесли их в монастырь Доброго Пастыря на содержание Жавотты, которая затем действительно провела там около грех месяцев. Монахини согласились принять ее по просьбе нескольких дам - благотворительниц; в монастыре она вела себя примерно, сестры хорошо к ней относились и не могли нахвалиться ее добронравием. К несчастью, - говорила хозяйка белошвейной, - у бедняжки такое живое воображение, что она не может долго усидеть на месте! Это большая милость, - продолжала хозяйка, - быть принятой в монастырь, не произнося обета. Все хорошо отзывались о ней, она ревностно соблюдала все обряды и к тому же превосходно работала, свое дело она ведь знает. Но вдруг на нее нашла дурь, она заявила, что хочет уйти из монастыря. Ну, вы понимаете, сударь, в наше время монастырь- не тюрьма; ей открыли дверь, и она упорхнула.
- И вы потеряли ее из виду?