Свою красоту, обаяние, богатство Констанс Лэчдейл использовала только для того, чтобы унижать людей. Но нельзя играть людьми безнаказанно…
Ричард Олдингтон
Повержена во прах
Первый встречный, хоть чем-нибудь примечательный, будь то клоун или философ, способен внушить любовь этим созданиям, которые навсегда останутся загадкой для мужчин.
Реми де Гурмон
I
Сегодня ночью, грубо и властно изгнав солнце, разразилось первое зимнее ненастье. Подобно полчищам захватчиков, проносились над Англией юго-западные ветры и, круто повернув где-то в пространстве, устремлялись к северным морям. Подобно захватчикам, несут они с собой смерть и опустошение, особенно во время листопада. Завеса проливного дождя, мятущийся ужас листьев, стоны полуобнаженных деревьев, грозный рев бури, внезапные завывания ветра - все это действует подавляюще. Ночью, лежа без сна, я прислушивался к нескончаемому шуму в дымоходе, к скрипу и треску мертвых ветвей большого каштана за окном. Не знаю почему, но я все время думал о Констанс, о ее красоте, о ее роковой роли в судьбах мужчин, - подобно буре, срывающей листья с деревьев, она кружила их и влекла к гибели лишь для того, чтобы самой себе уготовить гибель еще более жалкую. А теперь серое, печальное утро, быстро бегущие облака, мокрая лужайка, усыпанная палыми листьями, развороченные клумбы вновь напоминают мне о Констанс, о ее загубленной жизни. Невозможно поверить, что цветы и прекрасные женщины гибнут по воле бога. Бог, видимо, полагает, будто он знает, что делает. Но так ли это? Я, во всяком случае, не бог. Я знаю далеко не все, и совесть моя чиста. То немногое, что мне действительно известно, позволяет строить лишь догадки и предположения.
Жаль, конечно, что я так мало знаю о Констанс, но у меня нет сомнений в том, что для самой себя она была такой же таинственной и необъяснимой загадкой, как и для других. Иногда мне, правда, казалось, что никакой загадки и нет, что там, где мы видим вихрь стремлений, желаний, чувств и несбывшихся честолюбивых надежд, нет ровным счетом ничего. Тщетно пытаясь избавиться от безжалостной скуки и пустоты, она искала спасения во всяких фантазиях. Хотелось бы мне до конца поверить в это, тогда все было бы гораздо проще. И все-таки я не верю. Констанс погибла, но и в гибели своей она не утратила благородства. Да, в ней есть нечто роковое, ибо, губя себя, она губила и многих других. Как странно - у женщины были талант, красота, обаяние, свобода, богатство, всяческие привилегии - и все это она превратила в невообразимую мешанину, какая получится в корзине с яйцами, если уронить ее на каменной железнодорожной платформе. Остается только убрать эту мешанину из таких прекрасных яиц. И вновь я спрашиваю себя: может быть, эта благородная неудовлетворенность, стремление к высшему заставили ее презреть все, что в нашем мире считается благом? Ведь она была так прекрасна, что могла бы соблазнить святого. А что, если святой соблазнил ее? Живи она в другую эпоху, святой Антоний превратил бы это роковое отчаяние в фанатизм отшельницы. Но я не представляю себе, как Констанс, тощая, опаленная солнцем, с космами седых волос на голове, одетая в грязное рубище, стала бы бродить по пескам Египта и дребезжащим голосом распевать псалмы во славу господа. Нет уж, пусть она остается такой, какой была, - ведь одна крайность ничем не лучше другой.
Пожалуй, не прошло еще и трех лет с того дня, как она внезапно появилась в моей лондонской квартире и поцеловала меня с обычной бесцеремонностью, какую она всегда проявляла к своим друзьям-мужчинам, независимо от того, спала она с ними или нет. А я-то думал, что она сейчас в Таормине вместе с отставным русским генералом - "небесным созданием", как она его называла, - и даже завидовал ей завистью труженика, который прикован зимой к мрачному Лондону и не может, подобно счастливым богачам, нежиться под лучами солнца. На ней было вечернее платье из какой-то золотистой материи, словно золотые доспехи. Оно ей как нельзя более к лицу, подумал я с неприязнью, ибо что сталось бы с ней без денег этого старика? Не дожидаясь приглашения, она уселась в кресло и закинула ногу на ногу, нимало не заботясь о том, сколь далеко видны мне ее чулки, до того длинные, что я вполне мог бы принять их за шелковые рейтузы.
- Вот уж не ожидал увидеть тебя в Лондоне, да еще в ноябре! - сказал я. - Я думал, ты сейчас в Таормине.
Она пропустила мое замечание мимо ушей. Что за дело мне и другим ничтожествам до ее приезда или отъезда? Отправится ли она в рай или в ад - это никого не касается. Мне это в ней нравилось.
- У тебя найдется что-нибудь выпить? Приготовь мне коктейль, - попросила она.
- У меня нет льда, - отозвался я, доставая бутылку из буфета.
- Ладно. Тогда давай неразбавленный джин.
Таково еще одно достоинство Констанс: она никогда не досадовала по пустякам и не напускала на себя по всякому поводу важность, не в пример многим глупым женщинам. Ее тщеславие было скорее мужским. Возможно, поэтому все и считали ее таким хорошим другом. Ей нужно было только вдохновенно льстить.
Выпрямившись в кресле, она потягивала джин. Лицо ее было бледно, но удивляться этому не приходилось. Попробуйте день-деньской проводить в лихорадочной праздности, много пить, ложиться спать только под утро, да и то неизвестно с кем, и вы наверняка побледнеете.
Вдруг она сказала:
- Боб! Я, кажется, пропадаю!
Я-то понял это уже давно, но всегда считал за лучшее помалкивать.
- Что ты хочешь этим сказать? - спросил я теперь.
- Говорю тебе, я пропадаю. Можешь ты понять это?
- Видишь ли, мне это ничего не говорит. В лучшем случае это означает, что какой-нибудь олух тебя бросил, в худшем - что ты потеряла деньги…
Она резко перебила меня:
- Я имею в виду то, что происходит в моей душе. Мне все надоело, надоело, надоело!
- Так бывает со всеми, кому не надо работать. Кстати, ведь всего три месяца назад ты была без ума от Бориса.
Констанс отвернулась и презрительно пожала плечами. Ясно было, что она считает меня глупцом, одним из тех тупиц, которые не в состоянии понять настоящего горя. Она снова отхлебнула джина и еще более помрачнела.
- Ты когда-нибудь пробовал наркотики?
- Нет.
- Ну а я, - произнесла она уже совсем мрачно, - я чувствую, что мне остается или прибегнуть к наркотикам, или покончить с собой.
Это было уже что-то новое. Время от времени некоторые из ее друзей кончали с собой или, гораздо чаще, прибегали к наркотикам, но с Констанс ни то, ни другое как-то не вязалось. Вообразите себе дорогую, бесполезную, безостановочно действующую машину из платины и бриллиантов, которая работает с бешеной скоростью только потому, что какой-то сумасшедший инженер однажды запустил ее, и вы получите представление о Констанс. Но все же мне казалось, что на свете есть две глупости - наркомания и самоубийство, к которым она никогда не пыталась прибегнуть.
- Это примерно одно и то же, - сказал я. - Наркотики убивают чуть помедленнее, только и всего.
- Борис - скотина, - проговорила она. - Он дурак и пропойца.
Я безотчетно чувствовал, что не в Борисе дело. Ей давно уже пора было привыкнуть к тому, что все ее красавцы рано или поздно превращались в скотов, - ее почему-то всегда влекло именно к таким мужчинам.
- До сих пор ты без особого труда преодолевала подобные трудности, Констанс, - сказал я как можно мягче.
Страшно побледнев, она гневно повернулась ко мне.
- Я их ни в грош не ставила! И всех водила за нос - кроме одного.
- Кого же это?
- Ты его не знаешь. Он убит на войне.
Я снова почувствовал, что это ложь. Возможно, я был несправедлив к ней, но я даже представить себе не мог, чтобы Констанс носила по ком-то траур в своем сердце.
- Дорогая моя, всех нас поубивали на войне. А после перемирия мы восстали из мертвых и вознеслись на небеса. Плюнь на все, - произнес я с беззаботным видом.
- Он был вроде тебя, - сказала она вдруг. - И тоже некрасивый.
Эти слова меня поразили - они звучали искренне. Однако я верил, что мы с Констанс слишком хорошие друзья, чтобы она стала меня соблазнять. Зачем ей меня губить? Я был так удивлен, что не мог вымолвить ни слова.
Она встала, подошла к камину, оперлась о мраморную доску локтями, переплела пальцы, положила на них подбородок и принялась в трагическом раздумье созерцать в зеркале свое отражение. Эта ее привычка была мне знакома. Я видел в зеркале ее бледное лицо и огромные глаза, - она глядела на себя с мрачным удовлетворением. Казалось, она разыгрывала сама перед собой сцену из пьесы Пинеро, и это меня раздражало. Может быть, она ждала, что я стану успокаивать ее, клясться ей в любви? Я умышленно повернулся к ней спиной и налил себе вина.
- Почему ты ничего не скажешь? - бросила она через плечо, все еще не снимая локтей с камина.
- Потому что мне нечего сказать, - сердито ответил я. - Ты меня извини, но я просто тебя не понимаю.
Она вновь трагически полюбовалась собой в зеркале, потом отвернулась.
- Жизнь - это ад, Боб. Я не спала три ночи и с ужасом думаю о том, что мне предстоит еще одна. А знаешь, Рене вчера покончил с собой.
- Не может быть! - воскликнул я пораженный. - Неужели это правда?
- Сегодня утром я получила от него письмо, восхитительное письмо, похожее на стихи Рембо, в котором он написал, что собирается это сделать. А к концу дня пришла телеграмма от Соланж, - она извещает о его смерти. Я должна была предвидеть, что он замышляет это, на душе у меня так тяжко и грустно! Тебе не кажется, что этим он хотел указать мне выход из положения?
Этот неожиданный приступ ложной чувствительности удивил меня. Ведь если бы она в самом деле была привязана к Рене, то легко могла бы доказать это. Зачем, например, она тешила его тщеславие и жадность французского буржуа, вскружив ему голову и втянув его в свою сумасбродную, полную скитаний жизнь, а когда появился Борис, безжалостно оттолкнула от себя, не пощадив ни его тщеславия, ни жадности. Обо всем этом я не сказал ни слова, но раздражение, переполнявшее меня, все же прорвалось наружу, и я не удержался от грубости.
- Вот что, Констанс, я не очень-то сочувствую этим эротическим самоубийствам, особенно когда к ним примешивается бездарное подражание Рембо. Все это слишком далеко от настоящей жизни, чтобы волновать меня. Если такие люди накладывают на себя руки, как знать, быть может, это лучший выход и для некоторых других. Но Рене, во всяком случае, был никудышным человеком.
- Ты прав, - задумчиво произнесла она. - А все-таки он был небесным созданием. Если бы я только знала, что он так страдает!
Я едва удержался, чтобы не уколоть ее: "А должна бы знать, раз все это вышло из-за тебя". Но вместо этого я зачем-то начал читать ей наставления.
- Ты должна взять себя в руки, Констанс. Так дальше не может продолжаться. Ведь это позор на весь мир. Не могу сказать, что я очень жалею Рене, - он был всего-навсего жалкий альфонс. Но он умер, тут уж ничего не поделаешь. А ты, я вижу, порвала с Борисом. Почему бы тебе не уехать куда-нибудь? Поезжай в Пекин или в Нью-Йорк. Все эти разговоры о наркотиках и самоубийстве одна только мерз…
Она засмеялась, и я осекся. Что поделаешь! Я говорил с ней как с другом, а она взяла и рассмеялась как леди. И в самом деле у нее был вид оскорбленной леди.
Вдруг она заговорила самым дружелюбным тоном:
- Пойдем-ка лучше да выпьем, пока не закрылись бары, а потом где-нибудь потанцуем. Сегодня мне не заснуть, и ты должен меня развлечь. Ты ведь знаешь, как я ненавижу одиночество.
Еще бы не знать! Это была одна из роковых черт ее характера. Я подозревал, что весь трагизм ее самолюбования и разговоров о самоубийстве, наркотиках и тому подобном сводился к страху перед тем, что ей придется провести вечер в одиночестве. Я уже открыл было рот, чтобы ответить ей, как вдруг раздался резкий и долгий звонок. Открыв дверь, я к величайшему своему удивлению увидел изрядно пьяного Бориса.
- Хелло! - приветствовал он меня. - Констанс тут? Кажется, я немного опоздал.
- Откуда вы взяли, что она здесь? - осторожно спросил я, опасаясь, что, если они встретятся, будет скандал.
- Она сказала, что, вероятно, зайдет сюда. Разве ее еще нет? Она ведь всегда так пунктуальна.
От этого можно было с ума сойти - ведь я уже не сомневался, что с Борисом все кончено. Я почувствовал, что еще немного, и я не выдержу.
- Она здесь, - сказал я. - Заходите и, ради бога, уведите ее. Все вы мне до смерти надоели.
Гармоничные характеры редко встречаются в природе. Французская комедия XVII века - это условность, противоречащая всей мемуарной литературе того времени; вот почему мы, становясь старше, предпочитаем Мольеру Сен-Симона. Условность этикета несравненно строже в трактирах, нежели в салонах, где носят вечерние туалеты. Однако даже на солнечной стороне великого водораздела вечерних туалетов есть множество условностей поведения и еще больше условностей манер, - ведь то и другое необходимо, если учесть, что на свете бездна идиотов. Возможно, одна из причин, по которой Констанс казалась такой сумасбродной, крылась в том, что, надевая вечернее платье, она обычно не думала о соответствующих манерах, кроме разве тех редких случаев, когда роль светской дамы входила в ее планы. Однако я не могу отделаться от мысли, что она злоупотребляла условностями богемы - сумасбродством и непоследовательностью. Тем, кому недостает здравого смысла, опасно воспринимать литературу и искусство слишком всерьез. Лотреамон и Достоевский, Джойс и Брынкуш, "Дада" и джаз - какую адскую смесь готовила она из них! И какое после этой смеси бывало мучительное похмелье! Несомненно, что для представителей высших классов образование просто гибельно. Образование, полученное Констанс, не соответствовало ее месту в жизни. Скромные гвардейцы и воспитанники Итонского колледжа, с которыми ей приходилось общаться, уже не удовлетворяли ее, и она, спотыкаясь на каждом шагу, начала карабкаться к свету.
Торжественный праздник муз превратился для нее в "безумное чаепитие", и она не желала прислушиваться к предостерегающим крикам: "Нет места! Нет места!"
Нелепая сцена у меня на квартире, о которой я только что рассказал, была далеко не единственной. Сначала эти виртуозные проявления ее темперамента сбивали меня с толку, но со временем я понял, что они не имеют ничего общего с действительностью. Это был как бы сеанс волшебного фонаря, попытка с помощью театральных образов оживить саму жизнь, которая сама по себе казалась ей слишком безыскусственным спектаклем. Не имея ни цели, ни норм поведения, ни особых достоинств, ни подлинной культуры, ни чувства личной или коллективной ответственности, Констанс захотела приобрести вес в обществе. К несчастью, общество она выбрала неудачно. Вам не убедить химика-аналитика воспользоваться формулой, которая, по его убеждению, не верна; вам не заставить ученого-филолога разбавить от себя текст Иосифа Флавия; ну и в том маленьком обществе, где пыталась блистать Констанс, людей ценили ничуть не выше того, что они заслуживали. Констанс не произвела там особого впечатления. В собственном кругу она со своей красотой, деньгами, положением, "оригинальностью" могла бы преспокойно выйти замуж чуть ли не за королевского отпрыска и торжествовать победу. Но презренных подонков, которые весь мир непременно хотели видеть таким, каков он есть, ей провести не удалось. Это приводило ее в бешенство.