Констанс была настойчива, энергична и к тому же в достаточной мере обладала женской привлекательностью, которой пользовалась расточительно, ни о чем не задумываясь. Однако, если отбросить все это и взглянуть на нее беспристрастно, нетрудно было убедиться, что она - незаурядное, яркое существо - на самом деле заурядна, пожалуй, даже более чем заурядна. Не обладай она удивительной восприимчивостью, способностью мгновенно усваивать самые противоречивые взгляды, а потом выдавать их за свои, - ее интеллект был бы ниже среднего. Это была вульгарная Аспазия. Цели ее были корыстны, а чувства - низменны и эгоистичны. Ее "романы" всегда оказывались до того грязными, что поневоле заставляли жаждать благоприличия и строгости монастырской жизни. Они основывались не на страсти или любви, но на каком-то извращенном снобизме, на ложном понимании успеха в обществе. (Как бы посмеялась Констанс над моей глупой сентиментальностью!) У нее было врожденное влечение к неудачникам. Ей не удалось испытать великолепной разнузданности Мессалины в Субуре, ибо она никогда не вступала в открытое соперничество с профессионалками. Она подвизалась на роли временной жены многих лжевеликих личностей, - чуть ли не каждого, кто претендовал на славу, а взамен получил унижение. Ей нравились поэты, которых никто не читал, художники, не продавшие за всю жизнь ни одного полотна, музыканты, вынужденные играть в ресторанах, боксеры, которых постоянно нокаутировали, эмигранты, жившие на жалкие подачки с родины, жокеи, которым грозило увольнение со службы, салонные анархисты, у которых бывали неприятности с полицией, неофициальные представители угнетенных национальных меньшинств, жулики-адвокаты и лишенные сана священники. И это не было благотворительностью - она отнюдь не приносила в жертву свои широкие и утешительные чресла Венеры Пандемос. Напротив, в ней сидел какой-то вампир, питавшийся слабостью мужчин - слабостью, которая оказывалась для них роковой. Она любила неудачников, потому что могла губить их безвозвратно. Но ей не нужны были обыкновенные альфонсы - этих ничего не стоило погубить любой женщине с пятью тысячами годового дохода. Ее жертвы были из тех, кто когда-то надеялся на лучшее, но скатился на дно и отчаянно пытался вновь выбраться на поверхность. Под предлогом сочувствия чужому горю она, подобно осьминогу, опутывала свою добычу щупальцами разврата и терзала человека, доводя его до отчаяния. Будь она Дон-Жуаном в юбке, мы могли бы только приветствовать законный реванш ее пола, - но она была как бы эротическим боа-констриктором и заглатывала мужчин целиком. Иногда казалось, что у нее изо рта торчат их ноги.
Такие вот черные мысли преследовали меня после того, как Борис восстановил спокойствие в моем доме, уведя Констанс ужинать, а потом в ночной клуб. Возможно, я был слишком зол и, разумеется, сгущал краски. Но зачем так глупо играть жизнью? Зачем лгать, будто печальные воспоминания лишили ее покоя, когда вся ее жизнь восставала против этого и красноречиво убеждала в том, что она неспособна на такие сильные чувства. Зачем хвастаться самоубийством Рене, подобно низкопробному журналисту, падкому на сенсацию? Я не очень жалел Рене. Кто стал бы на моем месте притворяться, будто его огорчает смерть никчемного, но самоуверенного паразита? А все же, если бы Констанс оставила его в покое, он мог бы, как червяк, жить потихоньку в свое удовольствие. Кто станет специально сворачивать с дороги, чтобы раздавить червяка? Еще меньше жалел я Бориса. Его странная, бессмысленная славянская чувствительность делала его идеальной жертвой; воображаю, какие нелепые и бурные сцены устраивали они друг другу! Констанс, вероятно, была в восторге от этого, полагая, что наконец-то она участвует в чеховской пьесе, которая разыгрывается не на сцене, а в жизни. Мне оставалось только надеяться, что в Борисе было кое-что от русского барина и он хоть изредка бил ее. Могу себе представить, какое впечатление это на нее производило и как жестоко она ему мстила!
Интересно, какая Немезида покарает эту Гибриду?
II
Мои размышления прервал новый звонок. Решив, что Констанс что-нибудь у меня забыла, я быстро оглядел комнату. Она имела обыкновение терять всякие золотые безделушки, но сейчас я не нашел ничего, даже пуховки. Неужели они вернулись, чтобы превратить мою квартиру в поле боя, разыграть передо мной еще одну сцену из "Идиота"? Притворяться, что меня нет дома, когда во всех окнах свет, не имело смысла. С величайшей неохотой я открыл дверь и увидел Мортона.
- Привет! Как поживаете? - сказал он. - Заняты? Если да, я уйду.
- Нет. Заходите. Я очень рад вас видеть.
Мортон намного старше и гораздо терпимее к людям, чем я, - видимо, он умнее или, во всяком случае, опытнее меня. Так или иначе, но он достиг того возраста или состояния, в котором дух всегда безмятежен. Его ничто уже не волнует и не раздражает, как меня, - вероятно, потому, что он давно отказался от всякой надежды что-либо изменить.
Наливая ему вина, я нечаянно разбил стакан и выругался с излишней горячностью. Он сочувственно посмотрел на меня сквозь очки.
- Что-нибудь неладно?
- У меня-то все в порядке. Но полчаса назад здесь была Констанс и…
- А-а!
- Я уж решил было, что она бросила Бориса. Но тут он сам заявился сюда - очевидно, так они условились - и увел ее… А тут еще Рене покончил с собой.
- Жаль. У меня были кое-какие виды на этого юношу.
Я с удивлением взглянул на Мортона.
- На этого подонка? Я всегда считал его жалким ничтожеством. Ведь я сам видел, как он клянчил у Констанс деньги.
- Он был очень беден, а она, вероятно, казалась ему сказочно богатой. И очень расточительной. Того, что она просаживала за вечер, ему хватило бы на полмесяца. Но ради нее он ничего бы не пожалел. Он был молод, и чувству его нельзя отказать в искренности. Что, Констанс сильно расстроена?
- Не знаю, - сказал я, не скрывая раздражения. - Мне кажется, она разыгрывает какую-то роль, и это заставляет меня сомневаться в ее искренности. Сознаюсь, я не понимаю Констанс. Хотел бы я ее понять! Меня не интересует скандальная хроника ее жизни: пусть другие занимаются сплетнями. Мне кажется, порок - самое скучное, что только есть на свете. Он одинаково свойствен людям всех эпох, и неизбежная награда за него - содомское яблоко и отвращение. Вполне естественно, но едва ли разумно было бы крикнуть: "Фу, срам какой! И не говори об этом!" Но мне гораздо интереснее понять, как она дошла до такой жизни. Вот вы, например, чем это объясните?
Мортон вынул из круглого ящика для сигар, стоявшего на столе, длинную "панателлу" и не спеша закурил.
- А случай любопытный, правда? - заметил он. - К таким неустойчивым и противоречивым натурам не подойдешь с обычной меркой. Да и вообще, разве можно по-настоящему "объяснить" чей-нибудь характер? Можно описать его, как это делает биолог. Но не более того, иначе наша оценка будет основана на предвзятом представлении о том, каким должен быть человек. Фрейдист даст вам одно толкование, набожный католик - другое, светский жуир - третье. Вам не придется долго думать над тем, что скажет каждый из них: объяснения их будут безнадежно противоречивы. На них нельзя положиться. Ну, а сами вы что об этом думаете?
Я коротко пересказал ему все то, что пришло мне в голову после ухода Констанс. Он слушал внимательно, изредка улыбаясь и покачивая головой.
- Кое в чем вы разобрались, - заметил он, когда я кончил. - Но далеко не во всем. Вы поняли, что у нее сложный и противоречивый характер, который всех нас заставляет недоумевать. Но вы выносите ей приговор. В своем воображении вы создали смутный образ идеальной Констанс, и вас злит, что на самом деле она не такая, какой, по-вашему, ей следовало бы быть. В вас сосредоточилась вся беспощадность разочарованного идеалиста, Боб.
- Меня злит, что она сама катится на дно и тащит за собой других. Не спорю, у нее, быть может, бездна талантов и всяческих достоинств, но пользуется она ими только для того, чтобы унижать людей, отравлять им жизнь. Посмотрите на след, который тянется за ней и ведет в конце концов к этому отвратительному и жалкому самоубийству. Она - зло, которое нужно искоренить. У нее в руках власть - власть денег, власть класса, власть ее личности и пола, и всем этим она злоупотребляет. Не потому ли она портит других, что испорчена сама? Она ненавидит всех, кто ей не покоряется, и губит всех, кто перед ней капитулирует.
Мортон улыбнулся.
- Все это так, но не слишком ли свысока вы ее судите? Минуту назад вы говорили, что думали о том, какая Немезида покарает эту Гибриду. Так будем остерегаться Гибриды в нас самих, а главное, откажемся от роли Немезиды. Мы могли бы всю ночь в праведном негодовании обвинять Констанс и превратились бы в самодовольных обывателей - только и всего. Не лучше ли вместо этого попытаться выяснить, почему она стала такой…
- Вот именно - почему? - подхватил я. - Всякие моральные обвинения я и сам не прочь отбросить. Ну, а что касается Немезиды, то, право же, если вспомнить о том, кем могла бы стать Констанс и кем стала на всю жизнь, вот вам и Немезида. Давайте займемся нашим "почему?". Я предвижу, что задача предстоит нелегкая.
- Английские высшие классы, - задумчиво начал Мортон, - это отнюдь не аристократия. Это - богатая и привилегированная буржуазия со всеми ее предрассудками, но отнюдь не с добродетелями. Каждый привилегированный класс прежде всего пытается наставить на путь истины своих паршивых овец, а если они оказываются неисправимыми, их изгоняют. Это в порядке вещей. Тот, кто не играет, никогда и не выигрывает. Однако в нашем нынешнем обществе для женщины эпохи Возрождения не больше места, чем для великого поэта. Вам не кажется, что Констанс - это Байрон в женском обличье?
- Ну нет! - решительно запротестовал я. - Байрон - гений. В ее возрасте он уже прославился на всю Европу. Я не говорю, что у Констанс нет талантов, но они остались втуне, а потому я вправе отбросить их в сторону. До сих пор ее главный талант - талант просто чудовищный - состоял в том, что она втягивала себя и других во всякие несчастья.
- Хорошо. Поставим вопрос иначе. Класс Байрона сделал его жизнь невыносимой, и он порвал с ним. Класс Констанс - собственно говоря, тот же самый - поставил ее в подобные же условия. В обоих случаях общество поступило безжалостно и, думается мне, неразумно. Разве не осудило оно этим само себя?
- Так, так. Значит, вы полагаете, что выдающаяся личность, принадлежащая к высшему классу, не может и не хочет принять его мораль и, следовательно, вынуждена бросить ему вызов? Иными словами, Констанс - жертва своей среды?
- Да, мою мысль можно выразить и так, - ответил Мортон, - но я предпочел бы что-нибудь менее категорическое. Люди не поддаются точной классификации. Пока что этому препятствует множество предубеждений. К тому же люди вроде Констанс так высокоразвиты и так различны, что каждый из них представляет собой чуть ли не самостоятельный вид. Биология человека немногого достигла, если здесь вообще можно говорить о каких-то достижениях. Что знаем мы о законах наследственности? Почти ничего. А ведь наследственность имеет громадное значение. Я никогда не видел мать Констанс - она умерла почти тридцать лет назад, - но отец ее был со странностями. В округе его и сейчас называют Сумасшедшим Лордом. Трудно сказать, какие из своих странностей Констанс унаследовала от него. Наверно, в ее жилах есть капли кельтской крови, а эта кровь не всегда удачно смешивается с нашей германской. Кроме того, семья ее, к сожалению, была очень богатая. Потомки миллионеров, утрачивая энергию и целеустремленность родителей, обычно наследуют лишь жадность и беспринципность. Впрочем, они даже могут сохранить энергию, но не целеустремленность - у них нет никаких целей, кроме эгоистических.
Мне показалось, что говорит он слишком скучно, общо и, пожалуй, не совсем по существу дела.
- Все это, конечно, так, - возразил я. - Но если для того, чтобы определить свое отношение к Констанс, нам нужно ждать, пока не созреет наука о биологии человека, не лучше ли сразу прекратить этот разговор! И потом вся ваша аргументация в конечном итоге сводится к старой дилемме: судьба или свободная воля? Мы должны допустить, что, несмотря на наследственность и среду, человек волен распорядиться собой правильно или неправильно - от него самого зависит, будет ли он приносить пользу или вред. Очень важно и то, как переживает он крушение своих надежд. Ведь чтобы защитить себя от зла или бороться с ним, нам незачем прибегать к учению Канта о нравственности. Как видите, я возвращаюсь к Гибриде и Немезиде…
Тут у нас завязался дружеский спор об отвлеченных материях - этот бич всех наших беспорядочных разговоров. Разумеется, мы только того и достигли, что приятно провели вечер. У меня создалось впечатление, что попытка Мортона сыграть роль advocatus Dei в пользу Констанс была не очень-то удачна. Однако кое-что из сказанного им запало мне в душу. Я понял, что нельзя рассматривать Констанс как нечто неизменное. Неизменных людей нет: каждого человека можно сравнить с потоком, постоянно меняющим свое русло. А поэтому прежде всего нужно объяснить, каким образом сегодняшняя Констанс, болтающая о самоубийстве и наркотиках и надоевшая всему свету, родилась из прежней Констанс, которая начинала жизнь, имея все необходимое для счастья. Быть может, дело как раз в том, что, получив без всякого труда все, о чем только можно мечтать, она презрела свое благополучие и захотела разрушить его, подобно ребенку, который ломает дорогие игрушки? Всю жизнь Констанс гонялась зa игрушками - за живыми людьми - и ломала их. Долго ли еще боги будут посылать ей эти игрушки, и что случится, когда запас их иссякнет?
III
Прошло три года, и теперь, когда мне, как и всем, известен плачевный конец этой истории, я не могу не удивляться, почему все это так волновало меня и чего я тогда ожидал? Разумеется, дело должно было кончиться именно так - постыдно и печально. Констанс (когда она не была слишком пьяна) чем-то напоминала неукротимую герцогиню де Лонгвиль - мне всегда казалось, что она вот-вот взовьется в небо блестящим фейерверком.
На улице, нагоняя тоску, по-прежнему моросит дождь. Время от времени оттуда долетают печальные стоны ветра, напоминающие вой бездомного пса или горестные стенания проданной в рабство негритянки. Непрестанный дождь смыл все трагические краски с осенних листьев, оставив им лишь жалкие грязно-коричневые тона. Всего два дня назад опушка леса была похожа на нагромождение причудливо раскрашенных скал. Теперь же передо мной только серые лохмотья, свисающие с гигантских скелетов: как жаль, что нельзя убрать и сжечь этот хлам! Быть может, на меня повлияли воспоминания о Констанс, но я еще не видел такого быстрого перехода от вызывающего великолепия к жалкому упадку. Я никогда не думал, что природа может быть такой жалкой. В опустевшем саду бродит лишь неизвестно как попавшая сюда с фермы облезлая и грязная курица - самое жалкое из всех созданий на свете. У меня нет ни сил, ни желания прогнать ее. Пусть прячется от дождя под сломанными хризантемами, а я вернусь к своим воспоминаниям…
В восемнадцать лет Констанс считалась одной из самых блистательных наследниц в той Англии, которая в своих торговых делах еще не перерезала сама себе глотку, подобно поросенку из стихотворения Кольриджа. Живы были даже некоторые прекрасные традиции, которые вопреки судьбе не погибли окончательно в волнах низменного страха, ненависти и обмана. В то время еще можно было как-то оправдать высокомерие английских высших классов. Правда, Констанс не была настоящей аристократкой - семья ее занималась торговлей. Однако пэрство, хотя и пожалованное только в девятнадцатом веке, уже успело облагородить три поколения. К тому же у семьи было много денег, которые всегда возбуждают уважение. Бойкие репортеры называли Лэчдейлов "чертовски достойными людьми", а отделы светской хроники приобретали и печатали их фотографии. Вероятно, всесильные демоны, которые ведают роскошью и тщеславием суетного Лондона, разделяли этот счастливый предрассудок. Когда мать Констанс умерла, лорд Лэчдейл женился на красавице, одержимой невероятным честолюбием. И если ей не под силу оказалось опрокинуть вековые семейные устои, зато она могла устраивать встречи между каким-нибудь писателем-революционером, премьер-министром и архиепископом, словно развлекающаяся королева. Так и росла Констанс среди светского великолепия, рядом с великими мира сего, чье духовное ничтожество, впрочем, не укрылось от ее проницательного ума.