Мало-помалу, потихоньку, молча, она удалила всех друзей моих. Перед ней мы не стеснялись и говорили как прежде. В наших артистических преувеличениях, в этих безумных аксиомах, в этих парадоксах, где идея является переряженной для того, чтобы привлекательней улыбнуться, она не поняла ничего, не распознала ни фантазии, ни иронии. Всё это только раздражало её, смущало. Забившись в угол, она слушала молча и твёрдо обещая себе спустить одного за другим всех, кто её шокировал. Несмотря на радушный, по-видимому, приём, у нас уже чувствовалась эта маленькая холодная струйка сквозного ветра, предупреждающая, что дверь отворена, и что скоро будет пора уходить.
Когда друзья мои удалились, она заменила их своими. Ко мне нахлынула компания тупоумная, скучная, чуждая искусству, глубоко презирающая поэзию, потому что она "ничего не приносит". Нарочно приводили при мне имена модных парижских писак, фабрикующих романы и пьесы дюжинами. "Вот этот добывает много денег!"
Добывать деньги! В этом всё для них, и я имел несчастье видеть, что жена моя разделяет их мнения. В этой мрачной среде, её провинциальные привычки, ограниченность взглядов и мелочность привели её к невероятной скаредности.
Пятнадцать тысяч франков доходу! Мне кажется, что на это можно было бы жить, не заботясь о завтрашнем дне. Так нет же! Она беспрестанно жаловалась, толковала о сбережениях, о необходимости изменить образ жизни, о выгодном помещении денег. По мере того, как она приставала ко мне с разными глупыми мелочами, я чувствовал, что охота к труду у меня пропадает. Иногда она подходила к моему столу, презрительно перелистывала начатые стихи и восклицала: "Только-то!", считая часы, потраченные на эти ничтожные, маленькие строчки. О! Если б я захотел послушаться её, я давно загрязнил бы позорными произведениями это прекрасное название поэта, которого добился после стольких лет труда. И когда я подумаю только, что этой самой женщине я отдал было всё своё сердце, все свои мечты, когда подумаю, что презрение, которое она ко мне выказывает за то, что я не добываю денег, началось с первых же минут нашего супружества, мне становится стыдно, и за себя и за неё!
Я не добываю денег! Этим объясняется всё: и упрёк её взгляда, и её восхищение плодовитыми бездарностями, и то, что она недавно выхлопотала мне какое-то место в министерстве…
Разумеется, я воспротивился. Мне только это и остаётся - твёрдая воля, неподдающаяся никаким атакам, никаким доводам. Она может говорить по целым часам, леденить меня самой холодной улыбкой своей; - моя мысль всегда ускользает от неё и будет всегда ускользать. Вот к чему мы пришли. Мы - муж и жена, мы обречены жить вместе, а нас разделяют целые льё, и оба мы слишком утомлены, слишком упали духом для того, чтобы попытаться сделать друг к другу шаг.
И так будет всю жизнь. Это ужасно!
Богема в семейном быту
Я думаю, что во всём Париже не найдёшь такой странной и такой весёлой семьи как семья скульптора Симе́за. Жизнь у них в доме есть бесконечный праздник. В какой бы час вы туда ни попали, вы непременно услышите пение, смех, звук фортепиано, гитары, тамтама. Войдя в мастерскую, вы редко не натолкнётесь там на игру в воланы, на тур вальса, на фигуру кадрили или на приготовления к балу, о которых свидетельствуют вам обрывки тюля и лент, валяющиеся около стека, искусственные цветы, висящие на бюстах, бальные платья с блёстками, разложенные на группе ещё совсем сырой.
Дело в том, что тут четыре взрослых девицы от шестнадцати до двадцати пяти лет, очень хорошеньких, но ужасно беспорядочных, и когда они все порхают с распущенными на спине волосами, с волнами лент, с длинными булавками, с блестящими пряжками, то подумаешь, что перед тобой не четыре, а восемь, шестнадцать, тридцать две барышни Симез, одинаково резвые, громко разговаривающие, хохочущие, отличающиеся немножко мальчишеским пошибом, свойственным почти всем дочерям артистов, апломбом плохих художников, жестами, отзывающимися мастерской, и умеющие как никто выпроводить кредитора или распечь слишком назойливого продавца, не вовремя явившегося со счётом.
Настоящие хозяйки дома - они. Отец работает с утра до ночи, лепит без устали, потому что у него нет состояния. Сначала он был самолюбив и старался делать хорошо. Некоторый успех на выставке предвещал ему в будущем славу. Но эта семья, которую нужно было кормить, одевать, вывозить, превратила его в ремесленника. Что касается до г-жи Симез, то она ничем не занимается. Очень красивая, в то время, как вышла замуж, и обращавшая на себя всеобщее внимание в артистическом мире, куда ввёл её муж, она удовольствовалась ролью, сначала хорошенькой женщины, а потом женщины, которая когда-то была хорошенькой. Выдавая себя за креолку, хотя меня положительно уверяли, что родители её не выезжали из Курбевуа, она проводит целые дни, качаясь на гамаке, который прицепляет попеременно во всех комнатах своей квартиры, нежится, обмахивается веером и питает глубочайшее презрение ко всей материальной стороне жизни. Она так часто позировала перед своим мужем в образе Гебы, Дианы, что ей кажется, будто она проходит житейский путь с полумесяцем на челе, с чашей в руке, и что весь труд её должен заключаться в ношении этих эмблем. И зато, нужно видеть, какой беспорядок царствует в доме. Целый час ищут всякую вещь.
- Не видал ли ты моего напёрстка? Марта, Эва, Женевьева, Мадлена, где мой напёрсток?
Комоды и столовые ящики наполнены доверху всякой всячиной, книгами, пудрой, румянами, блёстками, ложками, веерами, но ничего полезного в них не сыщешь. Кроме того, Симезы питают страсть к курьёзной, разрозненной, попорченной мебели. И самый домашний быт их так странен! Так как они часто переезжают, то им некогда хорошенько устроиться; и вам всегда кажется, что у них накануне был бал, после которого ещё не прибрано в комнатах. Но стольких предметов недостаёт, что не стоить труда расставлять.
Лишь бы была возможность с шиком показаться на улице, блеснуть метеором, сохранить внешние призраки роскоши - честь спасена. Бивачная жизнь нисколько не тяготит этого кочующего племени. В отворённую дверь вы вдруг увидите нищету: голые стены, отсутствие мебели или загромождённую хламом комнату. Это - семейный быт богемы, полный странностей, неожиданностей…
Когда нужно садиться за стол, оказывается, что ничего нет, и что нужно идти поскорей за завтраком; таким образом, время проходит быстро, в суете, в праздности. Притом же это имеет свою выгоду. Когда поздно завтракаешь, не надо обедать. Можно дождаться ужина, который будет на бале, а на бал отправляются каждый день. Эти дамы также довольно часто делают вечера. Чай подаётся на них в каких-то необычайных приёмниках, в бокалах, в японских раковинах, с отбитыми краями, попорченными при переездах. Но ясность матери и дочерей, посреди всей этой нужды, поистине, изумительна.
Им не до хозяйства. У них есть о чём думать и кроме этого. Одна причесалась швейцаркой, другая завила себе волосы на манер английского baby, а г-жа Симез, в глубине своего гамака, живёт созерцанием своей прежней красоты. Что касается самого Симеза, то он всегда в восторге. Только бы около него раздавался звонкий смех его хорошеньких дочерей, он готов нести на себе всё бремя этого беспорядочного существования. К нему обращаются они ластясь: "Папаша, мне нужна шляпка! Папаша, мне нужно платье!" Зимой приходится иногда тяжело. У них так много знакомых; они получают столько приглашений!.. Но что за беда! Тогда отец встаёт двумя часами раньше, топят одну только мастерскую, и всё семейство собирается там. Барышни сами кроят и шьют себе платья, между тем как верёвки гамака мерно поскрипывают, а скульптор работает, взобравшись на свою скамью.
Встречали ли вы когда-нибудь этих дам в обществе? При появлении их раздаётся говор. Двух старших давно уж знают, но они всегда такие нарядные, такие эффектные, что все наперерыв стремятся танцевать с ними. Они имеют такой же успех как и младшие сёстры; почти такой же как мать в былое время. Притом же, они так хорошо умеют носить свои тряпки и разные модные вещицы; в них столько милой непринуждённости. А этот хохот дурно воспитанного ребёнка, эта испанская манера обмахиваться веером… Несмотря на всё это, они не выходят замуж. Никогда ни один поклонник не мог устоять при виде этой странной домашней обстановки. Бестолковая трата денег, недостаток тарелок, обилие дырявых ковров, безобразные люстры, с которых сошла позолота, сквозной ветер от растворенных настежь дверей, звонки кредиторов, неглиже этих барышень в туфлях и пеньюарах обращали в бегство людей с самыми лучшими намерениями… Что вы хотите? Не всякий решится повесить подле себя, на всю жизнь, гамак праздной женщины…
Я ужасно боюсь, что девицы Симез вовсе не выйдут замуж. И однако ж, у них был отличный и единственный случай пристроиться: это во время коммуны. Семейство удалилось в Нормандию, в маленький городок, изобилующий процессами и потому наполненный стряпчими, нотариусами, всякого рода деловыми людьми. Отец не успел приехать, как начал искать заказов. Его известность помогла ему. На городской площади находилась статуя его работы, и потому все значительные лица города стали наперерыв заказывать ему свои бюсты. Мать немедленно повесила свой гамак в углу мастерской, а девицы начали устраивать маленькие праздники. Они имели сразу большой успех. Здесь, по крайней мере, бедность объяснялась изгнанием, принимала вид случайности. Беспорядочность обстановки имела свою причину. Эти хорошенькие щеголихи сами громко смеялись над своей бедностью. Они уехали, не успев ничего захватить с собой. Из запертого Парижа нельзя было ничего выписать. Для них в этом заключалась особого рода прелесть. Это напоминало им кочевье цыганок, расчёсывающих свои роскошные волосы в каком-нибудь сарае и утоляющих жажду в ручье. Люди наименее поэтические сравнивали их в своём уме с кобленцской эмиграцией, с придворными дамами Марии-Антуанетты, которые уехали так поспешно, что не взяли с собой ни пудры, ни фижм, ни камеристок и принуждены были обходиться без всего этого и сами себе прислуживать, но сохраняли при этом всю фривольность французского двора, кокетливую улыбку исчезнувших мушек.
Каждый вечер мастерскую Симеза наполняла очарованная толпа судейских. Весь этот люд вальсировал и полькировал под взятое напрокат фортепьяно. "Авось хоть одну пристрою", - говорил себе старик Симез. Дело в том, что если б первая ушла, то все остальные непременно последовали бы за ней.
Между многочисленными кавалерами девиц Симез в этом кордебалете стряпчих, нотариусов, товарищей прокурора, самым ярым танцором был один стряпчий, вдовец, сильно ухаживавший за старшей дочерью. У Симезов его называли "1-й танцующий стряпчий" в воспоминание мольеровских балетов. Papa Симез, видя, как он усердствует, возлагал на него большие надежды. Но деловые люди танцуют не так как все. Этот, например, вальсируя, размышлял в то же время: "Премилое семейство эти Симезы… тра-ла-ла… ла, ла, ла… но как они не торопи меня… ла-ла-ла, ла-ла-ла, я ни на что не решусь, пока ворота Парижа не будут отперты… тра-ла-ла… и пока я не наведу справок… ла-ла-ла". Так думал "1-й танцующий стряпчий", и действительно, как только сняли с Парижа блокаду, он справился о семействе, и свадьба не состоялась.
С тех пор бедняжки упустили из рук ещё многих. Но это нисколько не возмутило весёлости оригинального семейства. Напротив, они, кажется, стали ещё веселее. В прошлую зиму, они три раза переменили квартиру; раз их имущество продали, но это не помешало им дать два костюмированных бала…
Вдова великого человека
Когда узнали, что она вторично вышла замуж, это никого не удивило. Несмотря на всю гениальность её первого мужа, может быть, даже вследствие этой гениальности, ей жилось с ним куда тяжело. Великий человек в продолжение пятнадцати лет мучил её капризами и причудами, занимавшими иногда Париж. По широкому пути славы, по которому он промчался с триумфом и стремительной быстротой - как те, кому суждено умереть рано - она следовала за ним, робкая и покорная, прижавшись в углу колесницы и ожидая толчков. Когда она жаловалась, родные, друзья все были против неё. "Уважайте его слабости, - говорили ей, - это слабости бога. Не тревожьте, не волнуйте его; подумайте, что ваш муж принадлежит не вам одним. Он гораздо более принадлежит стране, искусству, нежели семье. И кто знает, может быть, каждому из этих недостатков, в которых вы его упрекаете, мы обязаны великими произведениями?" Наконец, однако ж, терпение её истощилось; она стала возмущаться, негодовать; порой была даже несправедлива; так что, в то время, когда великий человек умер, они собирались просить развода, не боясь увидеть своё прекрасное, знаменитое имя на третьей странице газет, живущих скандалами.
После всех тревог и волнений, причинённых сначала семейным разладом, потом болезнью, и после внезапного удара, пробудившего на минуту в сердце жены прежнюю привязанность, первые месяцы вдовства произвели на эту молодую женщину благотворное действие: она отдохнула как в сезон морского купанья. Насильственное уединение, спокойная прелесть затихшего горя сообщили ей в тридцать пять лет вторую молодость, почти столь же привлекательную как и первая. Притом же, чёрное очень шло ей; она держала себя с достоинством, даже несколько гордо, как женщина, которая, оставшись одна в жизни и нося великое имя, сознаёт лежащую на ней ответственность. Она очень ревновала о славе покойного, этой проклятой славе, стоившей ей столько слёз, и которая теперь росла с каждым днём, подобно роскошному цветку, питаемому чернозёмом могилы. Окружённая своими длинными тёмными вуалями, она являлась к директорам театров, к издателям, хлопотала о возобновлении опер своего мужа, наблюдала за печатанием посмертных произведений, неоконченных рукописей, внося во все свои действия какую-то торжественную заботливость и как бы благоговение к святыне.
В это время встретился с ней второй её муж. Он тоже был музыкант, почти неизвестный, написавший несколько вальсов, мелодий и две маленькие оперы, партитуры которых были прелестно изданы, но так же мало расходились, как и давались на сцене.
Он обладал приятной наружностью, хорошим состоянием, которое перешло к нему от очень буржуазной семьи, и наивным энтузиазмом юных артистов, заставлявшим его благоговеть перед гением и интересоваться всеми знаменитостями. А потому, когда ему показали жену великого маэстро - он был поражён… Ему казалось, что образ славной музы предстал перед ним воочию… Он тотчас же влюбился, и, так как вдова начинала уже понемножку принимать к себе, то его ввели к ней в дом. Там атмосфера гения, ещё витавшего в этих комнатах, усилила его страсть. Бюст маэстро, фортепиано, за которыми он сочинял свою музыку, партитуры, лежавшие на всех мебелях, и даже на вид мелодические, как будто писанные фразы, черневшие на их страницах, сами издавали музыкальные звуки, и посреди этих воспоминаний далеко не фиктивная красота вдовы, для которой они служили рамкой - всё это окончательно вскружило голову молодому человеку.
После долгого колебания, он, наконец, объяснился, но в таких робких, почтительных выражениях. "Он знал, как он мало для неё значит; он понимал, что она не может без сожаления променять своего великого, знаменитого имени на его безвестное, скромное имя". И много ещё других наивностей в том же роде наговорил он ей. Вы поймёте, что в глубине души вдова была очень польщена этой победой; но она сочла нужным разыграть комедию, изобразить из себя разбитое сердце, принять скучающий, пренебрежительный вид женщины, жизнь которой кончена и возобновиться не может. У неё, которая никогда не была так спокойна, как после смерти своего великого человека, нашлись ещё слёзы для того, чтобы оплакивать его. Разумеется, это ещё более воспламенило её молодого поклонника, сделало его ещё красноречивее и настойчивее.
Короче сказать, это строгое вдовство окончилось браком. Но вдова не отреклась от власти, и хотя вышла замуж, но более, чем когда-либо, продолжала оставаться вдовой великого человека, хорошо понимая, что для её второго мужа в этом заключалось её истинное обаяние. Будучи гораздо старше его, она, для того, чтоб он не замечал этого, давила его своим пренебрежением. Он как будто казался ей жалок… как будто она раскаивалась в этом неравном браке. Но он не оскорблялся - совершенно напротив: он был так убеждён в превосходстве над ним её первого мужа, находил так естественным, что воспоминание о подобном человеке деспотически властвует в её сердце! Для того, чтобы удерживать его в этом подобострастном положении, она иногда перечитывала ему письма, которые писал к ней маэстро, когда ухаживал за ней. Это возвращение к прошлому молодило её на целые пятнадцать лет, придавало ей уверенность красивой любимой женщины, опоэтизированной восторженными дифирамбами, преувеличениями страсти. Если она изменилась с тех пор, то её молодому мужу не было дела до этого; он обожал её на веру, довольствуясь словами другого, которые даже льстили его тщеславию. Ему казалось, что эти страстные мольбы присоединяются к его мольбам, и что он унаследовал всё это прошлое.
Странная чета! Всего любопытнее было видеть их в свете. Я иногда встречал их в театре. Никто не узнал бы теперь робкой, несколько застенчивой молодой женщины, сопровождавшей когда-то маэстро и терявшейся в той колоссальной тени, в которой это светило оставляло всех окружавших его. Можно было подумать, что голову её венчает ореол её первого мужа. В его имени, то и дело звучавшем около неё, ей слышались то упрёк, то сочувствие. Новый её муж, сидевший несколько позади её, с заискивающей физиономией обойдённых жизнью, внимательно следил за всеми её движениями, стараясь всячески угодить ей.